ПРОЕКТ
ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE
http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org
textshare@aport.ru
Хотите получать сообщения о появлении новых текстов?
Подпишитесь на почтовую рассылку по адресу http://podpiska.da.ru
Об ошибках в тексте сообщайте по адресу oshibki@aport.ru
------------------------------------------------------------------------
Э.М.РЕМАРК
ЧЕРНЫЙ ОБЕЛИСК.
Перевод В.Станевич
Э.М.Ремарк. Черный обелиск.
М., Аст, 1998
В фигурных скобках {} текст, выделенный курсивом.
В круглых скобках () номер подстраничных примечаний переводчика.
I
Солнце заливает светом контору фирмы по установке надгробий "Генрих
Кроль и сыновья". Сейчас апрель 1923 года, и дела идут хорошо. Весна не
подкачала, мы торгуем блестяще, распродаем себе в убыток, но что поделаешь
- смерть немилосердна, от нее не ускользнешь, однако человеческое горе
никак не может обойтись без памятников из песчаника или мрамора, а при
повышенном чувстве долга или соответствующем наследстве - даже из
отполированного со всех сторон черного шведского гранита. Осень и весна -
самый выгодный сезон для торговцев похоронными принадлежностями: людей
умирает больше, чем летом и зимой; осенью - потому, что силы человека
иссякают, весною - потому, что они пробуждаются и пожирают ослабевший
организм, как слишком толстый фитиль тощую свечу. Так, по крайней мере,
уверяет самый усердный из наших агентов, могильщик Либерман с городского
кладбища, а уж ему ли не знать: старику восемьдесят лет, он предал земле
свыше десяти тысяч трупов, на комиссионные по установке надгробий
обзавелся собственным домом на берегу реки, садом, прудом с форелью;
профессия могильщика сделала его философствующим пьяницей. Единственное,
что он ненавидит, - это городской крематорий. Крематорий - нечестный
конкурент. Мы тоже его недолюбливаем: на урнах ничего не заработаешь.
Я смотрю на часы. Скоро полдень, и, так как сегодня суббота, я
заканчиваю свой трудовой день. Нахлобучиваю жестяной колпак на машинку,
уношу за занавеску аппарат "престо", на котором мы размножаем каталоги,
убираю образцы камней и вынимаю из фиксажа фотоснимки с памятников павшим
воинам и с художественных надгробных украшений. Я бухгалтер фирмы,
художник, заведующий рекламой и вообще вот уже целый год состою
единственным служащим нашей конторы, хотя я отнюдь не специалист.
Предвкушая наслаждение, достаю из ящика стола сигару. Это черная
бразильская. Представитель Вюртембергского завода металлических изделий
утром угостил меня этой сигарой, а потом попытался навязать мне партию
бронзовых венков. Следовательно, сигара хорошая. Я ищу спички, но, как
обычно, коробок куда-то засунули. К счастью, в печке есть еще жар. Я
скатываю трубочкой бумажку в десять марок, подношу ее к углям и от нее
закуриваю сигару. Топить печку в апреле, пожалуй, уже незачем; это одно из
коммерческих изобретений моего работодателя Георга Кроля. Ему кажется, что
когда люди скорбят и им еще приходится выкладывать деньги, то легче это
сделать в теплой комнате, чем в холодной. Ведь от печали и без того знобит
душу, а если к тому же у людей ноги стынут, трудно бывает выжать хорошую
цену. В тепле все оттаивает - даже кошелек. Поэтому в нашей конторе всегда
жарко натоплено, а нашим агентам рекомендуется зарубить себе на носу:
никогда не пытаться заключать сделки в дождь и в холод на кладбище -
только в теплой комнате и по возможности после обеда. При таких сделках
скорбь, холод и голод - плохие советчики.
Я бросаю обгоревшую десятимарковую бумажку в печку и встаю. И тут же
слышу, как в доме напротив распахивают окно. Мне незачем смотреть туда, я
отлично знаю, что там происходит. Осторожно наклоняюсь над столом, словно
еще вожусь с пишущей машинкой. При этом искоса заглядываю в ручное
зеркальце, которое пристроил так, чтобы в нем отражалось упомянутое окно.
Как обычно, Лиза, жена мясника Вацека, стоит там в чем мать родила, зевает
и потягивается. Она только сейчас поднялась с постели. Наша уличка
старинная, узкая, Лизу нам отлично видно, а ей - нас, и она это знает.
Потому и становится перед окном. Вдруг ее большой рот растягивается в
улыбку, сверкая зубами, она разражается хохотом и указывает на мое
зеркальце. Ее зоркие глаза хищной птицы заметили его. Я злюсь, что пойман с
поличным, но делаю вид, будто ничего не замечаю, и, окружив себя облаком
дыма, отхожу в глубь комнаты. Лиза усмехается. Я выглядываю в окно, но не
смотрю на нее, а притворяюсь, будто киваю кому-то идущему по улице. В
довершение посылаю ему воздушный поцелуй. Лиза попадается на эту удочку.
Она высовывается из окна, чтобы посмотреть, с кем же это я здороваюсь. Но
никого нет. Теперь усмехаюсь я. А она сердито стучит себя пальцем по лбу и
исчезает.
Собственно говоря, не известно, зачем я разыгрываю всю эту комедию.
Лиза, что называется, "роскошная женщина", и я знаю многих, кто охотно
платил бы по нескольку миллионов за то, чтобы наслаждаться каждое утро
подобным зрелищем. Я тоже наслаждаюсь, но все же меня злит, что эта
ленивая жаба, вылезающая из постели только в полдень, так бесстыдно
уверена в своих чарах. Ей и в голову не приходит, что не всякий сто же
минуту возжаждет переспать с ней. Притом ей, в сущности, это довольно
безразлично. Лиза продолжает стоять у окна, у нее черная челка,
подстриженная, как у пони, дерзко вздернутый нос, и она поводит грудями,
словно изваянными из первоклассного каррарского мрамора, точно
какая-нибудь тетка, помахивающая погремушками перед младенцем. Будь у нее
вместо груди два воздушных шара, она так же весело выставила бы их
напоказ. Но Лиза голая, и по-
этому она выставляет не шары, а груди, ей все равно. Просто-напросто она
радуется, что живет на свете и что все мужчины непременно должны сходить
по ней с ума. Затем она об этом забывает и набрасывается прожорливым ртом
на завтрак. А тем временем мясник Вацек устало приканчивает несколько
старых извозчичьих кляч.
Лиза появляется снова. Она налепила себе усы и в восторге от столь
блистательной выдумки. Она по-военному отдает честь, и я готов допустить,
что ее бесстыдство предназначается старику Кнопфу, фельдфебелю в отставке,
проживающему поблизости, но потом вспоминаю, что в спальне Кнопфа только
одно окно и оно выходит во двор. А Лиза достаточно хитра и понимает, что
из соседних домов ее не видно.
Вдруг, словно где-то прорвав плотину тишины, зазвонили колокола церкви
Девы Марии. Церковь стоит в конце улички, и звуки так оглушают, точно
валятся с неба прямо в комнату. В то же время я вижу, как мимо второго
окна нашей конторы, выходящего во двор, проплывает, словно фантастическая
дыня, лысая голова моего работодателя. Лиза делает неприличный жест и
захлопывает свое окно. Ежедневное искушение Святого Антония еще раз
преодолено.
***
Георгу Кролю ровно сорок лет, но его лысая голова уже блестит, точно
шар на кегельбане в саду пивной Боля. Она блестит с тех пор, как я его
знаю, а познакомился я с ним пять лет назад. Лысина эта так блестит, что,
когда мы сидели в окопах - а мы были в одном полку, - командир отдал
особый приказ, чтобы Георг, даже при полном затишье на фронте, не снимал
каски, ибо слишком силен был соблазн для самого благодушного противника
проверить с помощью выстрела, не огромный ли это биллиардный шар.
Я щелкаю каблуками и докладываю:
- Главный штаб фирмы "Кроль и сыновья"! Пункт наблюдения за действиями
врага. В районе мясника Вацека подозрительное передвижение войск.
- Ага, - отвечает Георг. - Лиза делает утреннюю зарядку. Вольно,
ефрейтор Бодмер! Почему не надеваете по утрам шоры, как у лошади в
кавалерийском оркестре, и не оберегаете таким способом свою добродетель?
Разве вы не знаете, каковы три самые большие драгоценности нашей жизни?
- Откуда же я могу знать, господин обер-прокурор, если я и самой
жизни-то не видел?
- Добродетель, юность и наивность! - безапелляционно заявляет Георг. -
Если их утратишь, то уж безвозвратно! А что на свете безнадежнее
многоопытности, старости и холодного рассудка?
- Бедность, болезнь и одиночество, - отзываюсь я и становлюсь вольно.
- Это только другие названия для опыта, старости и заблуждений ума.
Георг вынимает у меня изо рта сигару, мгновение смотрит на нее и
определяет, как опытный коллекционер бабочку:
- Добыча взята на фабрике металлических изделий.
Он извлекает из кармана чудесно осмугленный дымом золотисто-коричневый
мундштук из морской пенки, вставляет в него мою бразильскую сигару и
продолжает ее курить.
- Ничего не имею против конфискации сигары, - заявляю я. - Хотя это
грубое насилие, но ты, как бывший унтер-офицер, ничего другого в жизни не
знаешь. Все же зачем тебе мундштук? Я не сифилитик.
- А я не гомосексуалист.
- Георг, - продолжаю я, - на войне ты моей ложкой бобовый суп хлебал,
когда мне удавалось выкрасть его из кухни. А ложку я прятал за голенище
грязного сапога и никогда не мыл.
Георг смотрит на пепел сигары. Пепел бел как снег.
- После войны прошло четыре с половиной года, - наставительно отвечает
он. - Тогда безмерное несчастье сделало нас людьми. А теперь бесстыдная
погоня за собственностью снова превратила в разбойников. Чтобы это
замаскировать, нам опять нужен лак хороших манер. Ergo! (1) Нет ли у тебя
еще одной сигары? Эта фабрика никогда не позволит себе подкупать служащих
одной сигарой.
Я вынимаю из ящика стола вторую сигару и отдаю ему.
- Ум, опытность и старость все же иногда идут на пользу, - замечаю я.
Он усмехается и вручает мне взамен сигар пачку сигарет, в которой
недостает шести штук.
- А что произошло еще? - осведомляется он.
- Ничего. Клиентов не было. Но я вынужден настоятельно просить о
повышении моего оклада.
- Опять? Ведь тебе только вчера повысили!
- Не вчера. Сегодня утром в девять часов. Какие-то несчастные восемь
тысяч марок! И все-таки в девять утра это было еще кое-что. А потом
объявили новый курс доллара, и я теперь уже не могу на них купить даже
галстук, только бутылку дешевого вина. А мне необходим именно галстук.
- Сколько же стоит доллар сейчас?
- Сегодня в полдень он стоил тридцать шесть тысяч марок! А утром всего
тридцать тысяч!
Георг Кроль рассматривает свою сигару.
- Уже тридцать шесть тысяч! Дело идет быстрее кошачьего романа! Чем
все это кончится?
- Всеобщим банкротством, господин фельдмаршал, - отвечаю я. - А пока
надо жить. Ты денег принес?
- Только маленький чемоданчик с запасом на сегодня и завтра. Тысячные
и стотысячные билеты
(1) Следовательно (лат.).
и даже несколько пачек с милыми старыми сотенными. Около двух с половиной
кило бумажных денег. Инфляция растет такими темпами, что государственный
банк не успевает печатать денежные знаки. Новые банкноты в сто тысяч
выпущены всего две недели назад, а теперь скоро выпустят бумажки в
миллион. Когда мы будем считать на миллиарды?
- Если так пойдет дальше, то всего через несколько месяцев.
- Боже мой! - вздыхает Георг. - Где прекрасные спокойные дни 1922
года? Доллар поднялся в тот год с двухсот пятидесяти марок всего до десяти
тысяч. Уже не говоря о 1921-м - тогда это были какие-то несчастные триста
процентов.
Я выглядываю на улицу. Лиза стоит у окна, теперь она в шелковом
халате, на котором изображены попугаи. Зеркало она повесила на шпингалет и
приглаживает щеткой свою гриву.
- Взгляни на это создание, - с горечью восклицаю я. - Оно не сеет, не
жнет, но Отец Небесный все же питает его. Вчера у нее этого халата еще не
было. Шелк! Несколько метров! А я не могу наскрести какие-то жалкие гроши
на один несчастный галстук.
Георг улыбается.
- Что ж, ты скромная жертва эпохи. А Лиза на всех парусах плывет по
волнам немецкой инфляции. Она - прекрасная Елена спекулянтов. На продаже
могильных камней не разживешься, сын мой. Почему ты не перейдешь на сельди
