получим, это будет почти банкротство. За последнюю неделю доллар поднялся
чуть не вдвое.
Духовные пастыри освящают памятник, каждый во имя и от имени своего
бога. На фронте, когда нас заставляли присутствовать при богослужении и
служители разных вероисповеданий молились о победе немецкого оружия, я
размышлял о том, что ведь совершенно так же молятся за победу своих стран
английские, французские, русские, американские, итальянские, японские
священнослужители, и Бог рисовался мне чем-то вроде этакого озадаченного
председателя обширного союза, особенно если молитвы возносились
представителями двух воюющих стран одного и того же вероисповедания. На
чью же сторону Богу стать? На ту, в которой населения больше или где
больше церквей? И как это он так промахнулся со своей справедливостью,
если даровал победу одной стране, а другой в победе отказал, хотя и там
молились не менее усердно! Иной раз он представлялся мне выгнанным старым
кайзером, который некогда правил множеством государств; ему приходилось
представительствовать на протяжении долгого времени, и всякий раз надо
было менять мундир - сначала надевать католический, потом протестантский,
евангелический, англиканский, епископальный, реформатский, смотря по
богослужению, которое в это время совершалось, точно так же, как кайзер
присутствует на парадах гусар, гренадеров, артиллеристов, моряков.
Собравшиеся возлагают венки. Мы тоже - от имени нашей фирмы.
Волькенштейн вдруг затягивает срывающимся голосом "Германия, Германия
превыше всего". Это, видимо, программой не предусмотрено: оркестр молчит,
и только несколько голосов подтягивают. Волькенштейн багровеет и в
бешенстве оборачивается. В оркестре начинают подыгрывать труба и
английский рожок. Они заглушают Волькенштейна, который теперь одобрительно
кивает. Потом вступают остальные инструменты, и в конце концов
присоединяется добрая половина присутствующих; однако Волькенштейи начал
слишком высоко, и получается скорее какой-то визг. К счастью, запели и
дамы. Хотя они стоят позади, но все же спасают положение и победоносно
доводят песню до конца. Не знаю почему, мне вспоминается Рене де ла Тур -
она бы одна заменила их всех.
***
После торжественной части начинается веселье. Мы еще не уходим, так
как денег пока не получили. Из-за длиннейшей патриотической речи
Волькенштейна мы пропустили полуденный курс доллара, - вероятно, фирма
потерпит значительный убыток. Жарко, и чужая визитка жмет в груди. а небе
стоят толстые белые облака, на столе стоят толстые стаканчики с водкой и
высокие стаканы с пивом. Умы разгорячены, лица лоснятся от пота.
Поминальная трапеза была жирна и обильна. А вечером в пивной
"Нидерзексишергоф" состоится большой патриотический бал. Всюду гирлянды
бумажных цветов, флаги, разумеется, черно-бело-красные, и венки из еловых
веток. Только в крайнем деревенском доме из чердачного окна свешивается
черно-красно-золотой флаг. Это флаг германской республики. А
черно-бело-красные - это флаги бывшей кайзеровской империи. Они запрещены;
но Волькенштейн заявил, что покойники пали иод слав-
ными старыми знаменами былой Германии и тот, кто поднимет
черно-красно-золотой флаг, - изменник. Поэтому столяр Бесте, который там
живет, - изменник. Правда, на войне ему прострелили легкое, но он все-таки
изменник. В нашем возлюбленном отечестве людей очень легко объявляют
изменниками. Только такие вот волькенштейны никогда ими не бывают. Они -
закон. Они сами определяют, кто изменник.
Атмосфера накаляется. Пожилые люди исчезают. Часть членов Союза -
тоже. Им нужно работать на полях. Духовные пастыри давно отбыли. Железная
гвардия, как ее назвал Волькенштейн, остается. Она - гвардия - состоит из
более молодых людей. Волькенштейн, который презирает республику, но
пенсию, дарованную ею, прием-лет и употребляет ее, чтобы натравливать
людей на правительство, произносит еще одну речь и начинает ее словом
"камрады". Я нахожу, что это уже слишком. "Камрадами" нас никакой
Волькенштейн не называл, когда мы еще служили в армии. Мы были тогда
просто "пехтура", "свиньи собачьи", "идиоты", а когда приходилось туго, то
и "люди". Только один раз, вечером, перед атакой, живодер Гелле, бывший
лесничий, а ныне обер-лейтенант, назвал нас "камрады". Он боялся, как бы
на следующее утро кто-нибудь не выстрелил ему в затылок.
Мы идем к старосте. Он дома, пьет кофе с пирожными, курит сигары и
уклоняется от оплаты. Собственно говоря, мы этого ждали. К счастью,
Генриха Кроля нет с нами; он остался подле Волькенштейна и с восхищением
его слушает. Курт Бах ушел в поле с ядреной деревенской красавицей, чтобы
наслаждаться природой. Георг и я стоим перед старостой Деббелингом,
которому поддакивает его письмоводитель, горбун Вестгауз.
- Приходите на той неделе, - добродушно заявляет Деббелинг и
предлагает нам сигары. - Тогда мы все подсчитаем и заплатим вам сполна.
А сейчас, в этой суете, мы еще не успели разобраться.
Сигары мы закуриваем.
- Возможно, - замечает Георг. - Но деньги нам нужны сегодня, господин
Деббелинг.
Письмоводитель смеется:
- Деньги каждому нужны.
Деббелинг подмигивает Вестгаузу и наливает ему водки.
- Выпьем за это.
Не он пригласил нас на торжество. Пригласил Волькенштейн, который не
думает о презренных ассигнациях. Деббелинг предпочел бы, чтобы ни один из
нас не явился - ну, в крайнем случае Генрих Кроль, с этим легко было бы
справиться.
- Мы договорились, что при освящении будут выплачены и деньги, -
заявляет Георг.
Деббелинг равнодушно пожимает плечами.
- Да ведь это почти то же самое, что сейчас, что на той неделе. Если
бы вам везде так быстро платили...
- И платят, без денег мы не отпускаем товар.
- Ну, на этот раз дали же! Ваше здоровье!
От водки мы не отказываемся. Деббелинг подмигивает письмоводителю,
который с восхищением смотрит на него.
- Хорошая водка.
- Еще стаканчик? - спрашивает письмоводитель.
- Почему не выпить.
Письмоводитель наливает нам. Мы пьем.
- Значит, так, - заявляет Деббелинг. - На той неделе.
- Значит, сегодня! - говорит Георг. - Где деньги?
Деббелинг обижен. Мы пили их водку и курили их сигары, однако
по-прежнему продолжаем требовать денег. Так не поступают.
- На той неделе, - повторяет он. - Еще стаканчик на прощанье?
- Почему не выпить...
Деббелинг и письмоводитель оживляются. Они считают, что дело в шляпе.
Я выглядываю в окно. Там, словно картина в раме, передо мной пейзаж,
озаренный вечерним светом, - ворота, дуб, а за ними - беспредельно мирные
поля, то нежно-зеленые, то золотистые. И зачем мы все здесь грыземся друг
с другом? Разве это не сама жизнь - золотая, зеленая и тихая в равномерном
дыхании времен года? А во что мы превратили ее?
- Очень сожалею, - слышу я голос Георга, - но мы вынуждены на этом
настаивать. Вы же знаете, что на той неделе деньги будут гораздо дешевле.
Мы и так уж потеряли на вашем заказе. Все это тянулось на три недели
дольше, чем мы предполагали.
Староста хитро поглядывает на него.
- Ну, тогда еще одна неделя не составит большой разницы.
Вдруг письмоводитель заблеял:
- А что вы сделаете, если не получите денег? Вы же не можете унести с
собой памятник?
- А почему бы и нет? - возражаю я. - Нас четверо, и среди нас
скульптор. Мы легко можем унести орлов, если это окажется необходимым,
даже льва. Наши рабочие будут здесь через два часа.
Письмоводитель улыбается.
- И вы воображаете, что такая штука вам удастся - размонтировать
памятник, который уже освящен? В Вюстрингене несколько тысяч жителей.
- И майор Волькенштейн, и Союз ветеранов, - добавляет староста. - Все
они горячие патриоты.
- И если бы вы даже попытались, вам все равно едва ли удалось бы потом
продать здесь хоть один памятник.
Письмоводитель ухмыляется уже с неприкрытой язвительностью.
- Еще стаканчик? - предлагает Деббелинг и тоже ухмыляется. Мы попали в
ловушку. Сделать ничего нельзя.
В эту минуту мы видим, что какой-то человек бежит через двор.
- Господин староста! - кричит он в окно. - Идите скорей! Беда!
- Что случилось?
- Да с Бесте! Они этого столяра... Они хотели сорвать флаг, тут оно и
случилось!
- Разве Бесте стрелял? Проклятый социалист!
- Нет! Бесте... он ранен...
- Больше никто?
- Нет, только Бесте...
Лицо Деббелинга проясняется.
- Ах, вот что! Так ради чего же вы поднимаете такой шум?
- Он не может встать. У него кровь идет горлом.
- Наверно, получил хорошенько по роже, - поясняет письмоводитель. - А
зачем он людей раздражает? Сейчас идем. Все надо делать спокойно.
- Вы нас, конечно, извините, - с достоинством обращается к нам
Деббелинг, - я лицо официальное и должен расследовать дело. Наши расчеты
придется отложить.
Он уверен, что теперь окончательно избавился от нас, и надевает
сюртук. Мы вместе с ним выходим на улицу. Он не слишком торопится. И мы
знаем, почему. Когда он явится, все уже успеют позабыть, кто именно избил
Бесте. Известная история.
Бесте лежит в тесных сенцах своего дома. Рядом с ним - разорванный
флаг республики. Собравшаяся перед домом кучка людей переминается с ноги
на ногу. Из железной гвардии нет никого.
- Что тут произошло? - спрашивает Деббелинг жандарма, стоящего у двери
дома с записной книжкой в руках.
Жандарм начинает докладывать.
- Вы были при этом? - перебивает его Деббелинг.
- Нет. Меня позвали потом.
- Хорошо. Итак, вы ничего не знаете! Кто присутствовал?
Молчание.
- Вы не посылаете за врачом? - спрашивает Георг.
Деббелинг сердито смотрит на него.
- Разве это нужно? Немного холодной воды...
- Да, нужно. Человек умирает.
Деббелинг быстро поворачивается и склоняется над Бесте.
- Умирает?
- Умирает. Он истекает кровью. Может быть, есть и переломы. Такое
впечатление, что его сбросили с лестницы.
Деббелинг смотрит на Георга Кроля долгим взглядом.
- Пока это ведь только ваше предположение, господин Кроль, и больше
ничего. Состояние Бесте определит окружной врач.
- А разве к нему сюда не вызовут врача?
- Уж предоставьте это решать мне! Пока еще я здешний староста, а не
вы. Поезжайте за доктором Бредиусом, - обращается он к двум парням с
велосипедами. - Скажите, несчастный случай.
Мы ждем. На одном из велосипедов подъезжает Бредиус. Он соскакивает,
входит в сени, склоняется над столяром.
Выпрямившись, врач заявляет:
- Этот человек умер.
- Умер?
- Да, умер. Это ведь Бесте? Тот, у которого прострелено легкое?
Староста растерянно кивает.
- Да, Бесте. Про то, что у него ранение в легкое, мне ничего не
известно. Но, может быть, с перепугу... У него было плохое сердце...
- От этого не истекают кровью, - сухо заявляет Бредиус. - Что тут
произошло?
- Вот это мы как раз и выясняем. Прошу остаться только тех, кто может
дать свидетельские показания. - Он смотрит на нас с Георгом.
- Мы потом вернемся, - говорю я.
Вместе с нами уходит и большинство собравшихся здесь людей. Поменьше
будет свидетелей.
***
Мы сидим в "Нидерзексишергоф". Я давно не видел, чтобы Георг был в
такой ярости. Входит молодой рабочий. Он подсаживается к нам.
- Вы были при этом? - спрашивает его Георг.
- Я был при том, как Волькенштейн подговаривал людей сорвать флаг. Он
называл это "стереть позорное пятно".
- А сам Волькенштейн участвовал?
- Нет.
- Разумеется, нет. А другие?
- На Бесте накинулась целая орава. Все были пьяны.
- А потом?
- Мне кажется, Бесте стал защищаться. Они, конечно, не хотели его
совсем прикончить. И все-таки прикончили. Бесте старался удержать флаг,
тогда они спихнули его древком с лестницы. Может быть, слишком сильно по
спине ударили. Ведь пьяный своей силе не хозяин.
- Они хотели только проучить его?
- Да вот именно.
- Так вам сказал Волькенштейн?
- Да. - Потупившись, рабочий кивает. - Откуда вы знаете?
- Представляю. Так оно было или нет?
Рабочий молчит.
- Ну, коли вы знаете, что ж... - бормочет он наконец.
