бываю...
- Ну, и что же? Замышляет этот пан что-либо?.. Не слыхал ли ты
чего-либо такого? Да ты только не молчи, у меня карбованцев много.
- Замышляет, пане, - проговорил таинственно и с лукавой улыбкой
Брыкалок. - Ой, замышляет!..
- Говори, говори, что такое? - торопил его Хмелецкий и сунул ему в
руку еще одну монету.
Брыкалок и эту монету опустил с поклоном в карман и продолжал
таинственно, с расстановкой, понизив голос:
- Он, видите ли, пан... он едет в Варшаву как будто бы с посольством
от казаков, а сам совсем иное в уме держит...
- Что же он в уме держит?
- А держит он в уме своего врага погубить...
- Какого врага?
- Да, ведь, у него враг - пан Чаплинский. Он у Хмельницкого и дом
отнял, и все имущество, и всякие убытки ему причинил; вот он теперь и
собирается отомстить... А что пан Богдан задумал, так этому так и быть...
Он теперь под него такие козни подведет, какие...
Пан Хмелецкий с нетерпением прервал рассказчика.
- Эту историю я давно уже знаю, мне вовсе не интересно ее еще раз
слышать... Ты, хлопец, мне не о том говоришь... Не замышляет ли
Хмельницкий чего против панов?
- Да як же не против панов? - с самой добродушной улыбкой возразил
Брыкалок, - а разве Чаплинский не пан?
- Бог с ним с Чаплинским, я сам буду рад, если он на первой осине
повиснет, - возразил с досадой ротмистр. - Пускай его Хмельницкий хоть
проглотит, я не о том тебя спрашиваю...
- О чем же, пане? - еще наивнее спросил Брыкалок, почесывая свой чуб.
- Да вот о чем, хлопец: не мутит ли он народ, не собирает ли казаков,
не думает ли восстать против короля и Речи Посполитой?
- Это пан-то Богдан? - с наивным удивлением переспросил Брыкалок. -
Вижу, пане, что ты совсем не знаешь пана Богдана. Чтобы он мутил народ
против короля, когда у него только всей и надежды, что на короля и его
милости... А казаков не так-то легко собрать, пане: они народ хитрый,
охотнее пойдут на татар, потому что у татар нет самопалов и пушек, как у
панов... Нет, пане, это напрасно... вот сам узнаешь нашего пана Богдана.
Он человек простой, не хитрый.
Лицо посла вытянулось: он увидел, что заплатил карбованцы даром.
- А ты можешь показать мне к нему дорогу? - спросил ротмистр.
- Отчего же не услужить пану; вот сейчас оседлаю коня и поедем.
Дорогой Хмелецкий опять попробовал расспрашивать казака.
- А много у Хмельницкого народу?
- Да не мало, человек пятьсот будет... Он боится, чтобы пан
Чаплинский его не извел, вот он и огородился на острове.
- А в Сечи он часто бывает?
- Нет, не то, чтобы часто, что ему там делать: с Сечью он не ладит...
В Сечи народ буйный, неспокойный, а Богдан живет тихо, никого не трогает,
не любит, чтобы и его задевали.
Хмельницкий принял гостя ласково, извинялся, что не может его
угостить, как в прежние времена.
- Прошу извинения у пана ротмистра, - говорил он, - нынче я
изгнанник, живу в лесу, как в заколдованном замке, никого не вижу, ничего
не слышу, никакие новости до меня не доходят. Но горилки мы все-таки
выпьем, - прибавил он, вводя гостя в обширную горницу, где на столе уже
была приготовлена закуска и вино.
Они сели за стол и пан посол почувствовал себя неловко, не зная как
приступить к разговору. Его знания казацких обычаев мало помогали ему в
беседе с этим "беглым войсковым писарем", как его назвали паны.
Хмельницкий держал себя сдержанно, но с достоинством, угощал гостя и
горилкой, и вином; сам же пил мало. Он угощал посла, как дорогого гостя, и
совсем, по-видимому, не интересовался узнать, зачем тот пожаловал.
Наконец, Хмелецкий решился заговорить первый.
- Вероятно, пан Богдан догадывается, зачем я к нему послан?
- А пан ротмистр ко мне послан? - с притворным удивлением спросил
Хмельницкий, - я думал, что он по дороге ко мне заехал. Кто же послал
пана?
- Я послан к пану Зиновию с поручением от пана коронного гетмана, -
проговорил Хмелецкий. - Пан коронный гетман очень жалеет пана
Хмельницкого, он желает ему всевозможного блага...
- Благодарю пана гетмана, - загадочно проговорил Богдан, чуть-чуть
улыбаясь.
- Пан коронный гетман удивляется, что пан Хмельницкий, такой умный,
такой проницательный, решился на мятежные замыслы...
- Я? - прервал его Хмельницкий. - Я ничего мятежного не замышляю, это
все клевета, пущенная моими врагами, чтобы очернить меня перед паном
гетманом.
- Напрасно пан Хмельницкий желает меня уверить, - продолжал посол, -
мне достоверно известно, что он замышляет поднять Украйну, думает двинуть
запорожцев против поляков, собирается уничтожить все права панские...
- Никогда ничего подобного у меня в голове не было! - возразил
Богдан. - А вот до меня так дошли вести, что пан коронный гетман двинулся
с войском на Украйну. Если это правда, то он скорее мутит народ. Еще я
слышал, что пан гетман назначил большую цену за мою голову... За какие это
провинности, пан посол? По одному подозрению нельзя казнить человека...
- Пан коронный гетман предлагает пану Хмельницкому вернуться на
Украйну.
- Я и не думаю, пан посол, оставаться вечно здесь. Но теперь, когда
назначена цена за мою голову, когда на меня идут с войском, а у меня
никакой нет защиты, кроме пятисот стражников, может ли пан коронный гетман
требовать, чтобы я вернулся?
- Даю честное слово пану Хмельницкому, - проговорил ротмистр, - что
волос не спадет с его головы.
- Я тоже даю честное слово пану послу, что ни на волос не выйду
отсюда, пока пан гетман будет стоять надо мной с войском, пока над
казаками будут начальствовать ляхи, пока будут существовать постановления,
обидные для казаков, пока будут отняты все права, дарованные им нашим
королем и его предшественниками. Пусть пан гетман отменит и уничтожит все
это, тогда я с легким сердцем вернусь на Украйну.
- Но, ведь, пан Хмельницкий требует невозможного!
- И пан Потоцкий тоже требует невозможного, - возразил Богдан. - Кто
же сам подставит свою шею под нож? Я буду тут сидеть, окруженный своим
палисадом, до тех, пор пока не испрошу милости у короля.
Все это было сказано Хмельницким так решительно, что послу оставалось
только откланяться. Богдан вежливо проводил его за ворота, посылая с ним
почтительнейшие поклоны панам гетману, старосте и комисару.
Хмелецкий уехал в полной уверенности, что беглый писарь, по крайней
мере, в настоящую минуту ничего серьезного не замышляет. Так он и доложил
Потоцкому, прибавляя, что на острове народу немного, а с Сечью Хмельницкий
никаких дел не ведет.
- Ну, и пусть его там сидит, - порешил Потоцкий, - до поры, до
времени мы его там трогать не будем.
Когда эта весть дошла до Кречовского, в первый момент он ей поверил и
подумал, неужели Хмельницкий так глуп, что сидит на каком-то острове за
палисадом и бездействует.
"Нет, не может быть", решил он тотчас же про себя, "Богдан хитер, он
отводит глаза панам, будем отводить и мы".
Хмельницкий же выпроводив гостя, вздохнул свободно и кликнул Тимоша,
Ивашка и других преданных ему казаков.
- Собирайтесь сегодня же в отъезд, ночью выедем, - отдал он
приказание. Главное, чтобы сборы были незаметные, чтобы даже наша стража
не видела нашего отъезда. Лишнего с собой не брать, ехать налегке,
запастись только добрыми конями и оружием.
На другое утро, к великому удивлению казаков, живших на острове, ни
Богдана, ни приближенных к нему украинцев и следа не было.
- Вот-то дружий колдун, - говорили казаки, - вот так добре сгинул и
пропал, на наших глазах провалился.
А Богдан со своей свитой был уже далеко, на пути к хану.
12. КАТРЯ. У КРЫМСКОГО ХАНА
Било личко, чорни брови
Досталися лихiй доли!
Гей, гей, гей! Хан Гирей
Ты казаков друже!
Что же случилось с Катрей после того, как ее увез татарин? Она долго
не приходила в себя. Когда же открыла глаза и увидела, что приторочена к
седлу, она сразу поняла весь ужас своего положения, и громкий крик
отчаяния вырвался у нее из груди. Татарин спокойно наклонил к ней свое
зверское лицо:
- Не кричи, девушка, - сказал он ей, - Ахмет и тебе рот заткнет.
- Куда ты меня везешь? Что ты со мной сделаешь? - с ужасом спрашивала
она.
Татарин осклабился.
- К своим, гайда в орду! А потом к хану в Крым, мурза купит, ханум
будешь.
Катря похолодела от его слов; она в полной его власти, он продаст ее
в гарем.
Олешка все слышала, обдумала и взвесила. Она понимала, что
сопротивление и бранью тут не возьмешь, одно спасение в хитрости.
Отъехав со своими пленницами в степь, татарин остановился на отдых;
открутил обеих женщин от седел, вынул у Олешки платок изо рта. На одном из
коней оказалась навьюченная провизия, о чем позаботился, конечно, не
Чаплинский; слугам жаль молодую панну, они снабдили татарина всем, что
считали нужным. Олешка совсем присмирела и вступила в продолжительные
переговоры с Ахметом. Катря понимала по-татарски и с удивлением слушала
свою мамку, недоумевая, что с ней стало.
- Мне, ведь все равно, - говорила та, кому ни служить, меня взяли в
неволю насильно, силою окрестили, а родом я, ведь, татарка. Все урусы злые
и эта госпожа моя была тоже злая, я рада, что от нее отделалась, а тебе
буду служить верой и правдой, как велит Аллах и его пророк Магомет.
У Катри невольно потекли слезы из глаз. Ее мамка отказывалась от нее,
взводит понапраслину, а она ее любила, как родную мать.
- А зачем ты бранила меня, - говорил татарин, если ты рада была уйти
от урусов?
- А как же было тебя не бранить, когда ты меня так скрутил. Сказал бы
ты мне добром: "брось урусов, пойдем к татарам", я бы сама за тобой
побежала.
Ахмет, видимо, находился в нерешимости, верить ли Олешке или нет; тем
не менее он освободил ей немного руки и пододвинул ей кусок вяленой конины
и фляжку с горилкой. Хитрая Олешка была не прочь отхлебнуть горилки, но с
притворным отвращением оттолкнула фляжку и проговорила:
- Нельзя, сын мой, Аллах накажет!
- Толкуй там, подмигнул Ахмет, - это все муллы выдумали, - и он с
видимым удовольствием сделал несколько глотков из фляжки.
Катря ничего не ела, хотя татарин пододвинул и ей холодного мяса и
ломоть хлеба. Она перестала плакать и тоскливо смотрела по сторонам,
тщетно надеясь, что вот-вот заслышится конский топот, что может быть
Ивашко настигнет их. Ее молодой душе не свойственно было отчаяние, ей
казалось, что спасение где-нибудь близко, стоит только перетерпеть,
переждать. Спасение, однако, не являлось, всюду кругом была степь, и они
мало-помалу подвигалась к татарской границе. Как-то ночью татарин крепко
уснул, скрутив по обыкновению обеих пленниц на некотором расстоянии одну
от другой. Олешка давно ждала этого момента, она приподняла голову,
осмотрелась и тихо произнесла:
- Катря а Катря!
Катря молча остановила на ней глаза.
- Глупая дивчина, ты думаешь, что я и в самом деле стала татаркой! -
тихо прошептала Олешка. - Посмотри, как я все устрою, ты будешь у меня
свободна, моя пташечка!
- Ах, мамка! - могла прошептать только Катря, и слезы радости
полились у нее из глаз.
- То-то, доченька, знай только молчи, и старая Олешка на что-нибудь
