у вас под ножом. Ведь вы режете уже пятнадцать лет, и все это вам хорошо
знакомо.
- Да, знакомо. Я и не расстраиваюсь.
Вебер стоял перед Равиком, широкий и плотный. Его большое круглое лицо
сияло, как спелое нормандское яблоко. На черных подстриженных усах сверкали
капли дождя. У тротуара ждал "бьюик". Он тоже сверкал. Сейчас Вебер сядет в
машину и спокойно покатит за город, в свой розовый, кукольный домик, с
чистенькой, сверкающей женой и двумя чистенькими, сверкающими детками. В
общем - чистенькое, сверкающее существование! Разве ему понять эту
бездыханность, это напряжение, когда нож вот-вот сделает первый разрез,
когда вслед за легким нажимом тянется узкая красная полоска крови, когда
тело в иглах и зажи- мах раскрывается, подобно занавесу, и обнажается то,
что никогда не видело света, когда, подобно охотнику в джунглях, ты идешь по
следу и вдруг - в разрушенных тканях, опухолях, узлах и разрывах лицом к
лицу сталкиваешься с могучим хищником - смертью - и вступаешь в борьбу,
вооруженный лишь иглой, тонким лезвием и бесконечно уверенной рукой... Разве
ему понять, что ты испытываешь, когда собранность достигла предельного,
слепящего напряжения и вдруг в кровь больного врывается что-то загадочное,
черное, какая-то величественная издевка - и нож словно тупеет, игла
становится ломкой, а рука непослушной; когда невидимое, таинственное,
пульсирующее - жизнь - неожиданно отхлынет от бессильных рук и распадается,
увлекаемое призрачным, темным вихрем, который ни догнать, ни прогнать...
когда лицо, которое только что еще жило, было каким-то "я", имело имя,
превращается в безымянную, застывшую маску... какое яростное, какое
бессмысленное и мятежное бессилие охватывает тебя... разве ему все это
понять... да и что тут объяснишь?
Равик снова закурил.
- Ей шел двадцать первый год, - сказал он. Вебер носовым платком
смахнул с усов блестящие капли.
- Вы работали великолепно. Я бы так не смог. Но разве спасешь то, что
уже испоганил какой-то коновал; уж вы-то здесь ни при чем. Если бы мы
рассуждали по-иному, что бы с нами стало?
- Да, - сказал Равик, - что бы с нами стало?
Вебер спрятал платок в карман.
- После всего, что вам пришлось испытать, вы должны были чертовски
закалиться.
Равик взглянул на него с легкой иронией.
- Человек никогда не может закалиться. Он может только ко многому
привыкнуть.
- Это я и имел в виду.
- Да, но есть вещи, к которым не привыкнешь никогда. Тут трудно
докопаться до причины. Мо- жет быть, все дело в кофе - именно он так сильно
возбудил меня. А мы принимаем это за волнение.
- Кофе был хорош, правда?
- Очень.
- Варить кофе - в этом я кое-что смыслю. Я словно предчувствовал, что
вам он понадобится, потому и приготовил сам. Настоящий кофе, а не черное
пойло, которое приготовляет Эжени, не так ли?
- Никакого сравнения. В этом вы действительно мастер.
Вебер сел в машину, включил двигатель и высунулся в окно.
- А может, я все-таки вас подброшу? Ведь вы, наверно, очень устали.
Тюлень, подумал Равик, не слушая его. Похож на пышущего здоровьем
тюленя. Но что с того? Зачем все это лезет мне в голову? Опять эта проклятая
раздвоенность - делаешь одно, думаешь о другом.
- Я не устал, - сказал он. - Кофе взбодрил меня. А вам действительно
надо выспаться, Вебер.
Вебер рассмеялся. Под черными усами сверкнули зубы.
- Я решил не ложиться. Поработаю в своем саду. Буду сажать тюльпаны и
нарциссы.
Тюльпаны и нарциссы, подумал Равик. Аккуратненькие кругленькие клумбы.
Чистенькие дорожки, посыпанные гравием. Тюльпаны и нарциссы -
оранжево-золотистая буря весны.
- До свидания, Вебер, - сказал он. - Ведь вы позаботитесь об остальном?
- Разумеется. Вечером я вам позвоню. Гонорар, к сожалению, будет
невелик. Так, мелочь. Девушка была бедна и, по-видимому, не имела родных.
Это мы еще уточним.
Равик небрежно махнул рукой.
- Она дала Эжени сто франков. Вероятно, это все, что у нее было.
Значит, вам причитается двадцать пять.
- Ладно, ладно, - нетерпеливо произнес Равик. - До свидания, Вебер.
- До свидания. До завтра. У видимся восемь утра.
Равик не спеша шел по улице Лористон. Будь сейчас лето, он уселся бы
где-нибудь в Булонском лесу на скамейке и, греясь на утреннем солнце,
бездумно глядел бы на воду и на зеленый лес, пока не ослабло бы напряжение.
Затем поехал бы в отель и завалился спать.
Он вошел в бистро на углу улицы Буасьер. У стойки стояло несколько
рабочих и шоферов. Они пили горячий черный кофе, макая в него бриоши. Равик
с минуту наблюдал за ними. То была надежная, простая жизнь - с яростной
борьбой за существование, напряженным трудом, усталостью по вечерам, едой,
женщиной и тяжелым сном без сновидений.
- Рюмку вишневки, - сказал он.
На правой ноге умершей девушки была дешевая узкая цепочка из накладного
золота - одна из тех побрякушек, на которые люди падки в молодости, когда
они сентиментальны и лишены вкуса; цепочка с маленькой пластинкой, на
которой выгравировано: "Toujors Charles" (1), запаянная так, что ее нельзя
было снять с ноги; цепочка, рассказывавшая о воскресных днях в лесу на
берегу Сены, о влюбленности и глупой молодости, о маленькой ювелирной
лавчонке где-нибудь в Нейи, о сентябрьских ночах в мансарде... и вдруг -
задержка, ожидание, страх, а Шарля и след простыл... подруга, дающая
адрес... акушерка, стол, покрытый клеенкой, жгучая боль и кровь, кровь...
растерянное лицо старухи... чьи-то руки поспешно - лишь бы отделаться -
подсаживают в такси... дни мучений, когда лежишь, скорчившись, в своей
каморке... и наконец карета "скорой помощи", клиника, последние сто франков,
скомканные в горячей, потной руке, и... слишком поздно.
(1) Вечно твой Шарль (фр.).
Заскулил приемник. Танго, гнусавый голос поет дурацкие куплеты. Равик
поймал себя на том, что мысленно повторяет весь ход операции. Он проверял и
контролировал каждое свое движение. Если бы его вызвали на несколько часов
раньше, возможно, что-то и удалось бы сделать. Вебер звонил ему, но его не
оказалось на месте. И только потому, что он слишком долго проторчал на мосту
Альма, девушке пришлось умереть. Такие операции Вебер самостоятельно делать
не умел. Безумие случайности. Нога с золотой цепочкой...
Приди ко мне в лодку, сияет луна, -
надрывался фальцетом тенор.
Равик расплатился и вышел. На улице он остановил такси.
- В "Озирис".
"Озирис" был большой, солидный публичный дом с огромным баром в
египетском стиле.
- Уже закрываемся, - сказал швейцар. - Никого больше нет.
- Никого?
- Только мадам Роланда. Все дамы уже разъехались.
- Ладно.
Швейцар был в галошах. Он стоял на мостовой и с недовольным видом
переминался с ноги на ногу.
- Не отпускайте такси. Другое не так легко найти. Мы кончили работать.
- Это вы уже сказали. А такси я себе достану. Равик сунул швейцару
пачку сигарет в карман и через узкую дверь, минуя гардероб, прошел в большой
зал. В баре было пусто. Он являл собой обычную картину недавнего ночного
кутежа: лужи пролитого вина, опрокинутые стулья, окурки, запах табака,
сладких духов и пота.
- Роланда, - позвал Равик. Она стояла у стола, на котором лежала груда
розового шелкового белья.
- Равик, - сказала она, нисколько не удивившись. - Так поздно. Чего ты
хочешь? Девушку или выпить? Или и то и другое?
- Водки. Польской.
Роланда принесла бутылку и рюмку.
- Налей себе сам. Мне еще надо рассортировать и переписать белье.
Сейчас придет машина из прачечной. Не перепишешь каждую тряпку в
отдельности, эта банда все разворует, как стая сорок. Шоферня, сам
понимаешь. Все они любят делать подарки своим подружкам.
Равик кивнул.
- Включи музыку, Роланда. Погромче.
- Ладно.
Роланда включила приемник. Загремели литавры и барабаны. В высоком
пустом зале разразилась звуковая буря.
- Не слишком ли громко, Равик?
- Нет.
Слишком громко? Что могло сейчас казаться слишком громким? Только
тишина. Тишина, в которой тебя разносит на куски, как в безвоздушном
пространстве.
- Ну, вот и все, - сказала Роланда и подошла к столику Равика. У нее
была плотная фигура, ясное лицо и спокойные черные глаза. Черное пуританское
платье выдавало в ней распорядительницу и выделяло ее среди полуголых девиц.
- Выпьем, Роланда?
- Ладно. Давай.
Равик принес из бара рюмку и налил. Роланда удержала его руку, когда
рюмка наполнилась наполовину.
- Хватит! Больше не хочу.
- Ненавижу недолитые рюмки. Уж лучше не допить.
- Зачем? Это было бы расточительством.
Равик взглянул на нее. Солидное, умное лицо. Он улыбнулся.;
- Расточительство! Французы вечно боятся его. А кому нужна
бережливость? Тебя ведь тоже никто не бережет.
- Тут коммерция. Совсем другое дело.
Равик рассмеялся.
- Выпьем за коммерцию! Чем бы оказался мир без морали дельцов? Сборищем
преступников, идеалистов и бездельников.
- Тебе нужна девушка, - сказала Роланда. - Могу позвонить Кики. Она
очень хороша. Двадцать один год.
- Вот как. И ей двадцать один год. Нет, такие уже не для меня. - Равик
снова наполнил свою рюмку. - Роланда, о чем ты думаешь перед сном?
- Чаще всего ни о чем. Слишком устаю.
- А когда не очень устала?
- О Type.
- Почему о Type?
- Там у меня тетка. У нее дом с магазином. Дважды я платила за него по
закладной. Когда она умрет - ей семьдесят шесть, - дом достанется мне. Тогда
я перестрою магазин под кафе. Светлые обои в цветочках, три музыканта -
пианино, скрипка, виолончель, в глубине - бар. Небольшой, но изящный. Дом
расположен в хорошем квартале. Думаю, что за девять с половиной тысяч
франков смогу его прилично обставить, приобрету даже гардины и люстры. Кроме
того, на первых порах хочется иметь в запасе тысяч пять. Ну и, конечно,
квартирная плата с жильцов верхних этажей. Вот о чем я думаю.
- Ты родилась в Type?
- Да, но никому не известно, где я находилась потом. Если дело пойдет
на лад, никто и не станет интересоваться. Деньги прикрывают все.
- Не все, но многое. - Равик почувствовал какую-то тяжесть в висках и
стал говорить медленнее. - С меня, пожалуй, хватит, - сказал он,
расплачиваясь. - В Type ты выйдешь замуж, Роланда?
- Не сразу, через несколько лет. У меня там есть друг.
- Ездишь к нему?
- Изредка. Время от времени он пишет мне. По другому адресу,
разумеется. Он женат, но жена в больнице. Туберкулез. Врачи говорят, еще
год-два протянет - не больше. И тогда он свободен.
Равик встал.
- Благослови тебя Бог, Роланда. Ты рассуждаешь здраво.
Она доверчиво улыбнулась, соглашаясь с ним. На ее ясном, свежем лице не
было и тени усталости, словно она только что проснулась. Она знала, чего
хочет. Жизнь не была для нее загадкой.
Небо над городом посветлело. Дождь прошел. На углах улиц маленькими
бронированными башнями стояли писсуары. Швейцар исчез, ночь улетучилась.
Начинался день, и толпы торопливых парижан устремлялись к метро, точно к
глубокой пропасти, куда бросаешься, чтобы принести себя в жертву некоему
сумрачному божеству.
Женщина порывисто приподнялась на диване. Она не закричала - только
приподнялась с легким, приглушенным возгласом, оперлась на локти и замерла.
- Спокойно, не бойтесь, - сказал Равик. - Это я. Тот самый, кто привел
