это не Кнопф - это влюбленная парочка, которая на цыпочках крадется через
двор в сад. Сезон в самом разгаре, и любящие больше чем когда-либо
нуждаются в пристанище. Вильке прав: куда же им деться, чтобы им не
мешали? Если они пытаются проскользнуть в свои меблированные комнаты,
хозяйка уже начеку и от имени морали и зависти, словно ангел с мечом,
немедленно их изгоняет; в общественных парках и скверах на них рявкает
полиция и задерживает их; на комнату в гостинице у них нет денег, - так
куда же им деваться? А в нашем
дворе их никто не тронет. Памятники повыше закрывают их от других парочек;
никто их не видит, к надгробию можно прислониться и в его тени шептаться и
обниматься, а в ненастный день, когда нельзя расположиться на земле,
памятники с крестами всегда к услугам влюбленных; тогда девушки, теснимые
своими любовниками, держатся за перекладину, дождь хлещет в их
разгоряченные лица, туман овевает их, они дышат бурно и порывисто, а их
волосы, в которые вцепился возлюбленный, взлетают, словно гривы ржущих
коней; предостережения, недавно вывешенные мною, не возымели никакого
действия, да и кто думает о том, что ему может придавить ноги, когда вся
жизнь гибнет в пламени разрухи?
Вдруг я слышу на улице шаги Кнопфа. Я смотрю на часы. Половина
третьего. Муштровщик многих поколений злосчастных рекрутов, должно быть,
основательно нагрузился. Выключаю свет. Кнопф целеустремленно спешит к
черному обелиску. Я берусь за конец дождевой трубы, торчащей в моем окне,
крепко прижимаю губы к отверстию и произношу:
- Кнопф!
Мой голос гулко отдается на том конце трубы, позади фельдфебеля,
словно это голос из могилы. Кнопф озирается: он не знает, откуда его
позвали.
- Кнопф! - повторяю я. - Негодяй! Неужели тебе не стыдно? Неужели я
для того тебя создал, чтобы ты пьянствовал и мочился на могильные
памятники, свинья ты этакая!
Кнопф снова резко оборачивается.
- Что это? - лепечет он. - Кто тут?
- Пакостник! - восклицаю я, и снова мой голос звучит призрачно и
грозно. - И ты еще спрашиваешь? Разве начальнику задают вопросы? Смирно,
когда я говорю с тобой!
Вытаращив глаза, Кнопф смотрит на свой дом, из которого доносится
голос. Все окна закрыты и темны. Дверь тоже заперта, трубы на стене он не
видит.
- Смирно, ты, забывший свой воинский долг, негодяй фельдфебель! -
продолжаю я. - Разве я для того послал тебе петлицы на воротник и длинную
саблю, чтобы ты осквернял могильные камни, предназначенные для поля
Господня? - И затем еще резче, шипя, приказываю: - Во фронт, недостойный
осквернитель надгробий!
Приказ действует. Кнопф стоит навытяжку, опустив руки по швам. Луна
отражается в его вытаращенных глазах.
- Кнопф! - говорю я голосом призрака. - Ты будешь разжалован в
солдаты, если я тебя еще раз поймаю! Ты - позорное пятно на чести немецких
воинов и Союза активных фельдфебелей в отставке!
Кнопф слушает, слегка повернув голову и подняв ее, словно пес, воющий
на луну.
- Кайзер? - шепчет он.
- Застегни штаны и проваливай отсюда! - отвечаю я гулким шепотом. - И
запомни: попробуй насвинячить еще раз - и ты будешь разжалован и
кастрирован! Кастрирован тоже! А теперь пшел отсюда, презренный шпак,
марш, марш!
Кнопф спешит, растерянно спотыкаясь, к своей двери. Из сада выбегает
парочка, и оба, точно спугнутые серны, мчатся на улицу. Этого я, конечно,
не хотел.
XIV
Члены клуба поэтов собрались у Эдуарда. Экскурсия в бордель дело
решенное. Отто Бамбус надеется, что после нее его лирика будет насыщена
кровью. Ганс Хунгерман хочет получить материал для своего "Казановы" и для
написанного свободным размером цикла стихов под названием "Женщина-демон";
даже Маттиас Грунд, автор книги о смерти, надеется перехватить там
несколько пикантных деталей для изображения предсмертного бреда параноика.
- А почему ты с нами не идешь, Эдуард? - спрашиваю я.
- Нет потребности, - заявляет он. - У меня есть все, что мне нужно.
- Да ну? Есть все? - Я отлично знаю, что он хочет нам втереть очки, и
знаю, что он лжет.
- Эдуард спит со всеми горничными своей гостиницы, - поясняет Ганс
Хунгерман. - А если они противятся, он их рассчитывает. Поистине друг
народа.
- Горничные! Ты так бы и поступал! Свободные ритмы, свободная любовь.
Я - нет! Никаких историй в собственном доме. Старинное правило!
- А с посетительницами тоже нельзя?
- Посетительницы! - Эдуард возводит глаза к небу. - Ну, тут иной раз
ничего не поделаешь. Например, герцогиня фон Бель-Армин...
- Например, что же? - спрашиваю я, когда он смолкает.
Эдуард жеманничает:
- Рыцарь должен быть скромен.
У Хунгермана внезапный приступ кашля.
- Хороша скромность! Сколько же ей было? Восемьдесят?
Эдуард презрительно улыбается, но через мгновение улыбка спадает с его
лица, словно маска, у которой порвались тесемки: входит Валентин Буш.
Правда, он не литератор, но решил тоже участвовать. Он желает
присутствовать при том, как Отто Бамбус потеряет свою девственность.
- Здравствуй, Эдуард! - восклицает Буш. - Хорошо, что ты еще жив,
верно? Иначе ты бы не смог насладиться приключением с герцогиней.
- Откуда ты знаешь, что это действительно было? - спрашиваю я,
пораженный.
- Слышал в коридоре. Вы разговаривали довольно громко. Наверно,
хватили всякой всячины. Во всяком случае, я от души желаю Эдуарду и его
герцогине всяких успехов. Очень рад, что именно я спас ему жизнь ради
такого приключения.
- Да это случилось задолго до войны, - поспешно заявляет Эдуард. Он
чует новую угрозу для своих винных запасов.
- Ладно, ладно, - охотно соглашается Валентин. - После войны ты тоже
не терял времени и, наверно, пережил немало интересного!
- Это в наши-то, дни?
- Именно в наши дни. Когда человек в отчаянии, он легче идет навстречу
приключению. А как раз герцогини, принцессы и графини в этом году особенно
легко поддаются отчаянию. Инфляция, республика, кайзеровской армии уже не
существует - разве всего этого не достаточно, чтобы разбить сердце
аристократки? Ну, а как насчет бутылочки хорошего винца, Эдуард?
- Мне сейчас некогда, - отвечает Эдуард с полным самообладанием. -
Очень сожалею, Валентин, но сегодня не выйдет. Наш клуб устраивает
экскурсию.
- Разве ты тоже идешь с нами? - спрашиваю я.
- Конечно! В качестве казначея! Я обязан! Раньше я не подумал об этом!
Но долг есть долг!
Я смеюсь. Валентин подмигивает мне, он скрывает, что тоже идет с нами.
Эдуард улыбается, так как воображает, что сэкономил бутылку вина. Таким
образом, все довольны.
Мы отбываем. Стоит чудесный вечер. Мы идем на Банштрассе, 12. В городе
два публичных дома, но тот, что на Банштрассе, как будто поэлегантнее. Дом
стоит за пределами города, он небольшой и окружен тополями. Я хорошо его
знаю: в нем я провел часть своей ранней юности, не подозревая о том, что
здесь происходит. В свободные от уроков послеобеденные часы мы обычно
ловили в пригородных прудах и ручьях рыбу и саламандр, а на лужайках -
бабочек и жуков. В один особенно жаркий день, в поисках ресторана, где
можно было бы выпить лимонаду, мы попали на Банштрассе, 12. Ресторан в
нижнем этаже ничем не отличался от обычных ресторанов. Там было
прохладно, и, когда мы спросили зельтерскои, нам ее подали. Через
некоторое время появились три-четыре женщины в халатиках и цветастых
платьях. Они спросили нас, что мы тут делаем и в каком классе учимся. Мы
заплатили за нашу зельтерскую и в следующий жаркий день зашли снова,
прихватив свои учебники и решив, что потом будем учить уроки на свежем
воздухе, у ручья. Приветливые женщины снова оказались тут и по-матерински
заботились о нас. В зале было прохладно и уютно, и, так как в предвечерние
часы никто, кроме нас, не появлялся, мы остались тут и принялись готовить
уроки. А женщины смотрели через наше плечо и помогали нам, как будто они -
наши учительницы. Они следили за тем, чтобы мы выполняли письменные
работы, проверяли наши отметки, спрашивали у нас то, что надо было выучить
наизусть, давали шоколад, если мы хорошо знали урок, а иногда и легкую
затрещину, если мы ленились; а мы были еще в том счастливом возрасте,
когда женщинами не интересуются. Вскоре эти дамы, благоухавшие фиалками и
розами, стали для нас как бы вторыми матерями и воспитательницами. Они
отдавались этому всей душой, и достаточно нам было появиться на пороге,
как некоторые из этих богинь в шелках и лакированных туфлях взволнованно
спрашивали:
- Ну как классная работа по географии? Хорошо написали или нет?
Моя мать уже тогда подолгу лежала в больнице, поэтому и случилось так,
что я частично получил воспитание в верденбрюкском публичном доме, и
воспитывали меня - могу это подтвердить - строже, чем если бы я рос в
семье. Мы ходили туда два лета подряд, потом нас увлекли прогулки, времени
оставалось меньше, а затем моя. семья переехала в другую часть города.
Во время войны я еще раз побывал на Банштрассе. Как раз накануне того
дня, когда нас отправляли на фронт. Нам исполнилось ровно
восемнадцать лет, а некоторым было и того меньше, и большинство из нас еще
не знало женщин. Но мы не хотели умереть, так и не изведав, что это такое,
поэтому отправились впятером на Банштрассе, которую знали так хорошо с
детских лет. Там царило большое оживление, нам дали и водки и пива. Выпив
достаточно, чтобы разжечь в себе отвагу, мы попытали счастья. Вилли,
наиболее смелый из нас, действовал первым. Он остановил Фрици, самую
соблазнительную из здешних дам, и спросил:
- Милашка, а что если нам...
- Ясно, - ответила Фрици сквозь дым и шум, хорошенько даже не
разглядев его. - Деньги у тебя есть?
- Хватит с избытком, - и Вилли показал ей свое жалованье и деньги,
данные ему матерью, - пусть отслужит обедню, чтобы благополучно вернуться
после войны.
- Ну что ж! Да здравствует отечество! - заявила Фрици довольно
рассеянно и посмотрела в сторону пивной стойки. - Пошли наверх!
Вилли поднялся и снял шапку. Вдруг Фрици остановилась и уставилась на
его огненно-рыжие волосы. У них был особый блеск, и она, конечно, сразу
узнала Вилли, хоть и прошло, семь лет.
- Минутку, - сказала она. - Вас зовут Вилли?
- Точно так! - ответил Вилли, просияв.
- Ты тут когда-то учил уроки?
- Правильно.
- И ты теперь желаешь пойти со мной в мою комнату?
- Конечно! Мы ведь уже знакомы!
Все лицо Вилли расплылось в широкой ухмылке. Но через миг он получил
крепкую оплеуху.
- Ах ты, свиненок! - воскликнула Фрици. - Со мной лечь в постель
желаешь? Ну и наглец!
- Почему же? - пролепетал Вилли. - И все остальные тут...
- Остальные! Плевала я на остальных! Разве я у остальных спрашивала
урок по катехизису? Писала для них сочинение? Следила, чтобы они не
простудились, дрянной, паршивый мальчишка?
- Но мне же теперь семнадцать с половиной...
- Молчи уж! Все равно что ты родную мать хотел бы изнасиловать! Вон
отсюда, негодяй! Молокосос! Сопляк!
- Он завтра отправляется на фронт, - говорю я. - Неужели у вас нет
никакого патриотического чувства?
Тут она заметила меня.
- Это, кажется, ты напустил нам тогда гадюк? На три дня пришлось
закрыться, пока мы не выловили эту пакость.
- Я не выпускал их, - защищался я. - Они у меня удрали.
Не успел я ничего прибавить, как тоже получил оплеуху.
- Молокососы паршивые! Вон отсюда!
Шум привлек внимание хозяйки. Возмущенная Фрици рассказала ей, в чем
дело, хозяйка тоже сразу же узнала Вилли.
- А, рыжий! - проговорила она, задыхаясь. Хозяйка весила сто двадцать
кило, и все ее тело ходило ходуном от хохота, словно гора желе во время
землетрясения.
- А ты? Разве твое имя не Людвиг?
- Все это верно, - ответил Вилли. - Но мы теперь солдаты и имеем право
вступать в половые сношения.
- Ах так? Имеете право? - И хозяйка снова затряслась от хохота. - Ты
помнишь, Фрици... Он ужасно тогда боялся, как бы отец не узнал, что это он
бросил бомбы с сероводородом на уроке Закона Божьего! А теперь он, видите
ли, имеет. право на половые сношения! Хо-хо-хо!
