марок, всегда найдет уловку, чтобы своего обязательства не выполнить.
Только два дня назад в газете было напечатано разъяснение, что банкноты с
красной печатью никакими привилегиями пользоваться не будут.
Ответом на это явилось сегодняшнее сообщение о самоубийстве Хопфа.
***
Из мастерской гробовщика Вильке доносится громкое постукивание, точно
там поселился гигантский веселый дятел. Вильке процветает: ведь гроб нужен
все-таки каждому, даже самоубийце, время братских могил и захоронений в
плащ-палатках миновало, война кончилась. Человек теперь истлевает в
соответствии со своим сословным положением в медленно гниющем деревянном
гробу, в саване, во фраке без спинки или в белом
крепдешиновом платье. Булочник Нибур - даже при орденах и значках всех
союзов, членом которых он был; на этом настояла жена. Положила она с ним в
гроб и копию знамени певческого союза "Единодушие". Он был там вторым
тенором. Каждую субботу Нибур горланил "Молчание леса" или "Гордо реет
черно-бело-красный флаг", пил столько пива, что можно было лопнуть, и
отправлялся затем домой избивать жену. Несгибаемый человек, как выразился
священник в надгробном слове.
К счастью, Генрих Кроль в девять часов исчезает вместе со своим
велосипедом и брюками в полоску, чтобы начать объезд деревень. Мы получили
столько гранита, что это вселяет тревогу в его коммерческое сердце;
необходимо поскорее распродать гранит скорбящим родственникам.
Теперь мы можем развернуться. Прежде всего мы делаем перерыв, и фрау
Кроль, чтобы поддержать наши силы, угощает нас кофе и бутербродами с
ливерной колбасой. Под аркой ворот появляется Лиза, на ней ярко-красное
шелковое платье. Но достаточно одного взгляда фрау Кроль - и она исчезает.
Хоть старуха и не ханжа, но Лизу она терпеть не может.
- Грязнуха, распустеха, - метко определяет она Лизу.
Георг тотчас парирует удар:
- Грязнуха? Почему же грязнуха?
- Да, грязнуха, разве ты не видишь? Сама немытая, а прикрылась
шелковым лоскутом!
Я чувствую, что Георг невольно задумывается. Неумытая возлюбленная
никому не приятна, если он сам не опустился. На миг в глазах его матери
вспыхивает молния торжества; потом она заговаривает о другом. Я смотрю на
нее с восхищением; старуха - прямо полководец, командующий подвижными
частями, - он наносит стремительный удар и, пока противник подготовляется
к защите, атакует уже совсем в другом месте. Может быть,
Лиза и распустеха, но чтобы ее грязь бросалась в глаза - это, конечно,
неправда.
Три дочери фельдфебеля Кнопфа, стрекоча, выбегают из дома. Маленькие,
быстрые, кругленькие швеи, как и мать. Целый день жужжат их швейные
машинки. Теперь они, щебеча, уходят, держа в руках свертки с баснословно
дорогими шелковыми рубашками, предназначенными для спекулянтов. Кнопф,
этот старый вояка, не дает из своей пенсии ни гроша на хозяйство; о
средствах на жизнь должны заботиться эти четыре женщины.
Осторожно распаковываем мы два черных памятника с крестами. Собственно
говоря, их следовало бы поставить у входа - там они производили бы
особенно эффектное впечатление. Зимой мы бы их туда и поставили, но сейчас
май, и, как ни странно, наш двор служит местом встреч для кошек и
влюбленных. Кошки уже в феврале начинают орать с высоты надгробий, а потом
гоняются друг за другом вокруг цементных обкладок, а едва станет теплее,
появляются парочки, они отдаются любви под открытым небом, а разве для
любви когда-нибудь бывает недостаточно тепло? Хакенштрассе - глухая, тихая
улица, наши ворота всегда гостеприимно открыты, сад густой и старый.
Несколько зловещая выставка надгробий влюбленным парочкам не помеха,
наоборот, она как будто особенно разжигает их страсть. Всего две недели
тому назад некий капеллан из деревни Галле, привыкший, как и все святые
люди, вставать с петухами, заявился к нам в семь часов утра, желая
приобрести четыре самых маленьких надгробия на могилы четырех сестер
милосердия, умерших в течение этого года. Когда я, еще полусонный, повел
его в сад, то едва успел своевременно сбросить с правой перекладины
отполированного со всех сторон могильного креста развевавшиеся там,
подобно флажку, розовые вискозные трусики, видимо, забытые увлекшейся
парочкой. Этот посев жизни, совершающийся в оби-
тели смерти, таит в себе более широкий, поэтический смысл, что-то
примиряющее, и член нашего клуба, Отто Бамбус, школьный учитель, пишущий
стихи, сейчас же украл у меня эту мысль и написал элегию, насыщенную
космическим юмором. Но вообще надгробия все же должны мешать любви,
особенно если поблизости валяется еще пустая бутылка из-под водки,
поблескивая в лучах восходящего солнца.
***
Я осматриваю нашу выставку. Она производит приятное впечатление, если
так можно выразиться в отношении надгробных камней, предназначенных для
трупов. Оба креста поблескивают на своих цоколях в утреннем солнце, как
символы вечности, - отполированные породы некогда пылавшей земли, теперь
остывшие, обработанные и готовые сохранить для потомства имена
какого-нибудь дельца или спекулянта, ибо даже мошеннику хочется оставить
хоть какой-то след на нашей планете.
- Георг, - заявляю я, - надо проследить, чтобы твой брат случайно не
распродал нашу верденбрюкскую Голгофу деревенским навозникам, которые
заплатят только после сбора урожая. Давай в это голубое утро, под пение
птиц и запах кофе, дадим священную клятву: "Эти два креста мы отдадим
только за наличные!"
Георг усмехается.
- Ну, опасность не так уж велика. Мы должны учесть наш вексель .только
через три месяца. Всякий раз, когда мы получаем деньги заранее, мы
зарабатываем.
- Много ли мы на этом зарабатываем? - возражаю я. - Иллюзию, которой
мы живем только до следующего курса доллара.
- Ты иногда бываешь слишком практичен.
Георг неторопливо раскуривает сигару, стоящую пять тысяч марок.
- Вместо того чтобы ныть, ты бы лучше рассматривал инфляцию как
обратный символ жизни. С каждым прожитым днем наша жизнь становится на
день короче. Мы проживаем капитал, а не проценты. Доллар поднимается
каждый день, но каждую ночь курс твоей жизни на один день падает. Что,
если бы ты написал на эту тему сонет!
Я разглядываю нашего самодовольного Сократа с Хакенштрассе. Его лысая
голова украшена капельками пота, словно светлое платье - жемчугами.
- Удивительно, как охотно человек философствует, если он провел ночь
не один, - замечаю я.
- А как же иначе? - не дрогнув, отвечает Георг. - Философия должна
быть веселой, а не вымученной. Она имеет так же мало общего с
метафизической спекуляцией, как чувственные радости с тем, что члены
вашего клуба поэтов называют идеальной любовью. Вот и получается ужасная
чепуха.
- Чепуха? - повторяю я, чем-то задетый. - Скажите пожалуйста! Вот
мелкий буржуа с великими приключениями! Ах ты, коллекционер бабочек,
все-то ты хочешь насадить на булавки! Разве ты не знаешь, что человек
мертв без того, что ты назвал чепухой?
- Ничего подобного. Я только не смешиваю одно с другим. - И Георг
пускает мне в лицо дым от своей сигары. - Лучше я буду страдать с
достоинством и философской меланхолией от быстролетности нашей жизни, чем
смешивать какую-нибудь Минну или Анну с прохладной тайной бытия и
воображать, будто наступает конец света, если эта самая Минна или Анна
предпочтет мне Карла или Иозефа, или Эрна - какого-нибудь высоченного
сопляка в костюме из английской шерсти.
Он усмехнулся. Я холодно смотрю в его предательские глаза. .
- Дешевый выпад, достойный только Генриха, - замечаю я. - Эх ты,
скромный любитель доступного! Тогда объясни мне, пожалуйста, ради чего ты
с такой страстью читаешь журналы, где полным-полно описаний недоступных
сирен, скандалов в высшем свете, шикарных актрис и разбивающих сердца
кинозвезд?
Георг опять пускает мне в глаза виток сигарного дыма ценою в триста
марок.
- Я делаю это, чтобы усладить свою фантазию. Ты разве никогда не
слышал о том, что бывает любовь небесная и любовь земная? Ведь совсем
недавно и ты старался сочетать их в отношениях с твоей Эрной и получил
серьезный урок, о честный колониальный торговец любовью, который хотел бы
держать в одной лавочке и кислую капусту и икру! Разве ты все еще не
понимаешь, что от этого кислая капуста не начнет благоухать икрой, но икра
всегда будет отдавать кислой капустой? Я держу их как можно дальше одну от
другой, и тебе следовало бы делать то же самое! Так удобнее жить. А теперь
пойдем потерзаем Эдуарда Кноблоха. Он кормит сегодня тушеной говядиной с
вермишелью.
Я киваю и молча иду за шляпой. Сам того не замечая, Георг нанес мне
тяжелый удар, но черт меня забери, если я дам ему это заметить.
***
Когда я возвращаюсь, в конторе сидит Герда Шнейдер. На ней зеленый
свитер, короткая юбка и огромные серьги с фальшивыми камнями. К левой
стороне свитера она приколола цветок из ризенфельдского букета, который,
как видно, способен простоять очень долго. Она указывает на цветок и
говорит:
- Мерси! Все завидовали мне. Прямо как примадонне.
Я смотрю на нее. Передо мной сидит, вероятно, как раз воплощение того,
что Георг называет
земной любовью, думаю я, - ясная, крепкая, молодая и без всяких фраз. Я
послал ей цветы, она явилась, и баста. А к цветам отнеслась, как должен
отнестись разумный человек. Вместо того чтобы разыгрывать длинную комедию,
Герда взяла и пришла. Она выразила этим свое согласие, и обсуждать уже,
собственно, нечего.
- Что ты делаешь сегодня после обеда? - спрашивает Герда.
- Я работаю до пяти. Потом репетирую одного идиота.
- По какому предмету? По идиотизму?
Я усмехаюсь. В сущности - да.
- В шесть ты кончишь. Приходи потом в Альтштедтергоф. У меня там
тренировка.
- Хорошо, - тут же соглашаюсь я, не задумываясь.
- Значит, пока...
Она подставляет мне щеку. Я поражен. Посылая ей цветы, я вовсе не ждал
таких результатов. А, собственно, почему бы и нет? Вероятно, Георг прав.
Страдания любви нельзя победить философией - можно только с помощью другой
женщины.
Я осторожно целую Герду в щеку.
- Дурачок! - говорит она и со вкусом целует меня в губы. - У
странствующих артистов нет времени заниматься пустяками. Через две недели
я еду дальше. Значит, до вечера.
Она выходит: ноги у нее сильные, крепкие, плечи тоже сильные. На
голове - красный берет. Она, видимо, любит яркие расцветки. Выйдя из дома,
Герда останавливается возле обелиска и смотрит на нашу Голгофу.
- Вот наш склад, - говорю я.
Она кивает:
- Дает что-нибудь?
- Так себе... По теперешним временам...
- И ты тут служишь?
- Да. Смешно, правда?
- Ничего смешного нет. А что тогда сказать про меня, когда я в
"Красной мельнице" просовываю голову между ног? Ты думаешь, Бог хотел
именно этого, когда создавал меня? Значит, в шесть.
Из сада выходит старая фрау Кроль с кувшином в руках.
- Вот хорошая девушка, - говорит старуха и смотрит Герде вслед. - Кто
она?
- Акробатка.
- Так, акробатка, - говорит она удивленно. - Акробаты по большей части
порядочные люди. А она не певица, нет?
- Нет. Настоящая акробатка. Со всякими сальто, хождением на руках и
вывертываниями тела, как человек-змея.
- Вы, видно, знаете ее довольно хорошо. Она хотела что-нибудь купить?
- Пока еще нет.
Старуха смеется. Стекла ее очков поблескивают.
- Милый Людвиг, - говорит она. - Вы не поверите, какой глупой вам
покажется ваша теперешняя жизнь, когда вам будет семьдесят.
- В этом я отнюдь не уверен, - заявляю я. - Она мне и теперь уже
кажется довольно глупой. А как вы, между прочим, относитесь к любви?
- К чему?
- К любви. К любви небесной и земной.
Фрау Кроль от души смеется.
- Об этом я давным-давно забыла, и слава Богу!
***
Я стою в книжном магазине Артура Бауера. Сегодня день расчета за
репетирование его сына. Артур-младший воспользовался случаем и положил мне
на стул в качестве приветствия несколько кнопок. За это я с удовольствием
ткнул бы его
бараньим лицом в аквариум с золотыми рыбками, украшающий их плюшевую
