после отмены абонементов и Эдуард увидел, что мы все еще расплачиваемся
талонами, он забеспокоился; через месяц у него был небольшой приступ
паники. В это время мы уже обедали за полцены; через полтора месяца - за
стоимость десятка папирос. Изо дня в день появлялись мы в "Валгалле" и
предъявляли наши талоны. Наконец Эдуард спросил, сколько же у нас еще
осталось. Мы ответили уклончиво. Он попытался наложить запрет на
абонементы, но мы привели с собой юриста, пригласив его на венский
шницель. За десертом юрист прочел Эдуарду целую лекцию о том, что такое
контракты и обязательства, и заплатил нашими талонами. В лирике Эдуарда
зазвучали мрачные нотки. Он попытался вступить с нами в соглашение - мы
соглашение отвергли. Он написал нравоучительные стихи "Коль нажил ты добро
нечестно, оно на пользу не пойдет" и послал в местную газету. Редактор
показал нам эти стихи; они были полны намеков на могильщиков народа,
упоминалось в них и о надгробиях, а также о лихоимце Кроле. Мы пригласили
нашего юриста в "Валгаллу" на свиную отбивную, он объяснил Эдуарду, что
такое публичное оскорбление и каковы его последствия, и снова расплатился
нашими талонами. А Эдуард, который был до этого чистым лириком и воспевал
цветы, начал писать стихи о ненависти. Но вот и все, что он мог сделать.
Яростная борьба продолжается. Каждый день Эдуард надеется, что наши
резервы наконец-то иссякнут; он не знает, что у нас талонов хватит больше
чем на семь месяцев.
Вилли встает. На нем новый темно-зеленый костюм из первоклассного
материала, поэтому он похож на рыжеголовую травяную лягушку. Его галстук
украшен булавкой с жемчужиной, на указательном пальце правой руки -
тяжелый перс-
тень с печаткой. Пять лет назад он был помощником нашего ротного
интенданта. Ему, как и мне, двадцать пять лет.
- Разрешите представить? - осведомляется Вилли. - Мои друзья и
фронтовые товарищи Георг Кроль и Людвиг Бодмер - фрейлейн Рене де ла Тур
из "Мулен Руж" в Париже.
Рене де ла Тур кивает нам сдержанно, но довольно приветливо. Мы не
сводим изумленных глаз с Вилли. Вилли отвечает нам таким же
многозначительным гордым взглядом.
- Садитесь, господа, - предлагает он. - Насколько я понимаю, Эдуард
хотел исключить вас из числа обедающих. А гуляш хорош, только луку можно
было бы прибавить. Садитесь, мы с удовольствием подвинемся.
Мы усаживаемся за столик. Вилли знает о нашей войне с Эдуардом и
следит за ней с интересом прирожденного игрока.
- Кельнер! - зову я.
Плоскостопого кельнера, который, переваливаясь, проходит в четырех
шагах от нас, видно, вдруг поражает глухота.
- Кельнер! - зову я вторично.
- Ты варвар! - заявляет Георг Кроль. - Ты оскорбляешь человека,
называя его профессию. Ради чего же он делал в 1918 году революцию?
Господин обер!
Я усмехаюсь. Действительно, немецкая революция 1918 года была самой
бескровной в мире. Социал-демократы сами себя так напугали, что тут же
призвали на помощь бонз и генералов прежнего правительства, чтобы те
защитили их от вспышки их собственного мужества. И генералы великодушно
это сделали. Известное число революционеров было отправлено на тот свет,
аристократия и офицеры получили огромные пенсии, чтобы у них было время
для подготовки путчей, чиновникам дали новые звания, старшие преподаватели
стали школьными советниками, кельнеры получили право именоваться обер-
кельнерами, а социал-демократические секретари - "ваше
превосходительство", министр рейхсвера, социал-демократ, обрел блаженную
возможность иметь в своем министерстве в качестве подчиненных настоящих
генералов, и немецкая революция захлебнулась среди красного плюша, уюта,
постоянных столиков в пивной и мечтаний о блестящих мундирах и звучных
командах.
- Господин обер! - повторяет Георг.
Кельнер остается глух. Старый детский трюк Эдуарда: он пытается
сломить наше сопротивление, давая кельнерам инструкции не обслуживать нас.
- Обер! Послушайте, вы что, оглохли? - вдруг раскатывается по залу
громовый голос, мастерски имитирующий рявканье фельдфебеля во дворе
прусской казармы. Голос оказывает мгновенное действие, как звук трубы на
боевого коня. Кельнер останавливается, словно ему выстрелили в спину, и
оборачивается к нам; подбегают двое других, где-то кто-то щелкает
каблуками, мужчина военного вида за соседним столиком говорит вполголоса
"браво", и даже сам Эдуард в развевающемся сюртуке спешит к нам, чтобы
выяснить, чей это голос прогремел из высших сфер. Он отлично знает, что ни
Георг, ни я не способны так командовать.
Опешив, мы оборачиваемся к Рене де ла Тур. А она сидит за столиком с
самым мирным, девическим видом, словно все это ее ничуть не касается. Но
ясно, что лишь она могла так рявкнуть, голос Вилли мы знаем.
Обер уже стоит возле стола.
- Что господам угодно?
- Суп с лапшой, гуляш и гурьевскую кашу на двоих, - - отвечает Георг.
- Да живо, не то вы у нас оглохнете, тихоня этакий!
Подходит Эдуард. Он не понимает, что произошло. Его взгляд скользит
под стол. Но там никто не спрятался, а дух не может издать такой рык.
Мы тоже. Он это знает и подозревает какой-то трюк.
- Я попрошу... - заявляет он наконец, - в моем ресторане не полагается
так шуметь.
Но мы не отвечаем. Мы только смотрим на него пустым взглядом. Рене де
ла Тур пудрится. Эдуард поворачивается и идет прочь.
- Хозяин! Подите-ка сюда! - вдруг рявкает ему вслед тот же громовый
голос.
Эдуард повертывается как ужаленный и глядит на нас вытаращив глаза. С
наших морд еще не сошла та же пустая улыбка. Он смотрит на Рене де ла Тур.
- Это вы сейчас...
Рене захлопывает пудреницу.
- Что? - спрашивает она серебристым, нежным сопрано. - Что вам угодно?
Эдуард все еще таращит глаза. Он не знает, что и думать.
- Вы, наверно, очень переутомились, господин Кноблох? - соболезнующе
спрашивает Георг. - У вас, как видно, галлюцинации...
- Но ведь кто-то только что...
- Ты спятил, Эдуард, - говорю я. - И вид у тебя прескверный. Возьми
отпуск. Нам нет никакого расчета продать твоим родным дешевый памятник под
итальянский мрамор, так как большего ты не стоишь...
Эдуард усиленно моргает, как старый филин.
- Вы какой-то странный человек, - замечает Рене де ла Тур нежным
сопрано. - Если ваши кельнеры оглохли, то при чем тут посетители?
Она смеется, и ее смех восхитительно журчит звенящим серебром, точно
певучий ручей в сказке.
Эдуард хватается за лоб. Он теряет остатки самообладания. Нет, так не
могла рявкать и сидящая перед ним девушка. У того, кто так смеется, не
может быть голос грубого вояки.
- Вы свободны, Кноблох, - небрежно заявляет Георг. - Или вы намерены
принять участие в нашей беседе?
- И не ешь так много мяса, - добавляю я. - Может, это у тебя от мяса!
Что ты нам перед тем говорил? Согласно новейшим научным данным...
Эдуард делает крутой поворот и спасается бегством. Мы ждем, пока он
отойдет подальше. И тут мощное тело Вилли начинает сотрясаться от
беззвучного хохота. Рене де ла Тур мягко улыбается. Ее глаза блестят.
- Вилли, - говорю я, - человек я легкомысленный и поэтому пережил
сейчас одну из прекраснейших минут моей молодой жизни; но теперь объясни
нам, что же тут произошло!
Вилли, все еще содрогаясь от безмолвного хохота, указывает на Рене.
- Excusez, mademoiselle, - говорю я, - Je me... (1)
От моего французского языка Вилли смеется еще неудержимее.
- Скажи ему, Лотта, - фыркает он.
- Что сказать? - спрашивает Рене с любезной улыбкой, но в ее голосе
вдруг снова звучат негромкие, но угрожающие басовые ноты.
Мы с изумлением смотрим на нее.
- Она артистка, - наконец с трудом произносит Вилли. - Дуэтистка. Она
поет дуэты. Но одна. Куплет высоким голосом, куплет низким. Одну партию
сопрано, другую басом.
Мрак проясняется.
- Но откуда же все-таки бас? - недоумеваю я.
- Талант! - восклицает Вилли. - Ну и потом, конечно, работа. Вы бы
послушали, как она изображает супружескую ссору! Нет, Лотта - это что-то
легендарное.
Мы соглашаемся. Появляется гуляш, Эдуард, крадучись, бродит вокруг
нашего стола, издали наблюдая за нами. Ему вечно хочется докопаться,
почему именно происходит то или другое, - и в этом его беда. Это портит
его лирику и делает
(1) Извините мадемуазель, я... (франц.).
в жизни недоверчивым. В данный момент он ломает себе голову над загадкой
неведомого баса. Но он не знает, что еще его ждет. Георг, кавалер старой
школы, попросил Рене де ла Тур и Вилли считать себя его гостями и вместе
отпраздновать одержанную победу. А за отличный гуляш он по окончании
трапезы вручит скрежещущему зубами Эдуарду четыре клочка бумаги, на
которые в общей сложности можно купить сегодня только несколько жалких
костей с остатками мяса на них.
***
Ранний вечер. Я сижу у окна в своей комнате над конторой. Дом наш
низкий, обветшалый, с множеством закоулков. Как и весь этот квартал, он
некогда принадлежал церкви, которая стоит на площади в конце улицы. В нем
жили священники и церковные служащие; но вот уже шестьдесят лет, как он
является собственностью фирмы Кроль. Дом состоит из двух низеньких
флигелей, разделенных подворотней в виде арки; во втором флигеле проживает
фельдфебель Кнопф с женой и тремя дочерьми. При доме чудесный старый сад,
в котором выставлены наши надгробия, а слева, на задах, имеется еще
какое-то подобие двухэтажного деревянного сарая. В нижнем помещении
мастерская нашего скульптора Курта Баха. Из-под его рук выходят скорбящие
львы и взлетающие орлы для наших надгробий павшим воинам, а также
соответствующие надписи, которые потом высекаются каменотесами на этих
памятниках. В свободное время он бренчит на гитаре, бродит по саду и
мечтает о золотых медалях, их должен получить знаменитый скульптор Курт
Бах в более поздний период своего творчества, который никогда не наступит:
ему уже тридцать два года.
Верхний этаж сарая мы сдаем гробовщику Вильке. Это тощий мужчина, и
никто не знает, есть у него семья или нет. У нас с ним дружеские
отношения, как бывает обычно, когда отношения между людьми основаны на
взаимной выгоде. Если у нас есть совсем свежий покойник, у которого еще
нет гроба, мы рекомендуем Вильке или подаем ему знак, чтобы он сам
позаботился предложить свои услуги; также не забывает он и нас, когда
узнает о трупе, который еще не успели утащить гиены конкуренции, ибо за
умерших ведется ожесточенный бой, вплоть до поножовщины. Оскар Фукс,
разъездной агент фирмы "Хольман и Клотц", использует для этой цели даже
лук. Прежде чем войти в дом, где лежит покойник, он вытаскивает из кармана
несколько разрезанных луковиц и нюхает их до тех пор, пока на глазах не
выступят слезы, - тогда он решительно входит, подчеркнуто выражает свое
соболезнование по поводу дорогого покойника и старается заключить сделку.
Потому его и прозвали Оскар-плакса. Странное дело: если бы близкие при
жизни иного покойника хоть наполовину так заботились о нем, как тогда,
когда им от этого уже нет никакой пользы, трупы наверняка охотно
отказались бы от самых дорогих мавзолеев; но уж таков человек:
по-настоящему он дорожит только тем, что у него отнято.
Улицу медленно наполняет прозрачная дымка вечерних сумерек. У Лизы уже
горит свет; но теперь занавески задернуты - знак того, что мясник пришел.
От ее дома начинается сад виноторговца Хольцмана. Кисти сирени свешиваются
через ограду, а из подвалов тянет свежим уксусным запахом бочек. Из ворот
нашего дома выходит фельдфебель-пенсионер Кнопф. Это худой человек в
картузе и с тросточкой; несмотря па его профессию и на то, что он, кроме
строевого устава, не прочел за всю жизнь ни одной книжки, он чем-то похож
на Ницше. Кнопф идет по Хакенштрассе и на углу Мариенштрассе сворачивает
налево. Около полуночи он появляется опять - на этот раз справа, - ибо
закончил обход городских пивнушек, который, как подобает бывшему
вояке, совершает неукоснительно каждый вечер. Кнопф пьет только водку,
притом хлебную, ничего другого он не признает. Но тут он величайший
