времени здесь появляется даже главный редактор местной ежедневной газеты и
его либо окружают откровенным льстивым вниманием, либо втайне ненавидят -
смотря по тому, какой материал он принял и какой отверг. Но ему наплевать.
Словно добрый дядюшка, проплывает он в табачном дыму, усталый, чтимый,
оклеветанный, хотя в одном все присутствующие сходятся: он ничего не
понимает в современной литературе. После Теодора Шторма, Эдуарда Мерике и
Готфрида Келлера для него начинается великая пустыня.
Кроме него, здесь еще бывают несколько советников краевого суда и
чиновников-пенсионеров, интересующихся литературой; Артур Бауер и кое-кто
из его коллег; местные поэты, несколько художников и музыкантов и время от
времени какой-нибудь гость. В этот вечер Артура Бауера как раз обхаживает
подлиза Маттиас, он надеется, что Артур издаст его "Книгу о смерти" в семи
частях. Появляется и Эдуард Кноблох, основатель клуба. Быстрым взглядом
окидывает он присутствующих и явно чем-то обрадован. Некоторые его враги и
критики не пришли. К моему удивлению, он усаживается рядом со мной. После
вечера с курицей я этого не ожидал.
- Ну как жизнь? - спрашивает он совсем по-человечески, а не своим
обычным ресторанным тоном.
- Блестяще, - отвечаю я, ибо знаю, что такой ответ его разозлит.
- А я собираюсь написать новую серию сонетов, - заявляет он, не входя
в подробности. - Надеюсь, ты ничего не имеешь против?
- Что я могу иметь против? Надеюсь, они рифмованные?
Я чувствую свое превосходство над Эдуардом, так как уже напечатал два
сонета в местной газете; он же - только два назидательных стишка.
- Это будет целый цикл, - отвечает он, к моему удивлению, несколько
смущенно. - Дело в том, что я хочу назвать его "Герда".
- Да называй, как тебе... - И вдруг прерываю себя. - Герда, говоришь
ты? Почему же именно Герда? Герда Шнейдер?
- Глупости! Просто Герда!
Я со злостью разглядываю жирного великана.
- Что это значит?
Эдуард смеется с напускным простодушием.
- Ничего. Просто поэтическая вольность. Сонеты имеют некоторое
отношение к цирку. Отдаленное, разумеется. Ты же знаешь, как оживляется
фантазия, когда она хотя бы теоретически фиксируется на чем-то конкретном.
- Брось эти фокусы, - заявляю я, - выкладывай все начистоту! Что это
значит, шулер ты этакий?
- Шулер? - отвечает Эдуард с притворным негодованием. - Уж скорее тебя
можно так назвать! Разве ты не выдавал свою даму за такую же певицу, как
эта отвратная особа, подруга Вилли?
- Никогда не выдавал. Просто ты сам вообразил.
- Так вот! - заявляет Эдуард. - Эта история не давала мне покоя. Я
выследил ее. И оказалось, что ты солгал. Никакая она не певица.
- Разве я это утверждал? Разве не говорил тебе, что она работает в
цирке?
- Говорил. Но ты так вывернул правду, что я тебе не поверил. А потом
ты имитировал другую даму.
- Интересно, каким образом ты все это разнюхал?
- Я случайно встретил мадемуазель Шнейдер на улице и спросил. Надеюсь,
это не запрещено?
- А если она тоже морочит тебе голову?
На лице Эдуарда, похожем на лицо жирного младенца, вдруг появляется
омерзительно самодовольная усмешка, и он не отвечает.
- Слушай, - говорю я с внутренней тревогой и потому очень спокойно. -
Эту даму не покоришь сонетами.
Эдуард не реагирует. Он держится с высокомерием поэта, у которого,
кроме стихов, имеется еще первоклассный ресторан, а в этом ресторане я
имел возможность убедиться, что Герда смертное существо, как и все.
- Эх ты, негодяй, - заявляю я в бешенстве. - Ничего ты не добьешься.
Эта дама через несколько дней уезжает.
- Она не уезжает! - огрызается Эдуард, впервые за все время, что я его
знаю. - Сегодня ее договор продлен.
Я смотрю на него, вытаращив глаза. Этот мерзавец осведомлен лучше, чем
я.
- Значит, ты и сегодня ее встретил?
Эдуард отвечает почему-то с запинкой.
- Сегодня, чисто случайно. Только сегодня!
Но ложь отчетливо написана на его толстых щеках.
- И тебя сразу же осенило посвятить ей сонеты? - спрашиваю я. - Так-то
ты отблагодарил нас, своих верных клиентов? Ударом кухонного ножа в пах,
эх ты, кухонный мужик!
- На черта мне такие клиенты... вы меня...
- Может быть, ты ей уже послал эти сонеты, ты, павлин, импотент? -
прерываю я его. - Брось, незачем отрицать! Я уж с ней повидаюсь, имей это
в виду, ты, кто стелет постели для всяких грязных типов!
- Что? Как?
- Подумаешь! Сонеты! Ты, убийца своей матери! Разве не я научил тебя,
как их писать? Хороша благодарность! Хоть бы у тебя хватило такта послать
ей риторнель или оду! Но воспользоваться моим собственным оружием! Что ж,
Герда мне эту дрянь покажет, а уж я ей разъясню что к чему.
- Ну, это было бы с твоей стороны... - бормочет, запинаясь, Эдуард,
наконец потерявший власть над собой.
- Никакой беды бы не случилось, - отвечаю я, - женщины способны на
такие вещи. Я знаю. Но так как я ценю тебя как ресторатора, то открою тебе
еще одно обстоятельство: у Герды есть брат, настоящий геркулес, и он
строго блюдет семейную честь. Он уже двух ее поклонников сделал калеками.
Ему особенно бывает приятно переломать ноги тем, у кого плоские ступни. А
у тебя ведь плоскостопие.
- Брехня, - заявляет Эдуард. Но я вижу, что он все-таки крепко
призадумался. Как бы ни было неправдоподобно любое утверждение, если
только на нем решительно настаивать, оно всегда оставит известный след, -
этому меня научил некий политический деятель - вдохновитель Вацека.
К дивану, на котором мы сидим, подходит поэт Ганс Хунгерман. Он автор
неизданного романа "Конец Вотана" и драм "Саул", "Бальдур" и "Магомет".
- Что поделывает искусство, братья подмастерья? - осведомляется он. -
Вы читали эту дрянь Отто Бамбуса, которая была напечатана вчера в
Текленбургском листке? Бред и снятое молоко. И как может Бауер печатать
такого халтурщика!
Среди поэтов нашего города Отто Бамбус - самый преуспевающий. Мы все
ему завидуем. Он сочиняет стихи о разных полных настроения уголках местной
природы, об окрестных деревнях, уличных перекрестках, одаренных вечерней
зарей, и о своей тоскующей душе. Бауер издал две тоненькие тетради его
стихов; одна даже вышла вторым изданием. Хунгерман, мощный рунический
поэт, ненавидит Бамбуса, но старается использовать его связи. Маттиас
Грунд презирает его. Я же, наоборот, являюсь доверенным Отто. Ему очень
хочется как-нибудь сходить в бордель, но он не решается. Отто ждет от
этого посещения полнокровного взлета своей несколько худосочной лирики.
Завидев меня, он тотчас устремляется ко мне.
- Я слышал, что ты познакомился с дамой из цирка! Цирк - вот это
здорово! Тут можно создать яркую вещь! Ты в самом деле с ней знаком?
- Нет, Отто. Эдуард просто прихвастнул. Моя знакомая три года назад
служила в цирке кассиршей.
- Продавала билеты? Все равно она была там. И в ней до сих пор что-то
осталось. Запах хищников, манежа. Ты не мог бы меня познакомить с ней?
Герде действительно везет в литературе! Я смотрю на Бамбуса. Он
долговязый, бледный, подбородка нет, нет и лица, на носу пенсне.
- Она служила в блошином цирке.
- Жаль! - Он отступает с разочарованным видом. - А что-то нужно
сделать, - бормочет он. - Я знаю, чего мне недостает - именно крови.
- Отто, - отвечаю я. - А разве тебе не подойдет какая-нибудь особа не
из цирка? Ну, например, хорошенькая шлюшка?
Он качает длинной головой.
- Это не так просто, Людвиг. Насчет любви я все знаю. То есть любви
душевной. Тут мне ничего добавлять не надо. А нужна мне страсть, грубая,
бешеная страсть. Пурпурное, неистовое забвение. Безумие!
Он чуть не скрипит своими мелкими зубками. Бамбус - школьный учитель в
крошечной пригородной деревушке, и там ему, конечно, всего этого не найти.
Каждый там стремится к женитьбе или считает, что Отто должен жениться на
честной девушке с богатым приданым, которая к тому же умеет хорошо
готовить. Но как раз этого Отто и не хочет. Он считает, что, как поэт,
должен сначала перебеситься.
- Трудность в том, что я никак не могу получить и то и другое, -
мрачно заявляет он. - Любовь небесную и любовь земную. Любовь сейчас же
становится мягкой, преданной, полной
жертвенности и доброты. А при этом и половое влечение становится мягким,
домашним. По субботам, понимаешь ли, чтобы можно было в воскресенье
выспаться. Но мне нужно такое чувство, которое было бы только влечением
пола, без всего прочего, чтобы в него вцепиться зубами. Жаль, я слышал,
что у тебя есть гимнастка.
Я разглядываю Бамбуса с внезапным интересом. Любовь небесная и земная!
Значит, и он тоже! Видимо, эта болезнь распространеннее, чем я думал. Отто
выпивает стакан лимонада и смотрит на меня своими бледными глазами.
Вероятно, он ожидает, что я тут же откажусь от Герды, чтобы в его стихах
появились переживания пола.
- Когда же мы наконец пойдем в дом веселья? - меланхолически вопрошает
он. - Ты же мне обещал.
- Скоро. Но не воображай, Отто, будто это какая-то пурпурная трясина
греха.
- Мой отпуск скоро кончается, осталось всего две педели. Потом мне
придется вернуться в мою деревню, и всему конец.
- Мы пойдем раньше. Хунгерман тоже хочет там побывать. Ему это нужно
для его драмы "Казанова". Что, если бы нам отправиться всем вместе?
- Что ты! Ради Бога! Никто меня там не должен видеть! Разве это
мыслимо при моей профессии педагога!
- Именно поэтому! Наше посещение будет выглядеть совершенно невинно.
При борделе, в нижних комнатах, есть ресторан. Там может бывать кто угодно.
- Конечно, пойдем, - раздается голос Хунгермана за моей спиной. - Все
вместе. Это будет экспедицией с чисто научной целью. Вот и Эдуард тоже
хочет присоединиться к нам.
Я повертываюсь к Эдуарду, чтобы облить надменного повара, стряпающего
сонеты, соусом моих сарказмов. Но это оказывается уже излишним. Глядя на
Эдуарда, можно подумать, что перед ним
появилась змея. Какой-то стройный человек только что хлопнул его по плечу.
- Эдуард, старый друг! - дружелюбно говорит он. - Как дела? Рад, что
еще живешь на свете?
Эдуард, оцепенев, смотрит на стройного человека.
- И даже в нынешние времена? - с трудом выговаривает он.
Эдуард побледнел. Его жирные щеки вдруг отвисли, отвисли губы, даже
брюхо, опустились плечи, поникли кудри. В один миг он превратился в
толстую плакучую иву.
Человека, вызвавшего эту волшебную перемену, зовут Валентин Буш.
Вместе со мной и Георгом - он третья язва в жизни Эдуарда, и не только
язва - он чума, холера и паратиф одновременно.
- У тебя цветущий вид, мой мальчик, - заявляет сердечным тоном
Валентин Буш.
Эдуард уныло смеется.
- Мало ли что - вид. Меня съедают налоги, проценты и воры...
Он лжет. Налоги и проценты в наш век инфляции не играют никакой роли.
Их уплачивают через год, а тогда это все равно, что ничего. Они уже давно
обесценены. А единственный вор, известный Эдуарду, - это он сам.
- Ну, в тебе хоть найдется, что поесть, - отвечает Валентин с
безжалостной улыбкой. - То же думали и черви во Фландрии, когда они уже
выползли, чтобы на тебя напасть.
Эдуард буквально извивается.
- Чего ты хочешь, Валентин? - спрашивает он. - Пива? В жару лучше
всего пить пиво.
- Я не страдаю от жары. Но в честь того, что ты еще жив, следует
выпить самого наилучшего вина, тут ты прав. Дай-ка мне, Эдуард, бутылку
Иоганнисбергера Лангенберга, виноградников Мумма.
- Все распродано.
- Не распродано. Я справлялся у твоего заведующего винным погребом. У
тебя есть там еще больше ста бутылок. Какое счастье, это же моя любимая
марка!
Я смеюсь.
- Почему ты смеешься? - в ярости кричит на меня Эдуард. - Тебе-то уж
смеяться нечего! Пиявка! Все вы пиявки! Всю кровь хотите из меня высосать!
И ты, и твой бонвиван, торговец надгробиями, и ты, Валентин! Всю кровь
хотите высосать! Тройка лизоблюдов!
Валентин подмигивает мне и сохраняет полную серьезность.
- Значит, вот какова твоя благодарность, Эдуард! Так-то ты держишь
слово! Если бы я это знал тогда...
