знаток. В городе есть три-четыре фирмы, которые выпускают хлебную, водку.
Нам все водки кажутся почти одинаковыми. Но не Кнопфу: он различает их по
одному запаху. Сорок лет неустанных трудов до того утончили его вкус, что,
даже имея дело с тем же сортом, он определяет, из какой именно пивной эта
водка, уверяя, что и погреба бывают разные и он их распознает. Конечно, не
водку в бутылках, - только если она прямо из бочки. Он уже не раз держал
по этому поводу пари и неизменно выигрывал.
Я встаю и окидываю взглядом свою комнату. Потолок у нее косой и
низкий, она невелика, но в ней есть все, что мне нужно, - кровать, полка с
книгами, стол, несколько стульев и старый рояль. Пять лет назад, когда я
был солдатом на передовой, я бы не поверил, что у меня будет когда-нибудь
опять такая хорошая комната. Мы стояли во Фландрии, в дни великого
наступления под Кеммельбергом, и мы потеряли в нем три четверти нашей
роты. На второй день боев Георг Кроль попал в лазарет - он был ранен в
живот, а я только через три недели заполучил ранение в колено. Затем
произошла катастрофа, и я стал в конце концов школьным учителем: это было
желанием моей больной матери, и я обещал ей, когда она умирала, что его
выполню. Мать при жизни очень часто болела и поэтому решила, что если я
изберу профессию, обеспечивающую мне пожизненную службу, то со мной, по
крайней мере, ничего уже не может случиться. Она умерла в последние месяцы
перед концом войны, но я все же сдал экзамены на учителя, был послан в
степные деревни и там преподавал, пока мне не надоело вдалбливать детям
такие истины, в которые я сам давно не верил, и быть заживо погребенным
среди воспоминаний, которые жаждал забыть.
***
Я пытаюсь читать; но не такая погода, чтобы читать. Весна будит
тревогу, и в сумерках легко затеряться. Все вокруг утрачивает свои
очертания, ты сбит с толку, ты задыхаешься. Зажигаю свет и сразу же
успокаиваюсь. На столе лежит желтая папка со стихами, которые я переписал
на машинке "Эрика" в трех экземплярах. Время от времени я посылаю
несколько экземпляров в газеты. Либо мне стихи возвращают, либо газеты
просто не дают ответа; тогда я переписываю новые экземпляры и возобновляю
свои попытки. Но только три раза удалось мне напечататься - в ежедневной
местной газете, правда при помощи Георга, который знаком с редактором. Все
же этого оказалось достаточно, чтобы я стал членом Верденбрюкского клуба
поэтов, который собирается раз в неделю у Эдуарда Кноблоха, в его
"Старогерманской горнице". Недавно Эдуард, из-за истории с обеденными
талонами, попытался добиться моего исключения, как личности аморальной. Но
члены клуба - все против одного голоса Эдуарда - единодушно заявили, что
действия мои заслуживают всяческого уважения: примерно так же издавна
действуют в нашем возлюбленном отечестве все промышленники и дельцы, а
кроме того, искусство не имеет никакого отношения к морали.
Стихи я отодвигаю от себя. Они вдруг кажутся мне плоскими и
ребяческими, как те стандартные вирши, которые пытается в свое время
сочинять почти каждый юноша. Я начал писать стихи еще на фронте, но там
это имело какой-то смысл - они на несколько мгновений уносили меня прочь
от действительности, служили как бы маленьким очагом сопротивления и веры
в то, что существует на свете еще нечто, кроме разрушения и смерти. Но это
было давно: теперь я знаю твердо, что, кроме них, действительно существует
еще многое, и знаю, что все это может существовать наряду с ними и даже
одновременно. Для этого мне мои стихи больше не нужны. В книгах на моей
полке
об этом сказано гораздо лучше. Однако разве это причина, чтобы от чего-то
отказываться? К чему бы мы тогда пришли? Куда бы все мы делись? Поэтому я
продолжаю писать, но часто мои стихи кажутся мне серыми и надуманными в
сравнении с вечерним небом над крышами, которое сейчас становится
яблочного цвета, а лилово-пепельный дождь сумерек уже затопляет улицы.
Я спускаюсь по лестнице мимо темной конторы и выхожу в сад. Дверь в
квартиру семейства Кнопф распахнута. Словно в огненной пещере, озаренные
светом, сидят там три дочери Кнопфа за своими швейными машинками и
работают. Машинки жужжат. Я бросаю взгляд на окно рядом с конторой. Оно
темное - значит, Георг уже куда-то смылся. Вошел и Генрих в надежную
гавань любимой пивной, где он завсегдатай и у него постоянный столик.
Я обхожу сад. Кто-то полил его. Земля сырая; от нее исходит сильный
запах. В мастерской гробовщика Вильке пусто, тихо и у Курта Баха. Окна
раскрыты; недоделанный скорбящий лев прикорнул на полу - кажется, будто у
него болят зубы, - а рядом мирно стоят две пивные бутылки.
Вдруг начинает петь какая-то птица. Это дрозд. Он сидит на верхушке
надгробия с крестом, которое Генрих Кроль так продешевил; у птички явно
слишком большой голос для такого маленького черного шарика с желтым
клювом. Этот голос и ликует, и жалуется, и хватает за сердце. И я думаю о
том, что вот его песня мне говорит о жизни, о будущем, о грезах и обо всем
том неведомом, необычном и новом, что меня ожидает; а для червей, которые
вылезают из сырой земли и с усилиями взбираются на подножие памятника с
крестом, для них эта песня - грозный сигнал смерти через четвертование
свирепыми ударами клюва; и все же невольно она уносит меня, как волна, все
растворив, и я стою беспомощный, растерянный, дивясь тому, что я не
разорвусь или не взлечу, словно воздушный шар, в это вечернее
небо; но наконец я все же прихожу в себя, спотыкаясь, бреду через сад и
его ночное благоухание обратно в дом, по лестнице, к роялю, обрушиваюсь на
клавиши, ласкаю их, пытаясь, словно дрозд, греметь и трепетать, чтобы
выразить свои чувства; но в конце концов получается только нагромождение
арпеджио и какие-то обрывки из модных и народных песенок, из "Кавалера
роз" и из "Тристана", какая-то смесь и дикая путаница, пока чей-то голос
не кричит мне с улицы:
- Милый человек, научись хоть сначала играть!
Я обрываю игру и захлопываю окно. Темная фигура исчезает в темноте;
она уже слишком далеко, чтобы я мог чем-нибудь запустить в нее, да и чего
ради? Незнакомец прав, я не умею играть как следует ни на рояле, ни на
клавиатуре жизни, никогда, никогда не умел, я всегда слишком спешил, был
слишком нетерпелив, всегда что-нибудь мешало мне, всегда приходилось
обрывать; но кто действительно умеет играть, а если даже он играет - то
что толку в этом? Разве великий мрак от этого станет менее черным и
вопросы без ответа - менее безнадежными? Будет ли жгучая боль отчаяния от
вечной недоступности ответов менее мучительной, и поможет ли это
когда-нибудь понять жизнь и овладеть ею, оседлать ее, как укрощенного
коня, или она так и останется подобной гигантскому парусу среди шторма,
который мчит нас, а когда мы хотим ухватиться за него, сбрасывает в воду?
Передо мной иногда словно открывается расселина, кажется, она идет до
центра земли. Чем она заполнена? Тоской? Отчаяньем? Или счастьем? Но
каким? Усталостью? Смирением? Смертью? Для чего я живу? Да, для чего я
живу?
III
Раннее воскресное утро. Колокола звонят на всех колокольнях, и
блуждающие вечерние огни исчезли. Доллар еще стоит тридцать шесть тысяч
марок, время затаило дыхание, зной не успел растопить голубой кристалл
неба, и все кажется ясным и бесконечно чистым - это тот единственный
утренний час, когда веришь, что даже убийца будет прощен, а добро и зло -
всего лишь убогие слова.
Я медленно одеваюсь. В открытое окно льется свежий, пронизанный
солнцем воздух. Стальными вспышками проносятся ласточки под сводами
подворотни. В моей комнате, как и в конторе под нею, два окна: одно
выходит во двор, другое - на улицу. Вдруг тишину разрывает придушенный
вскрик, за ним следуют стоны и какое-то клокотание. Это Генрих Кроль, он
спит в другом флигеле. Его мучит очередной кошмар. В 1918 году его
засыпало, и вот пять лет спустя ему время от времени все это снова снится.
Варю кофе на своей спиртовке и вливаю в него немного вишневой
настойки. Я научился этому во Франции, а водка у меня, невзирая на
инфляцию, еще есть. На новый костюм моего жалованья, правда, не хватает -
просто никак не удается скопить нужную сумму, - но мелочи я покупать могу,
и, разумеется, среди них, в виде утешения, иной раз и бутылку водки.
Я ем хлеб, намазанный маргарином и сливовым мармеладом. Мармелад
хороший, он из запасов мамаши Кроль. Маргарин прогорклый, но не беда: на
фронте мы и не то еще ели. Затем я произвожу осмотр своего гардероба. У
меня есть два костюма, перешитых из военных мундиров. Один перекрашен в
синий, другой в черный цвет - с серо-зеленым материалом больше ничего
нельзя было сделать. Кроме того, имеется костюм, который я носил еще до
того, как стал солдатом. Правда, я из него вырос, но это настоящий
штатский костюм, не переделанный и не перелицованный, и поэтому я надеваю
его. К нему идет тот галстук, который я вчера купил и который я повязываю
сегодня, чтобы предстать перед Изабеллой.
Я мирно бреду по улицам. Верденбрюк - старинный город, в нем
шестьдесят тысяч жителей, есть и деревянные дома и здания в стиле барокко,
а вперемежку с ними целые кварталы, застроенные в отвратительном новом
стиле. Я пересекаю весь город, на другом конце выхожу из него, иду по
аллее, обсаженной дикими каштанами, затем поднимаюсь на небольшой холм,
там, среди густого парка, стоит психиатрическая лечебница. Дом кажется
тихим в свете воскресного утра, птицы щебечут на деревьях, а я направляюсь
в маленькую больничную церковь, где во время воскресной обедни играю на
органе. Я научился играть, когда готовился стать школьным учителем, и год
назад раздобыл это место органиста как побочную профессию. У меня
несколько таких побочных профессий. Раз в неделю я даю детям сапожного
мастера Бриля урок игры на фортепиано, за что он чинит мне башмаки и
приплачивает еще немного деньгами, и два раза в неделю репетирую некоего
оболтуса - сына книготорговца Бауера, также за небольшое вознаграждение и
за право прочитывать все новые книги, и если я пожелаю некоторые из них
приобрести, то он мне их продает со скидкой. Разумеется, весь клуб поэтов
и даже Эдуард Кноблох тогда вдруг становятся моими друзьями.
***
Обедня начинается в девять часов. Я уже сижу за органом и вижу, как
входят последние пациенты. Они входят тихонько и рассаживаются по скамьям.
Между ними и на концах скамей садятся несколько санитаров и сестер. Все
совершается очень пристойно, гораздо тише, чем в деревенских церквах, где
я в бытность свою учителем тоже играл на органе. Слышно лишь, как по
каменному полу скользят башмаки, именно скользят, а не топают. Так ступают
те, чьи мысли далеко отсюда.
Перед алтарем горят свечи. Сквозь цветные стекла льется снаружи
смягченный дневной свет и, смешиваясь с сиянием свечек, становится
мягко-золотистым, местами тронутым голубизной и пурпуром. В этом свете
стоит священник в парчовом церковном облачении, а на ступеньках -
коленопреклоненные служки в красных стихарях и белых накидках. Я выдвигаю
регистры флейты и vox humana (1) и начинаю. Душевнобольные, сидящие в
передних рядах, все как один повертывают головы, словно их дернули за
веревочку. Их бледные лица с темными впадинами глаз, поднятые кверху,
откуда звучит орган, лишены всякого выражения. В золотистом сумеречном
свете они похожи на парящие плоские светлые диски, а зимой, в полумраке,
напоминают огромные облатки, ожидающие, чтобы в них вошел Святой Дух. Они
не могут привыкнуть к звукам органа; для них нет прошлого и нет
воспоминаний, поэтому каждое воскресенье все эти флейты, скрипки и гамбы
кажутся их отчужденному сознанию чем-то новым и нежданным. Затем священник
начинает молиться перед алтарем, и они обращают на него свои взоры.
Не все больные следят за церковной службой. В задних рядах многие
сидят неподвижно, сидят, словно окутанные грозной печалью, как будто
вокруг них лишь пустота, - впрочем, может быть, так только кажется. Может
быть, они пребывают в совсем других мирах, в которые не проникает ни одно
