беззвучно шептать слова и фразы, которые мне очень хотелось бы
когда-нибудь сказать кому-то, да вот некому, разве только Изабелле - хотя
она даже не знает, кто я. Но кто из нас действительно знает, что такое
другой человек?
XIII
Разъездной агент Оскар Фукс, по прозванию Оскар-плакса, сидит у нас в
конторе.
- Ну как дела? - осведомляюсь я. - Что слышно насчет гриппа в деревнях?
- Ничего особенного. Крестьяне - народ сытый. Не то что в городе. У
меня сейчас два случая на мази - Хольман и Клотц вот-вот заключат
договоры. Надгробие, красный гранит, отполированный с одной стороны, два
цоколя с рельефами, метр пятьдесят высотой, цена - два миллиона двести
тысяч марок, и маленький, один метр де-
сять, за миллион триста тысяч. Цены хорошие. Если вы возьмете на сто тысяч
дешевле, вы их получите. Мне за комиссию двадцать процентов.
- Пятнадцать, - отвечаю я автоматически.
- Двадцать, - настаивает Оскар-плакса. - Пятнадцать я получаю у
Хольмана и Клотца. Ради чего же тогда измена?
Он врет. Фирма "Хольман и Клотц", где он служит агентом, дает ему
десять процентов и оплачивает накладные расходы. За накладные он получит
все равно; значит, у нас он хочет заработать сверх того еще десять
процентов.
- Наличными?
- Ну уж это вы сами решайте. Клиенты - люди с положением.
- Господин Фукс, - говорю я, - почему вы совсем не перейдете к нам? Мы
платим больше, чем Хольман и Клотц, и у нас найдется работа, достойная
первоклассного разъездного агента.
Фукс подмигивает мне:
- А так занятнее. Я - человек чувства. Когда я сержусь на старика
Хольмана, я подсовываю какой-нибудь договор вам, в виде мести. А если бы я
работал только на вас, я бы обманывал вас.
- Это, конечно, правильно, - говорю я.
- Вот именно. Тогда я начал бы предавать вас Хольману и Клотцу.
Ездить, чтобы предлагать надгробия, очень скучно; нужно хоть какое-то
развлечение.
- Скучно? Вам? При том, что вы каждый раз даете артистический
спектакль?
Фукс улыбается, как Гастон Мюнх со сцены городского театра после
исполнения роли Карла Гейнца в пьесе "Старый Гейдельберг".
- Стараюсь, как могу, - заявляет Фукс с ликующей скромностью.
- Вы очень усовершенствовали свою работу. И без вспомогательных
средств. Чисто интуитивно. Да?
Оскар, который раньше, перед тем как войти в дом усопшего, натирал
себе глаза сырым
луком, утверждает, что теперь сам может вызвать на своих глазах слезы, как
великие актеры. Это, конечно, гигантский шаг вперед. Ему уже не надо
входить в дом, плача, как было раньше, когда он применял луковую технику,
причем случалось и так, что, если переговоры затягивались, слезы у него
иссякали, ведь нельзя же было пользоваться луком при людях; теперь,
напротив, он может входить с сухими глазами и, как заведут разговор о
покойном, начать лить настоящие слезы, что, разумеется, производит совсем
другое впечатление. Разница такая же, как между настоящим и поддельным
жемчугом. Его скорбь столь убедительна, уверяет Оскар, что близкие нередко
его же утешают и успокаивают.
Из своей комнаты выходит Георг Кроль. Под носом у него дымит гавана,
он - воплощенное довольство и мир. Он сразу устремляется к цели.
- Господин Фукс, - спрашивает Георг. - Это правда, что вы теперь
умеете плакать по желанию, или это только гнусная пропаганда наших
конкурентов?
Вместо ответа Оскар смотрит на него неподвижным взглядом.
- Так как же? - продолжает Георг. - Что с вами? Вам нехорошо?
- Минутку! Я должен сначала прийти в соответствующее настроение.
Оскар опускает веки. Когда он снова поднимает их, его взор уже кажется
влажным. Фукс опять смотрит на Георга, не мигая, и через несколько
мгновений на его голубых глазах действительно выступают крупные слезы. Еще
миг, и они уже катятся по щекам Оскар вытаскивает носовой платок и
осторожно вытирает их.
- Каково? А? - спрашивает он и смотрит на свои часы. - Точно две
минуты. Порой, когда в доме лежит труп, я добиваюсь этого за одну минуту.
- Замечательно.
Георг наливает ему рюмку коньяка, предназначенного для клиентов.
- Вам бы актером быть, господин Фукс.
- Я тоже об этом думал; но слишком мало ролей, в которых требуются
мужские слезы. Ну, конечно, Отелло, а вообще...
- Как вы этого добиваетесь? Какой-нибудь трюк?
- Сила воображения, - скромно поясняет Фукс. - Способность фантазии
рисовать себе яркие картины.
- А что вы сейчас себе представляли?
Оскар допивает рюмку.
- Откровенно говоря, вас, господин Кроль. Будто вы лежите с перебитыми
руками и ногами, а стая крыс медленно обгрызает вам лицо, но вы еще живы,
пытаетесь переломанными руками отогнать грызунов и не можете. Извините
меня, но для таких быстрых результатов мне нужна очень сильная картина.
Георг проводит рукой по лицу. Лицо еще цело.
- Вы рисуете себе такие же картины и про Хольмана и Клотца, когда на
них работаете? - спрашиваю я.
Фукс качает головой.
- Про них я представляю себе, что они доживают до ста лет в полном
здравии и богатстве и умирают от разрыва сердца, во сне, без мучений,
тогда у меня от ярости особенно щедро текут слезы.
Георг уплачивает ему комиссионные за последние два предательства.
- Недавно я также разработал приемы искусственного всхлипывания, -
говорит Оскар. - Очень действует. Ускоряет переговоры. Люди чувствуют себя
виноватыми, они думают, что это результат сердечного сочувствия.
- Господин Фукс, переходите к нам! - восклицаю я с невольной
порывистостью. - Ваше место - в такой фирме, где люди работают худо-
жественными методами, а не среди обыкновенных хапуг.
Оскар снисходительно улыбается, качает головой и откланивается.
- Ну не могу, - отвечает он. - Мне необходима хоть капля
предательства, иначе я буду только хнычущей тряпкой. Предательство дает
мне душевное равновесие. Понимаете?
- Понимаем, - отвечает Георг. - Нас терзают сожаления, но личные
мотивы мы ставим превыше всего.
Я записываю на листке бумаги адреса клиентов, желающих приобрести
надгробия, и передаю его Генриху Кролю, который во дворе накачивает
велосипедные шины. Генрих презрительно смотрит на листок. Для него,
старого нибелунга, Оскар - просто жулик и пошляк, хотя, тоже в качестве
старого нибелунга, он и не прочь воспользоваться его услугами.
- Раньше нам не нужно было прибегать к таким фокусам, - заявляет
Генрих. - Хорошо, что мой отец до этого не дожил.
- Да ваш отец, судя по тому, что я слышал об этом пионере надгробного
дела, был бы вне себя от радости, если бы ему удалось так провести за нос
своих конкурентов, - отвечаю я. - У него был характер бойца - не то что у
вас! И он сражался не на поле чести, а в окопах безжалостных деловых
схваток. Кстати, скоро мы получим остаток денег за полированный со всех
сторон памятник с крестом, проданный вами в апреле? Те двести тысяч марок,
которые они не доплатили? Вы знаете, какая теперь цена этим деньгам?
Пустой цоколь и то на них не купишь.
Генрих что-то бурчит и сует мой листок в карман. А я возвращаюсь,
довольный, что хоть немного сбил с него спесь. Перед домом стоит стоймя
кусок водосточной трубы, отлетевший во время последнего ливня. Кровельщики
только что закончили работу: они заменили отвалившуюся часть трубы новой,
- А как насчет этой? - спрашивает мастер. - Она же вам теперь ни к
чему? Может, нам взять ее?
- Ясно, - отвечает Георг.
Кусок трубы прислонен к обелиску, служащему для Кнопфа писсуаром на
свежем воздухе. Длина трубы - несколько метров, и в конце она согнута под
прямым углом. Меня вдруг осеняет блестящая идея.
- Оставьте ее здесь, - говорю я рабочим. - Она понадобится нам.
- Для чего? - спрашивает Георг.
- На сегодняшний вечер. Вот увидишь, получится интересный спектакль.
Генрих Кроль садится на свой велосипед и уезжает. Мы с Георгом стоим
возле двери и выпиваем по стакану пива, которое фрау Кроль нам подала
через окно кухни. Очень жарко. Столяр Вильке пробирается сторонкой к себе
домой. У него в руках несколько бутылок, а после обеда он выспится в
гробу, на ложе из мягких опилок. Вокруг могильных крестов резвятся
бабочки. Пестрая кошка Кнопфов беременна.
- Каков курс доллара? - спрашиваю я. - Ты звонил?
- Поднялся на пятнадцать тысяч марок против сегодняшнего утра. Если
так пойдет дальше, мы сможем заплатить Ризенфельду по векселю, продав одно
маленькое надгробие.
- Чудеса. Жалко, что мы не задержали часть денег. Теряешь необходимый
энтузиазм. Верно? Георг смеется:
- И необходимую деловую серьезность. Разумеется, это не относится к
Генриху. Что ты делаешь сегодня вечером?
- Пойду к Вернике. Там, по крайней мере, не думаешь ни о серьезности,
ни о комизме наших деловых операций. Там наверху речь идет только о
человеческом бытии. Всегда только о бытии в целом, о полноценном
существовании, о жизни, и только о жизни. И помимо этого - ни о чем. Если
там пожить некоторое время, то наша нелепая деловая возня и торговля из-за
пустяков показались бы сумасшествием.
- Браво! - восклицает Георг. - За такую глупость ты заслужил еще
стакан ледяного пива. Сударыня, прошу вас повторить.
Седая голова фрау Кроль высовывается из окна.
- Хотите получить по рулетику свежего рольмопса с огурцом?
- Безусловно. И кусок хлеба в придачу. Этот легкий завтрак хорош при
всех видах мировой скорби, - отвечает Георг и передает мне стакан. - Ты
страдаешь ею?
- Каждый приличный человек в моем возрасте непременно страдает мировой
скорбью, - решительно отвечаю я. - Это право молодости!
- А я думал, что у тебя молодость украли, когда ты был в армии.
- Верно. С тех пор я ищу ее и не могу найти. Поэтому у меня двойная
мировая скорбь. Так же как ампутированная нога, она болит вдвое сильнее.
Пиво чудесное, холодное. Солнце печет нам головы, и вдруг, невзирая на
всю мировую скорбь, наступает мгновение, когда жизнь подходит к тебе
вплотную и ты с изумлением смотришь в ее золотисто-зеленые глаза. Я
благоговейно допиваю свой стакан. Мне кажется, что каждая клетка моего
тела приняла солнечную ванну.
- Мы то и дело забываем, что живем на этой планете лишь недолгий срок,
- говорю я. - И потому страдаем совершенно ложным комплексом мировой
скорби. Словно нам предстоит жить вечно. Ты это замечал?
- Ну еще бы! В том-то и состоит главная ошибка человечества. Люди,
сами по себе вполне разумные, дают возможность каким-то презренным
родственникам получать по наследству миллионы долларов, вместо того чтобы
самим еще при жизни воспользоваться этими деньгами.
- Хорошо! А что бы Ты сделал, если бы знал, что завтра умрешь?
- Понятия не имею.
- Не знаешь? Ладно, один день - это, может быть, слишком мало. Ну, а
что бы ты сделал, зная, что умрешь через неделю?
- И тогда не представляю.
- Ведь что-нибудь ты бы сделал? Ну, а если бы у тебя был в запасе
месяц?
- Вероятно, продолжал бы жить, как живу теперь, - говорит Георг. -
Иначе у меня весь этот месяц было бы такое чувство, что я до сих пор жил
не так, как следовало.
- У тебя был бы целый месяц, чтобы это исправить.
Георг качает головой:
- Целый месяц, чтобы раскаиваться.
- Ты мог бы продать наш склад Хольману и Клотцу, уехать в Берлин и в
течение целого месяца вести среди актеров, художников и шикарных шлюх
сногсшибательную жизнь.
- Денег у меня не хватило бы и на неделю. А дамы оказались бы просто
девицами из баров. И потом обо всем этом я предпочитаю читать. Фантазия
никогда нас не обманывает. Ну, а ты? Что бы ты стал делать, если бы знал,
что через месяц умрешь?
- Я? - повторяю я растерянно.
- Да, ты.
Я озираюсь. Передо мною сад, зеленый и жаркий, пестреющий всеми
красками середины лета, проносятся ласточки, бесконечно синеет небо, а
сверху, из окна, на нас глазеет старик Кнопф, который только что очнулся
после пьянства; он в подтяжках и клетчатой рубашке.
- Мне нужно подумать, - говорю я. - Сразу я не могу ответить. Это
слишком трудно. Сейчас у меня такое чувство, что я просто взорвался бы,
