Он заворачивает рукав и рассматривает длинный зубчатый шрам на своей
руке. В 1917 году, на фронте, он спас Эдуарду жизнь. Эдуарда, который был
унтер-офицером, прикомандированным к солдатской кухне, вдруг сменили и
отправили на передовую. В первые же дни, во время патрулирования на
ничейной земле, этому слону прострелили икру, а вслед за этим он получил
второе ранение, при котором потерял очень много крови. Валентин отыскал
его, наложил перевязку и оттащил обратно в окоп. При этом ему самому в
руку угодил осколок. Все же он спас Эдуарду жизнь: без него тот истек бы
кровью. В то время Эдуард от избытка благодарности заявил, что Валентин
может до конца своих дней безвозмездно пить и есть у него в "Валгалле",
что ему захочется. Ударили по рукам, Валентин левой, неповрежденной. Георг
Кроль и я были свидетелями.
В 1917 году все это не внушало тревоги. Верденбрюк был далеко, война -
рядом, и кто знает, вернутся ли Эдуард и Валентин когда-нибудь в
"Валгаллу". Но они вернулись; Валентин - после того как еще дважды был
ранен, Эдуард - снова разжиревший и округлившийся, ибо его опять
возвратили в армейскую кухню.
Эдуард вначале еще испытывал к Валентину благодарность и охотно угощал
его, когда тот наведывался к нему, а время от времени даже поил выдохшимся
немецким шампанским. Но с годами это становилось все обременительнее. Тем
более что Валентин поселился в Верденбрюке. Раньше он жил в другом городе;
теперь он снял комнатку неподалеку от "Валгаллы", аккуратно приходил
завтракать, обедать и ужинать к Эдуарду, и тот вскоре стал горько
раскаиваться, что дал такое обещание. Едоком Валентин оказался отличным -
главным образом потому, что ему не надо было теперь ни о чем заботиться.
Еще относительно пищи куда ни шло, Эдуард как-нибудь смирился бы, но
Валентин пил и постепенно стал знатоком и тонким ценителем вин. Раньше он
ограничивался пивом, теперь признавал только старые вина и, конечно,
гораздо больше приводил Эдуарда в отчаянье, чем приводили мы нашими
жалкими обеденными талонами.
- Что ж, ладно, - безутешным тоном соглашается Эдуард, когда Валентин
демонстрирует ему свой шрам. - Но ведь есть и пить - значит пить за едой,
а не когда попало. Поить тебя вином во всякое время я не обещал!
- Взгляните на этого презренного лавочника, - восклицает Валентин и
подталкивает меня. - В 1917-м он был другого мнения. Тогда он говорил:
"Валентин, дорогой Валентин, только спаси меня - и я тебе отдам все, что у
меня есть!"
- Неправда! Не говорил я этого! - кричит Эдуард фальцетом.
- Откуда ты знаешь? Когда я тебя тащил обратно, ты же был не в себе от
страха и истекал кровью.
- Не мог я этого сказать! Не мог! Даже если бы мне грозила немедленная
смерть! Это не в моем характере!
- Правильно, - заявляю я. - Скупердяй скорей подохнет!
- Нот я и говорю, - продолжает Эдуард, решив, что нашел во мне
поддержку. Он вытирает лоб. Его кудри взмокли от пота, до того Валентин
напугал его своей последней угрозой. Ему уже чудится процесс из-за
"Валгаллы".
- Ладно, на этот раз пусть пьет, - торопливо заявляет он, чтобы от
него отстали. - Кельнер! Полбутылки мозеля!
- Иоганнисбергера Лангенберга, целую бутылку, - поправляет его
Валентин и повертывается ко мне: - Ты разрешишь предложить тебе стаканчик?
- Еще бы! - отвечаю я.
- Стоп! - восклицает Эдуард. - Этого условия не было! Только сам
Валентин! Людвиг и без того стоит мне каждый день хорошие денежки - эта
пиявка с его обесцененными талонами.
- Тише ты, смеситель ядов! - останавливаю я его. - Ведь это же явно
кармическая связь! Ты обстреливаешь меня сонетами, а я обмываю свои раны
твоим рейнвейном. Хочешь, я двенадцатистрочниками в манере Аретино
изображу некоей даме создавшуюся ситуацию, о ты, ростовщик, бурно
преуспевающий за счет своего спасителя?
Эдуард даже поперхнулся.
- Мне нужно на свежий воздух, - бормочет он в ярости. - Вымогатели!
Сутенеры! Неужели в вас совсем стыда нет?
- Мы стыдимся более серьезных вещей, безобидный миллионщик! Валентин
чокается со мной. Вино исключительное.
- А как насчет визита в обитель греха? - застенчиво осведомляется
проходящий мимо нас Отто Бамбус.
- Пойдем непременно, Отто. Мы обязаны пойти ради поэзии.
- И почему охотнее всего пьешь, когда идет дождь? - спрашивает
Валентин и снова наполняет стаканы. - Полагалось бы наоборот.
- А тебе хотелось бы всему найти объяснения?
- Конечно, нет! Тогда не о чем было бы с людьми разговаривать. Просто
к слову пришлось.
- Может быть, тут действует нечто вроде стадного чувства? Жидкость
призывает к жидкости.
- Но я и мочусь чаще в дождливые дни, а это уж по меньшей мере странно.
- Оттого, что в эти дни ты больше пьешь. Что тут странного?
- Правильно. - Валентин удовлетворенно кивает головой. - Об этом я не
подумал. Скажи" а люди потому воюют, что тогда больше детей родится?
XII
Бодендик, словно большая черная кошка, пробирается сквозь туман.
- Ну как? - игриво спрашивает он. - Все еще стараетесь исправить этот
мир?
- Я наблюдаю его.
- Ага! Видно, что философ! И что же вы находите?
Я смотрю на его веселое лицо, красное и мокрое от дождя, оно сияет
из-под шляпы с отвисшими полями.
- Нахожу, что за две тысячи лет христианство очень мало продвинуло
человечество вперед, - отвечаю я.
На миг лицо Бодендика, выражающее благоволение и сознание своего
превосходства, меняется, затем становится прежним.
- А вы не думаете, что, пожалуй, еще слишком молоды для подобных
суждений?
- Верно, а вы не находите, что ставить человеку в вину его молодость -
самое неубедительное возражение, какое можно придумать?! Других у вас нет?
- У меня есть множество других. Но не против подобной нелепости. Разве
вы не знаете, что всякое обобщение - признак легкомыслия?
- Верно, - устало соглашаюсь я. - И сказал я это только потому, что
идет дождь. Но все же в этом есть какая-то правда. Вот уже больше месяца,
как я, когда не спится, занимаюсь изучением истории.
- Почему? Тоже потому, что время от времени идет дождь?
Я игнорирую этот безобидный выпад.
- Оттого что мне хотелось уберечься от преждевременного пессимизма и
некоторого отчаянья. Не каждому дано с простодушной верой устремлять свой
взгляд поверх всего на Пресвятую Троицу, не желая замечать, что мы тем
временем усердно заняты подготовкой новой войны, хотя только что проиграли
предыдущую, которую вы и ваши коллеги различных протестантских толков во
имя Божье и любви к ближнему благословили и освятили: допускаю, что вы
делали это не так громогласно и с некоторым смущением, а ваши коллеги
военные - тем бодрее позвякивая крестами и пылая жаждой победы.
Бодендик стряхивает капли дождя со своей черной шляпы.
- Мы приносим умирающим на поле боя утешение - вы об этом как будто
совсем забыли.
- Не надо было допускать побоища. Почему вы не объявили забастовку?
Почему не запретили своим прихожанам участвовать в войне? Вот в чем был
ваш долг! Но, видно, времена мучеников миновали! Зато когда я бывал
вынужден присутствовать на церковной службе в окопах, я очень часто слышал
моления о победе нашего оружия. Как вы думаете, Христос стал бы молиться о
победе галилеян над филистимлянами?
- Должно быть, дождь пробуждает в вас повышенную эмоциональность и
склонность к демагогии, - сдержанно отвечает Бодендик. - И вам, как видно,
хорошо известно, что с помощью ловких пропусков, извращений и
одностороннего истолкования можно вызвать сомнение в чем угодно и
опровергнуть все на свете.
- Известно. Поэтому я и изучаю историю. В школе и на уроках Закона
Божия нам постоянно рассказывали о темных, первобытных и жестоких
дохристианских эпохах. Сейчас я снова читаю об этом и нахожу, что мы от
тех времен недалеко ушли, - я оставляю в стороне развитие науки и техники.
Но и их мы используем главным образом для того, чтобы убивать как можно
больше людей.
- Если хочешь что-нибудь доказать, милый мой, всегда докажешь. И
обратное - тоже. Для всякой предвзятой точки зрения всегда найдутся
доказательства.
- Тоже знаю, - говорю я. - Церковь подтвердила это блестящим образом,
когда расправилась с гностиками.
- С гностиками! А что вы знаете о гностиках? - спрашивает Бодендик с
оскорбительным удивлением.
- Достаточно, и я подозреваю, что они представляли собой самую
терпимую часть христианства. А все, чему до сих пор меня научила жизнь, -
это ценить терпимость.
- Терпимость... - подхватывает Бодендик.
- Терпимость, - повторяю я. - Бережное отношение к другому. Понимание
другого. Пусть каждый живет по-своему. Но терпимость в нашем возлюбленном
отечестве звучит, как слово на незнакомом языке.
- Короче говоря, анархия, - отвечает Бодендик вполголоса и вдруг очень
резко.
Мы стоим перед часовней. Свечи зажжены, и пестрые окна утешительно
поблескивают сквозь налетающий порывами дождь. Из открытых дверей
доносится слабый запах ладана.
- Терпимость, господин викарий, - говорю я, - это вовсе не анархия, и
вы отлично знаете, в чем разница. Но вы не имеете права допустить ее, так
как в обиходе вашей церкви этого слова нет. Только вы одни способны дать
человеку вечное блаженство! Никто не владеет небом, кроме вас! И никто не
может отпускать грехи - только
вы. У вас на все это монополия. И нет иной религии, кроме вашей! Вы -
диктатура! Так разве вы можете быть терпимыми?
- Нам это и не нужно. Мы владеем истиной.
- Конечно, - отвечаю я, указывая на освещенные окна часовни. Вы даете
вот это! Утешение для тех, кто боится жизни! Думать тебе-де больше
незачем. Я все знаю за тебя! Обещая небесное блаженство и грозя
преисподней, вы играете на простейших человеческих эмоциях, - но какое
отношение такая игра имеет к истине; этой фата-моргане, обольщающей наш ум?
- Красивые слова, - заявляет Бодендик, он уже давно обрел прежний
миролюбивый, снисходительный и слегка насмешливый тон.
- Да, все, что у нас есть, - это красивые слова, - отзываюсь я,
рассерженный на самого себя. - Но и у вас - только красивые слова.
Бодендик входит в часовню.
- У нас есть святые таинства...
- Да...
- И вера, которая только болванам, с их скудными мыслишками -
пищеварение еще тормозит их, - кажется глупостью и бегством от жизни;
так-то, безобидный дождевой червь, роющийся на пашнях пошлостей!
- Браво! - восклицаю я. - Наконец-то и вы заговорили языком поэзии.
Правда, она в духе позднего барокко.
Бодендик вдруг начинает хохотать.
- Дорогой Бодмер, - заявляет он. - За почти два тысячелетия
существования церкви не один Савл обратился в Павла. И мы повидали и
одолели не таких карликов, как вы. Продолжайте, бодро ползите дальше. В
конце любого пути стоит Бог и ждет вас.
И этот упитанный человек в черном сюртуке исчезает вместе со своим
зонтиком в ризнице. А через полчаса, одетый причудливее, чем гусарский
генерал, он снова выйдет оттуда и будет исполнять роль представителя
Господа Бога. Вся
суть в мундире, говорил Валентин Буш после второй бутылки Иоганнисбергера,
в то время как Эдуард Кноблох все больше предавался меланхолии и мечтам о
мести, - только в мундире. Отними у военных мундир - и не найдется ни
одного человека, который захотел бы стать солдатом.
***
После вечерней службы я гуляю с Изабеллой по аллее. Здесь дождь падает
неравномерно. Как будто в листве деревьев сидят тени и окропляют себя
водой. На Изабелле наглухо застегнутый плащ и маленький капюшон,
прикрывающий волосы. Видно только ее лицо, оно светится в темноте, как
узкий серп месяца. Погода холодная и ветреная, и, кроме нас, в саду никого
не осталось. Я давно забыл и Бодендика, и ту черную злость, которая без
всякой причины порой вдруг начинает бить из моей души, словно грязный
фонтан.
Изабелла идет очень близко от меня, сквозь шелест дождя я слышу ее
шаги, ощущаю ее движения и тепло ее тела, и мне чудится, будто это
единственное тепло, которое еще осталось на свете.
Вдруг она останавливается. Лицо у нее бледное и решительное, глаза
