молодое вино - какая-нибудь паршивая кислятина?
- Не я заказал шампанское, а Ризенфельд!
- Конечно! Всегда святая невинность, эх ты, учитель! Знать тебя больше
не хочу! Не обременяй меня своим обществом!
От ярости я не в силах слова вымолвить. Подходит Георг и отдает мне
мою шляпу. Появляется и спекулянт Эрны. Парочка удаляется.
- Слышал? - обращаюсь я к Георгу.
- Отчасти. Зачем ты споришь с женщиной?
- Да я не собирался спорить.
Георг смеется. Как бы он ни был пьян, даже если бы пил вино ведрами,
голова его всегда остается ясной.
- Не поддавайся им. Иначе пропадешь. И почему тебе непременно хочется,
чтобы ты оказался прав?
- Да, - отвечаю я, - почему? Вероятно, потому, что я родился на
немецкой земле. Разве у тебя никогда не бывает неприятных объяснении с
женщиной?
- Конечно, бывает. Но это не мешает мне давать другим полезные советы.
Свежий воздух подействовал на Ризенфельда, как удар мягким молотом.
- Давай будем на "ты", - предлагает он мне. - Мы ведь братья.
Потребители смерти. - Его смех похож на лисий лай. - Меня зовут Алекс.
- Рольф, - представляюсь я в ответ, ибо отнюдь не намерен называть
свое честное имя "Людвиг" при этом пьяном брудершафте на одну ночь. Для
Алекса и Рольф хорош.
- Рольф? - удивляется Ризенфельд. - Вот дурацкое имя! И тебя всегда
так зовут?
- Я имею право носить его в високосные годы и в послеслужебное время.
Алекс - ведь тоже не Бог весть что.
- Ну, ничего, - великодушно соглашается он. - У меня давно не было так
хорошо на душе! Найдется у вас еще чашка кофе?
- Разумеется, - отвечает Георг. - Рольф у нас мастер варить кофе.
Пошатываясь, проходим мы в тени церкви Девы Марии и вступаем на
Хакенштрассе. Впереди нас шагает, словно аист, какой-то одинокий прохожий
и сворачивает в наши ворота. Это фельдфебель Кнопф, который возвращается
после еженощного инспекционного обхода пивнушек. Мы следим за ним и
нагоняем как раз в ту минуту,
когда он мочится на черный обелиск, стоящий возле двери.
- Господин Кнопф, - заявляю я, - так не полагается.
- Вольно, - бормочет Кнопф, не повертывая головы.
- Господин фельдфебель, - начинаю я снова, - так не полагается! Это же
свинство! Ведь вы в собственной квартире не будете этого делать?
Он слегка повертывает голову.
- Что? Я должен мочиться в своей гостиной? Вы рехнулись?
- Да не в вашей гостиной! У вас дома отличная уборная. Почему же вы ею
не воспользуетесь? Ведь до нее отсюда десяти метров не будет!
- Вздор!
- Вы загрязняете красу нашей фирмы. Кроме того, совершаете
святотатство. Ведь это же памятник, предмет, так сказать, священный.
- Он становится памятником только на кладбище, - заявляет Кнопф и
деревянной походкой идет к своей двери.
- Добрый вечер, господа, наше вам.
Он делает небольшой поклон и стукается при этом затылком о дверной
косяк. Затем, ворча, исчезает.
- Кто это? - спрашивает Ризенфельд, пока я ищу банку с кофе.
- Ваша противоположность. Пьяница абстрактный. Пьяница без всякой
фантазии. Не нуждается ни в какой помощи извне. Ни в каких картинах,
пробуждающих желания.
- Вот ничтожество! - Ризенфельд усаживается у окна. - Просто бочка с
алкоголем. Человек живет мечтами. Вы этого еще не знаете?
- Нет. Я еще слишком молод.
- Вздор, вы не слишком молоды. Но вы продукт военного времени -
эмоционально незрелы и уже приобрели опыт убийства.
- Мерси, - отвечаю я. - Ну как кофе?
Дурман, по-видимому, рассеивается. Мы опять перешли на "вы".
- Как вы полагаете, та дама напротив уже вернулась домой? - обращается
Ризенфельд к Георгу.
- Вероятно. Там ведь везде темно.
- Но темно может быть и потому, что ее еще нет. Подождем несколько
минут?
- . Ну конечно.
- Может быть, мы пока что обсудим наши дела, - говорю я. - Ведь
остается только подписать договор. А я тем временем принесу из кухни
горячего кофе.
Выхожу и даю Георгу время обработать Ризенфельда. В таких случаях
лучше обходиться без свидетелей. Я сажусь на ступеньки лестницы. Из
мастерской столяра Вильке доносится храп. Это, вероятно, все еще храпит
Генрих Кроль, так как Вильке живет не там. Делец-националист здорово
перепугается, когда очнется в гробу! Я подумываю о том, не разбудить ли
его, но я слишком устал, да и начинает светать - пусть такой страх для
столь храброго вояки послужит как бы железистой ванной, которая его
укрепит и напомнит ему, каков бывает финал этакой бодрой и веселой войны.
Я слежу за часами, жду сигнала от Георга и смотрю в сад. Беззвучно
поднимается утро с цветущих деревьев, словно с бледного ложа. В освещенном
окне напротив стоит фельдфебель Кнопф в ночной сорочке и делает последний
глоток из бутылки. Кошка трется о мои ноги. Слава тебе Господи, думаю я,
воскресенье прошло.
V
Женщина в трауре робко входит в ворота и нерешительно останавливается
среди двора. Я выхожу. Вероятно, она намерена заказать надгробие, решаю я
и спрашиваю:
- Хотите посмотреть нашу выставку?
Она кивает, но тут же спохватывается:
- Нет, нет, пока еще не нужно.
- Можете спокойно выбрать. Покупать сейчас же не обязательно. Если
хотите, я могу даже оставить вас одну.
- Нет, нет! Дело в том... Я только хотела...
Я жду. Торопить клиента в нашей профессии не имеет смысла.
После паузы женщина поясняет:
- Это для моего мужа...
Я киваю и жду дальнейшего. При этом повертываюсь к шеренге маленьких
бельгийских надгробий.
- Вот красивые памятники, - заявляю я, чтобы не молчать.
- Да, конечно, но только...
Она опять смолкает на полуслове и смотрит на меня почти с мольбой...
- Я не знаю, разрешается ли... - наконец произносит она сдавленным
голосом.
- Что? Поставить надгробие? А кто же вам может запретить?
- Дело в том, что могила не на кладбище...
Я смотрю на нее с удивлением.
- Священник не разрешает хоронить моего мужа на кладбище, - поясняет
она торопливо, вполголоса и не глядя на меня.
- Почему же он не разрешает? - продолжаю я удивляться.
- Оттого что муж... он наложил на себя руки... - Она с трудом
выговаривает слова. - Он покончил с собой. Не мог больше вынести.
Она стоит и смотрит на меня неподвижным взглядом. Она все еще испугана
тем, что сказала.
- И вы говорите, его из-за этого не хотят хоронить на кладбище? -
спрашиваю я.
- Да, на католическом. В освященной земле.
- Но это же нелепость! - возмущаюсь я. - Его следует хоронить в земле,
которая вдвойне освящена! Никто без крайней нужды не лишит себя жизни. А
вы вполне уверены, что они не разрешат?
- Да. Так сказал священник.
- Священники много чего говорят, такое уж их ремесло. А где же его
хоронить, если не на кладбище?
- За пределами кладбища. По ту сторону стены. На неосвященной стороне.
Или на городском кладбище. Но как это можно! Там все лежат вперемешку.
- Городское кладбище гораздо красивее католического, - заявляю я. - А
католики лежат и на городском.
Она качает головой.
- Нет, это не годится. Он был человек верующий. И вот теперь... - Ее
глаза вдруг наполняются слезами. - Наверно, он не сообразил, что не
придется ему лежать в освященной земле.
- Он, должно быть, и не думал об этом. Но вы не огорчайтесь из-за
своего священника. Я знаю тысячи очень верующих католиков, которые лежат
не в освященной земле.
Она быстро повертывается ко мне.
- А где же?
- На полях сражений в России и во Франции. Там все лежат вместе, в
братских могилах - католики, евреи, протестанты, и я не думаю, чтобы
Господь Бог на это обижался.
- Там другое. Они пали на поле битвы. А мой муж...
Она плачет, уже не сдерживая себя. Слезы в нашем деле неизбежны, но
это какие-то другие, чем обычно. Да и сама женщина напоминает тощий снопик
соломы: кажется, вот-вот его унесет ветром.
- Вероятно, он в последнюю минуту пожалел о том, что сделал, - говорю
я, лишь бы что-нибудь сказать. - Значит, ему все простится.
Женщина смотрит на меня. Она так изголодалась хотя бы по капельке
утешения!
- Вы в самом деле так думаете?
- Конечно. Священник этого, разумеется, не знает. Знает только ваш
муж. А сказать теперь уже не может.
- Священник уверяет, что смертный грех...
- Слушайте, сударыня, - прерываю я ее. - Бог гораздо милосерднее
священника, поверьте мне.
Теперь я понимаю, что ее мучит: не столько эта неосвященная могила,
сколько мысль, что ее муж, как самоубийца, будет теперь до скончания века
гореть в геенне огненной и что, если бы его удалось похоронить на
католическом кладбище, он, быть может, обрел бы спасение и отделался бы
несколькими сотнями тысяч лет адского огня.
- Все случилось из-за этих денег, - продолжает она. - Они были
положены в сберкассу на пять лет, до совершеннолетия дочери, поэтому он не
мог снять их. Эти деньги - приданое моей дочери от первого брака. Муж был
опекуном. А когда две недели назад срок наконец истек и их можно было
взять, они потеряли всякую цену; жених отказался. Он надеялся, что на них
можно будет купить ей хорошее приданое. Еще два года назад их хватило бы,
а теперь они ничего не стоят. Дочка все плакала. Он этого не вынес.
Считал, что виноват: надо было вовремя позаботиться. Но ведь они были
положены на срок. Так проценты больше.
- Как же он мог позаботиться? Такие истории случаются в паши дни на
каждом шагу. Он же не был банкиром.
- Нет, бухгалтером. Соседи...
- Да плюньте вы на то, что говорят соседи. Всегда только распускают
злобные сплетни. Предоставьте все одному Господу Богу.
Мои слова, я это чувствую, не очень убедительны, но что еще можно
сказать женщине при таких обстоятельствах? Уж, конечно, не то, что я думаю
на самом деле.
Она вытирает глаза.
- Зачем я все это вам рассказала... Какое вам дело? Простите меня! Но
ведь иной раз не знаешь, куда...
- Ничего, - говорю я, - мы привыкли. Ведь сюда приходят только те, кто
потерял близких.
- Да... но не так...
- Нет, именно так, - поясняю я. - В наше печальное время такие случаи
происходят гораздо чаще, чем вы думаете. И всегда - с людьми, у которых
нет никакого выхода. С порядочными людьми. Непорядочные - те выкручиваются.
Она смотрит на меня.
- Вы считаете, что можно поставить памятник, хоть муж и будет лежать в
неосвященной земле?
- Если у вас есть разрешение на гроб, то, разумеется, можно. На
городском кладбище - бесспорно. Хотите, можете сейчас и надгробие выбрать,
а когда все уладится - просто заберете его.
Она обводит глазами нашу продукцию, потом указывает на памятник,
третий по величине.
- А сколько этот стоит?
Всегда одно и то же. Никогда бедняки не спросят сразу, что стоит самый
маленький, притом делают вид, будто это происходит не из особого уважения
к умершему и к смерти. Но они считают неблаговидным прежде всего
осведомляться о цене на самый дешевый памятник; а если потом все же
выберут его - тогда другое дело.
Я тут ни при чем, но этот кусок камня стоит сто тысяч марок. Ома
испуганно смотрит на меня усталыми глазами.
- Мы не можем купить такой дорогой, он стоит гораздо больше, чем...
Конечно, больше, чем то, что у них осталось.
- Возьмите вот этот маленький, - предлагаю я, - или просто могильную
плиту, а не камень. Видите, вон такую, она стоит всего тридцать тысяч
марок и очень красивая. Ведь вы просто хотите знать, где покоится ваш муж,
и плита ничем не хуже камня.
Она разглядывает плиту из песчаника.
- Да... Но...
У нее, вероятно, не хватает денег, чтобы заплатить за квартиру, и
все-таки ей не хочется покупать самый дешевый памятник - как будто бедняге
мужу теперь не все равно. Если бы она раньше отнеслась к нему более чутко
и меньше хныкала вместе с дочкой, он, может быть, еще жил бы на свете.
- Мы можем позолотить надпись, - замечаю я, - это придаст плите очень
почтенный и благородный вид.
- А за надпись надо платить отдельно?
- Нет, она входит в общую стоимость надгробия.
Я сказал неправду. Но ничего не могу с собой поделать: уж очень эта
женщина в своем черном платье похожа па жалкого воробья. Если она теперь
