изводить все конторы, торгующие похоронными принадлежностями, а потом уже
только ту, которой она сделала заказ. Сейчас она, так сказать, в отношении
скорби - лишь легкомысленный холостяк, а позднее, подобно женатому
человеку, вынуждена будет хранить верность.
***
Гробовщик Вильке выходит их своей мастерской. В бороде у него застряли
опилки. В руках он держит банку с аппетитными кильскими шпротами и,
причмокивая, поглощает их.
- Каково ваше мнение о жизни? - спрашиваю я.
Он задумывается:
- Утром другое, чем вечером, зимой другое, чем летом, перед едой
другое, чем после, и в молодости, вероятно, другое, чем в старости.
- Правильно. Наконец-то я слышу разумный ответ.
- Ну и хорошо, только, если вы сами знаете, зачем тогда спрашивать?
- Спрашивать полезно для самообразования. Кроме того, я утром ставлю
вопрос иначе, чем вечером, зимой иначе, чем летом, и до спанья с женщиной
иначе, чем после.
- После спанья с женщиной? - говорит Вильке. - Верно, тогда все
кажется другим! А насчет спанья я и позабыл!
Я склоняюсь перед ним, словно он аббат.
- Поздравляю с аскетизмом. Значит, вы уже победили жало плоти? Кто
может этим похвастаться!
- Глупости, вовсе я не импотент. Но если ты гробовщик, женщины ведут
себя очень чудно. Жмутся. Боятся войти в мастерскую, когда там стоит гроб.
Даже если угощаешь их портвейном и берлинскими оладьями.
- А на чем подаете-то? - спрашиваю я. - На недоделанном гробу? На
отполированном - наверное, нет; ведь от портвейна остаются круги.
- На подоконнике. На гробу сидеть нельзя. И потом - это же еще совсем
не гроб. Он становится гробом, когда в нем уже лежит покойник. А так -
просто столярная поделка.
- Верно. Но трудно все время помнить об этой разнице.
- Смотря по тому, с кем имеешь дело. В Гамбурге я встретился с одной
дамой, которой было совершенно наплевать. Ее это даже забавляло. Подавай
ей гроб, и все. Я набил его до половины мягкими еловыми опилками, они так
романтично пахнут лесом. И все шло отлично. Налюбились мы вволю, и она
захотела вылезти. Но на дне гроба в одном месте еще не высох проклятый
клей, планки разошлись, волосы дамы попали в клей и прилипли. Она
подергала-подергала да как начнет кричать! Думала, мертвецы ее за волосы
держат. Кричит и кричит; ну, тут собрались люди, пришел
хозяин, ее вытащили, а меня с места погнали. А жаль, могла бы получиться
интересная связь; да, жизнь - нелегкая штука для нашего брата.
Вильке бросает мне вызывающий взгляд, по лицу пробегает усмешка, и он
с наслаждением начинает выскребать содержимое консервной банки, однако мне
не предлагает.
- Я знаю два случая отравления шпротами, - говорю я. - Следует
мучительная медленная смерть.
Вильке качает головой:
- Эти свежего копчения. И очень нежные. Прямо деликатес. Я поделюсь с
вами моим запасом, если вы мне раздобудете миленькую девушку без
предрассудков, ну вроде той, в свитере, которая теперь частенько заходит
за вами.
Я изумленно смотрю па гробовщика. Он, без сомнения, имеет в виду
Герду. Герду, которую я как раз поджидаю.
- Я не торгую девушками, - резко отвечаю я. - Но вам хочу дать совет:
водите своих дам в какое-нибудь другое место, а не обязательно в
мастерскую.
- А куда еще мне их водить? - Вильке выковыривает из зубов рыбьи
хребтинки. - В том-то и загвоздка! Ну куда? В гостиницу? Слишком дорого.
Да и может нагрянуть полиция. В городской парк? Опять же полиция. Или
сюда, во двор? Все-таки уж лучше в мастерскую.
- Разве у вас нет жилья?
- В моей комнате небезопасно. Хозяйка у меня прямо дракон. Много лет
назад между нами было кое-что. По случаю крайней необходимости, вы
понимаете. И очень недолго. Но эта ведьма десять лет спустя все еще
ревнует. Поэтому остается только мастерская. Ну так как же насчет
дружеской услуги? Представьте меня даме в свитере!
Я молча указываю на опустошенную им консервную банку. Вильке
зашвыривает ее в угол двора и идет к колонке, чтобы вымыть себе лапы.
- У меня наверху есть еще бутылка превосходного портвейна.
- Оставьте это пойло для вашей следующей баядерки.
- Да оно до тех пор превратится в чернила. Но ведь на свете есть еще
банки со шпротами, не только эта.
Я показываю на свой лоб и ухожу в контору, чтобы взять блокнот и
складной стул и набросать для фрау Нибур проект мавзолея. Усаживаюсь возле
обелиска - отсюда мне слышны телефонные звонки и я вижу улицу и двор.
Рисунок памятника я украшу надписью: "Здесь покоится после долгих
мучительных страданий майор в отставке Волькенштейн, скончавшийся в мае
1923 года".
Появляется одна из дочек Кнопфа и с восхищением рассматривает мою
работу. Это одна из двух близнецов, их с трудом отличишь друг от друга.
Мать узнает их по запаху, Кнопфу все равно, а из всех нас ни один не
уверен, что не ошибется. Я погружаюсь в размышление о том, как быть, если
женишься на одной из таких вот двойняшек, а другая будет жить в том же
доме.
Мои мысли прерывает Герда. Она стоит в подворотне и смеется. Я
откладываю в сторону свой рисунок. Дочка Кнопфа исчезает. Вильке перестает
умываться. Незаметно для Герды он указывает на консервную банку, которую
кошка катает по двору, потом на себя и поднимает два пальца. При этом
беззвучно шепчет: "Две".
На Герде сегодня серый свитер, серая юбка и черный берет. Она
прехорошенькая и уже не похожа на попугая; у нее спортивный вид, и она в
отличном настроении. Я смотрю на нее и словно вижу впервые: женщина,
которую пожелал другой мужчина, пусть это всего-навсего распутный
гробовщик, тут же становится нам дороже. Уж так водится, что на человека
гораздо больше влияют относительные ценности, чем абсолютные.
- Ты была сегодня в "Красной мельнице"? - спрашиваю я.
Герда кивает.
- Вонючая дыра! Я же там репетировала. Как я ненавижу эти рестораны,
где продохнуть нельзя от холодного табачного дыма!
Я окидываю ее одобрительным взглядом. Стоя позади нее, Вильке
застегивает ворот рубашки, стряхивает опилки с усов и, в виде прибавки к
предложенным им дарам, поднимает три пальца. Значит, пять банок со
шпротами! Заманчивое предложение, но я пренебрегаю им. Ведь передо мной в
образе Герды стоит счастье целой недели, ясное, крепкое счастье, от
которого не больно, - простое счастье чувственности и умеренного
воображения, короткое счастье двухнедельного ангажемента в ночном клубе,
счастье, наполовину уже миновавшее, но оно освободило меня от Эрны и даже
Изабеллу сделало для меня тем, чем она и быть должна: фата-морганой,
которая не мучит тебя, ибо не пробуждает неосуществимых желаний.
- Пойдем, Герда, - говорю я, чувствуя внезапно вспыхнувшую в душе
живую благодарность. - Давай сегодня разрешим себе первоклассный обед. Ты
есть хочешь?
- Да, очень. Мы можем где-нибудь...
- Нет, сегодня - никаких картофельных салатов, никаких сосисок. Мы
превосходно пообедаем и отпразднуем юбилей: середину нашей совместной
жизни. Неделю назад ты впервые была здесь у меня; через неделю ты на
перроне, прощаясь, помашешь мне рукой. Давай отпразднуем первое, а о
втором постараемся не думать.
Герда смеется.
- Да я никакого картофельного салата и не смогла приготовить. Слишком
много у меня работы. Цирк - ведь это совсем другое, чем эти дурацкие
кабаре.
- Хорошо, значит, сегодня мы пойдем в "Валгаллу". Ты любишь гуляш?
- Люблю, - отвечает Герда.
- Чудно! На этом и порешим! А теперь пойдем отпразднуем великую
середину нашей краткой жизни!
Я бросаю через окно на письменный стол блокнот для рисования. Уходя,
еще успеваю заметить беспредельно разочарованную физиономию Вильке.
Жестом, полным отчаяния, гробовщик поднимает вверх обе руки: он предлагает
десять банок консервов - целое состояние.
***
- Почему бы и нет? - любезно отвечает, к моему удивлению, Кноблох. Я
ожидал озлобленного сопротивления. Ведь талоны действительны только на
день, но, взглянув на Герду, Кноблох не только выражает готовность
признать их и вечером, но даже продолжает стоять у стола.
- Не будешь ли ты так добр представить меня? Отвертеться я не могу. Он
согласился принять талоны, значит, и я должен согласиться на его просьбу.
- Эдуард Кноблох, владелец гостиницы, ресторатор, поэт, биллионер и
скупердяй, - небрежно бросаю я. - Фрейлейн Герда Шнейдер.
Эдуард отвешивает поклон - польщенный и рассерженный.
- Не верьте ничему, что он болтает, фрейлейн.
- Даже твоему имени и фамилии? - спрашиваю я.
Герда улыбается.
- Вы биллионер? Как интересно!
Эдуард вздыхает:
- Просто деловой человек со всеми заботами делового человека. Не
верьте вы этому легкомысленному болтуну! Но вы? Прекрасное лучистое
подобие божье, беззаботное, словно стрекоза, парящая над темными прудами
меланхолии...
Я ушам своим не верю и смотрю на Эдуарда, вытаращив глаза, словно изо
рта у него вылетели
золотые монеты. Герда сегодня как будто обладает магической
привлекательностью.
- Брось свои выкрутасы, - говорю я. - Эта дама сама артистка. И разве
я темный пруд меланхолии? Лучше скажи, где же гуляш?
- Я нахожу, что господин Кноблох выражается очень поэтично! - Герда
смотрит на Кноблоха с простодушным восхищением. - Как вы еще находите
время для стихов? Ведь у вас такой большой ресторан и столько кельнеров!
Вы, вероятно, очень счастливый человек! Такой богатый и к тому же
талантливый!
- Да вот нахожу, нахожу... - Эдуард сияет. - Значит, вы тоже артистка?
- Я вижу, что в нем вдруг просыпается недоверие. Без сомнения, В его
памяти проходит тень Рене де ла Тур, как облако, закрывающее луну. - Я
хочу сказать - серьезная артистка, - добавляет он.
- Серьезнее, чем ты, - отвечаю я. - Да фрейлейн Шнейдер и не певица,
как ты вообразил. У нее львы прыгают через обруч, и она ездит верхом на
тиграх. А теперь забудь о полицейском, который в тебе сидит, как во всяком
истинном сыне нашего возлюбленного отечества, и дай нам поесть.
- Львы и тигры? - В глазах Эдуарда изумление. - Это правда? -
обращается он к Герде. - Этот молодой человек так часто лжет.
Я под столом наступаю ей на ногу.
- Да, я выступала в цирке, - отвечает Герда, не понимая, что тут
такого интересного. - И теперь опять возвращаюсь в цирк.
- Какое у тебя сегодня меню, Эдуард? - нетерпеливо осведомляюсь я. -
Или нам нужно сначала представить всю свою автобиографию в четырех
экземплярах?
- Я сейчас сам обо всем позабочусь, - галантно заявляет Эдуард,
обращаясь к Герде. - Ради таких гостей! Волшебство манежа! Ах! Вы должны
извинить господина Бодмера за его причуды. Он вырос в годы войны, среди
торфяников
и обязан своим образованием истеричному письмоносцу.
Переваливаясь, Эдуард уходит.
- Видный мужчина, - замечает Герда. - Женат?
- Был женат. Жена от него сбежала, он слишком скуп.
Герда ощупывает материал скатерти.
- Наверно, была дура, - говорит она мечтательно. - А мне нравятся
бережливые люди. Они умеют сохранять свои деньги.
- При инфляции - это самое глупое, что может быть.
- Конечно, их нужно выгодно поместить... - Герда разглядывает
массивные посеребренные ножи и вилки. - Мне кажется, твой друг это умеет,
хоть он и поэт.
Я смотрю на нее, несколько удивленный.
- Возможно, - отвечаю я. - Но другим от этого нет никакой пользы. И
меньше всего его жене. Ее он заставлял гнуть спину с утра до ночи, жена
для Эдуарда - это бесплатная работница.
Герда улыбается загадочной улыбкой, как Мона Лиза.
- Каждый несгораемый шкаф можно открыть, если известен его номер, или
ты этого еще не знаешь, малыш?
Я смотрю на нее, опешив. Что же тут происходит? - спрашиваю я себя. -
Разве это та самая женщина, с которой мы только вчера в садовом ресторане
"Чудный вид" за какие-нибудь скромные пять тысяч марок ели бутерброды и
простоквашу и говорили о прелестях простой жизни?
- Эдуард толст, грязен и неисцелимо жаден, - решительно заявляю я. - В
течение многих лет, что я его знаю, он не изменился.
Знаток женского пола Ризенфельд однажды сказал мне, что такая
комбинация отпугнет любую женщину. Но Герда, видимо, не обыкновенная
