- А то о чем же?
- Тогда сядь и заткнись, и да будет тебе стыдно. Ведь в Вюстрингене
человека убили! Оборвалась человеческая жизнь! Для кого-то погибла целая
вселенная. Каждое убийство, каждый смертельный удар - все равно что первое
в мире
убийство - Каин и Авель, все начинается сызнова. Если бы ты и твои
единомышленники это когда-нибудь поняли, то на нашей благословенной
планете мы не слышали бы столько неистовых призывов к войне!
- Тогда мы слышали бы только голоса рабов и лакеев. Прислужников
позорного Версальского договора!
- Ах, Версальский договор? Ну, конечно! - Георг делает шаг вперед. От
него веет ароматом крепкого глинтвейна. - А если бы войну выиграли мы, то,
разумеется, засыпали бы наших противников подарками и изъявлениями любви,
да? Ты забыл, чего только ты и тебе подобные не собирались аннексировать?
Украину, Брие, Лонгви и весь рудный и угольный бассейн Франции! Разве у
нас отобрали Рур? Нет, мы все еще владеем им! И ты будешь утверждать, что
наш мирный договор не был бы в десять раз жестче, если бы только нам дали
возможность диктовать его? Разве я не слышал, как ты сам на этот счет
разорялся еще в 1917 году? Пусть Франция, дескать, станет третьестепенной
державой, пусть у России аннексируют громадные территории, пусть все
противники платят контрибуцию и отдают реальные ценности, пока их совсем
не обескровят! И это говорил ты, Генрих! А теперь орешь вместе со всей
бандой о несправедливости, учиненной над нами! Просто блевать хочется от
вашего нытья и воплей о мести. Всегда у вас виноват кто-то другой! Так и
несет самоупоенностью фарисеев; разве вы не знаете, в чем первый признак
настоящего человека? Он отвечает за содеянное им! Но вы считаете, что по
отношению к вам совершались всегда только одни несправедливости, и вы лишь
одним отличаетесь от Господа Бога - Господь Бог знает все, но вы знаете
больше.
Георг озирается, словно очнувшись от сна. Лицо у него теперь такое же
красное, как его пижама, и даже лысина порозовела. Генрих испуганно
отступает. Георг следует за ним - он в полной ярости. Генрих продолжает
отступать.
- Ты заразишь меня! - вопит он. - Ты дышишь мне в лицо своими
бациллами! Понимаешь ты, к чему это приведет, если у обоих будет грипп?
- Никто больше не посмеет умирать, - замечаю я.
Достойное зрелище - эта борьба между двумя братьями: Георга в огненной
пижаме, потного от бешенства, и Генриха в выходном костюме, одержимого
одной заботой - как бы не подхватить грипп. Эту сцену наблюдает, кроме
меня, Лиза; она в халате из материи с набивными изображениями парусных
судов и, несмотря на отчаянную погоду, чуть не вся высовывается из окна.
В доме, где живет Кнопф, дверь открыта настежь. Перед ней дождь висит,
словно занавес из стеклянных бус. В комнатах так темно, что девушки уже
зажгли свет. Кажется, будто они там плавают, как дочери Рейна у Вагнера.
Под огромным зонтом, похожим на черный гриб, через двор бредет столяр
Вильке.
Генрих Кроль исчезает, буквально вытесненный Георгом из конторы.
- Полощите горло соляной кислотой! - кричу я ему вслед. - Грипп для
людей вашей комплекции смертелен!
Георг останавливается и хохочет.
- Какой я идиот, - говорит он. - Таких типов ничем не проймешь!
- Откуда у тебя эта пижама? - спрашиваю я. - Ты что, вступил в
коммунистическую партию?
Кто-то аплодирует: это Лиза бурно выражает Георгу свое одобрение -
весьма нелояльная демонстрация по отношению к ее мужу Вацеку, убежденному
национал-социалисту и будущему директору бойни. Георг раскланивается,
прижав руку к сердцу.
- Укладывайся в постель, - говорю я, - ты до того потеешь, что
брызжешь, как фонтан.
- Потеть полезно! Посмотри-ка на дождь! Небо тоже потеет. А еще там,
напротив, этот кусок жизни, в распахнутом халатике, с ослепительными
зубами, полный смеха! Что мы тут делаем? Интересно, почему мы не
взрываемся, как фейерверк? Если бы мы хоть раз по-настоящему поняли, что
такое жизнь, мы бы взорвались. Почему я торгую надгробными памятниками?
Почему я не падающая звезда? Или не птица гриф, которая парит над
Голливудом и выкрадывает самых восхитительных женщин из бассейнов для
плаванья? Почему мы должны жить в Верденбрюке и драться в кафе "Централь",
вместо того чтобы снарядить караван в Тимбукту и с носильщиками, чья кожа
цвета красного дерева, пуститься в дали широкого африканского утра? Почему
мы не держим бордель в Иокагаме? Отвечай! Совершенно необходимо это узнать
сейчас же! Почему мы не плаваем наперегонки с пурпурными рыбами в алом
свете таитянских вечеров? Отвечай!
Он берет бутылку с водкой.
- Стоп! - говорю. - Есть еще вино. Я сейчас же подогрею его на
спиртовке. Никакой водки! У тебя жар! Нужно пить горячее красное вино с
пряностями из Индии и с Зондских островов.
- Ладно! Согревай! Но почему мы не находимся сами на островах Надежды
и не спим с женщинами, которые пахнут корицей и чьи глаза становятся
белыми, когда мы их оплодотворяем под Южным Крестом, и они издают крики,
словно попугаи и тигры? Отвечай!
В полумраке конторы голубое пламя спиртовки пылает, точно голубой
сказочный свет. Дождь шумит, как море.
- Мы плывем, капитан, - говорю я и делаю огромный глоток водки, чтобы
догнать Георга. - Каравелла как раз проходит мимо Санта-Круц, Лиссабона и
Золотого Берега. Рабыни араба Мухаммеда бен Гассана бен Вацека выглядывают
из своих кают и манят нас рукой. Вот ваш кальян!
Я протягиваю Георгу сигару из ящика, предназначенного для наших лучших
агентов. Он закуривает и пускает в воздух безукоризненно правильные кольца
дыма. На его пижаме проступают темные пятна влаги.
- Мы плывем, - говорит он. - Почему мы еще не прибыли?
- Мы прибыли. Люди всегда и всюду прибывают. Время - это предрассудок.
Вот в чем тайна жизни. Только мы не знаем этого. И всегда стараемся
куда-нибудь да приехать!
- А почему мы не знаем этого? - спрашивает Георг.
- Время, пространство и закон причинности - вот покрывало Майи,
застилающее от нас беспредельность далей.
- Почему?
- Это те бичи, с помощью которых Бог не дает нам стать равными ему.
Этими бичами он прогоняет нас сквозь строй иллюзий и через трагедию
дуализма.
- Какого дуализма?
- Дуализма человеческого "я" и мира. Бытия и жизни. Объект и субъект
уже не едины. А следствие - рождение и смерть. Цепь гремит. Кто разорвет
ее - разорвет и обреченность рождению и смерти. Давайте попытаемся, рабби
Кроль!
От вина подымается пар. Он благоухает гвоздикой и лимонной цедрой. Я
кладу в него сахар, и мы пьем. На той стороне бухты, в каюте
рабовладельческого судна, принадлежащего Мухаммеду бен Гассану бен Юсуфу
бен Вацеку, нам аплодируют. Мы кланяемся и ставим стаканы на стол.
- Значит, мы бессмертны? - резко и нетерпеливо спрашивает Георг.
- Это только гипотеза, - - отвечаю я. - Только теория; ибо бессмертие
- антитеза смертности, а следовательно, всего одна из половинок, дуализма.
Лишь когда окончательно спадет покрывало Майи, всякий дуализм полетит к
черту.
Тогда мы возвратимся на свою родину, объекта и субъекта уже не будет,
они сольются воедино, и все вопросы исчезнут.
- Этого недостаточно.
- А что же еще?
- Мы существуем. Точка.
- Но и это одна часть антитезы: мы существуем - и мы не существуем.
Это все еще дуализм, капитан! Нужно выйти за его пределы.
- А как? Достаточно открыть рот, как мы натыкаемся на половину
какой-нибудь другой антитезы. Так дальше невозможно! Неужели мы должны в
молчании проходить через жизнь?
- Это было бы противоположностью к немолчанию.
- Проклятье! Опять западня! Что же делать, штурман?
Не отвечая, я поднимаю стакан. В вине вспыхивают красные отсветы. Я
указываю на потоки дождя и беру кусок гранита из коллекции образцов. Потом
указываю на Лизу и на отсветы в стакане, как на символ мимолетности, затем
на кусок гранита, как на символ неизменности, отодвигаю стакан и гранит и
закрываю глаза. Внезапный озноб пробегает у меня по спине от всех этих
фокус-покусов. Может быть, мы, сами того не ведая, напали на какой-то
след? И обрели в опьянении магический ключ к разгадке? Куда вдруг исчезла
комната? Может быть, она носится во вселенной? И где наша земля? Летит как
раз мимо Плеяд? Где красный отблеск сердца? Может быть, оно и Полярная
звезда, и ось мира, и его центр?
С той стороны улицы доносятся бурные аплодисменты. Я открываю глаза.
Сразу не нахожу перспективы. Все одновременно плоско и округло, далеко и
близко и не имеет имени. Потом, завихрившись, оно приближается,
останавливается и опять принимает вид, соответствующий обычным названиям.
Когда все это уже было? А ведь так
уже было! Почему-то я знаю, но откуда знаю, не могу вспомнить.
Лиза помахивает в окно бутылкой шоколадного ликера. В эту минуту у
входной двери раздается звонок, мы торопливо машем Лизе в ответ и
закрываем окно. Не успевает Георг исчезнуть, как дверь конторы открывается
и входит Либерман, кладбищенский сторож. Одним взглядом охватывает он
спиртовку, глинтвейн и Георга в пижаме и каркает:
- День рождения?
- Нет, грипп, - отвечает Георг.
- Поздравляю.
- А с чем же тут поздравлять?
- Грипп идет на пользу нашему делу. Я это замечаю по кладбищу. Гораздо
больше смертей.
- Господин Либерман, - обращаюсь я к этому восьмидесятилетнему
здоровяку. - Мы говорим не о нашем деле. У господина Кроля тяжелый приступ
космического гриппа, с которым мы сейчас героически боремся. Хотите выпить
с нами стакан лекарства?
- Да я больше насчет водки. От вина я только трезвею.
- У нас есть и водка.
Я наливаю ему полный чайный стакан. Он делает основательный глоток,
затем берет свой рюкзак и извлекает оттуда четыре форели, завернутые в
большие зеленые листья, пахнущие рекою, дождем и рыбой.
- Подарок, - сообщает Либерман.
Форели лежат на столе, глаза у них остекленели, серо-зеленая кожа
покрыта красными пятнами. Смерть снова вторглась в комнату, где только что
веяло бессмертием; вошла мягко и безмолвно, как упрек твари, обращенный к
человеку, этому всеядному убийце, который, разглагольствуя о мире и любви,
перерезает горло овцам и глушит рыбу, чтобы набраться сил и продолжать
разглагольствовать о мире и о любви, не исключая и Бодендика - мясоеда,
слуги Господа.
- Хороший ужин, - заявляет Либерман. - Особенно для вас, господин
Кроль. Легкое, диетное блюдо.
Я отношу мертвую рыбу в кухню и вручаю фрау Кроль, которая
разглядывает ее с видом знатока.
- С вареным картофелем, сливочным маслом и салатом, - заявляет она.
Я обвожу взглядом кухню. Она блистает чистотой, свет отражается от
начищенных кастрюль, что-то шипит на сковороде, и разносится аппетитный
запах. Кухни - это всегда утешение. Упрек исчезает из глаз форелей.
Мертвая тварь вдруг превращается в пищу, которую можно приготовить самыми
разнообразными способами. И вдруг кажется, что, пожалуй, для этого они и
родились на свет. Какие мы предатели по отношению к самым своим
благородным чувствам, думаю я.
Либерман принес несколько адресов. Действие гриппа уже сказывается.
Люди мрут оттого, что ослабела сопротивляемость их организмов. Их силы
были и так подорваны голоданием во время войны. Я вдруг решаю переменить
профессию. Я устал иметь дела со смертью. Георг принес свой купальный
халат и теперь сидит в нем, словно потеющий Будда. Халат ядовито-зеленого
цвета. Георг любит носить дома яркие цвета. Мне вдруг становится ясно, что
именно напомнил мне наш разговор перед приходом сторожа. На днях Изабелла
сказала - точно я не припомню ее слов - относительно обмана, таящегося в
окружающих нас предметах. А действительно ли был обман, когда мы говорили
о нем? Или мы на один сантиметр приблизились к Богу?
***
Келья поэтов в гостинице "Валгалла" - это маленькая комнатка с
панелями. На полке с книгами стоит бюст Гете, на стенах висят фотографии и
гравюры, изображающие немецких классиков, романтиков и некоторых
современных авторов.
В этой келье собираются члены клуба поэтов, а также избранная
городская интеллигенция. Собрания происходят раз в неделю. Время от
