исполняет "Германия, Германия превыше всего". За сегодняшний вечер это
четвертый раз. Не то чтобы оркестр или хозяин кафе были уж так охвачены
националистическим пылом; все дело в нескольких юных головорезах, которые
невесть что о себе воображают. Каждые полчаса один из них подходит к
оркестру и заказывает национальный гимн, притом с таким видом, будто идет
в наступление. Оркестр не решается возражать, и поэтому вместо увертюры из
"Поэта и крестьянина" звучит песнь о Германии.
- Встать! - раздается тогда со всех сторон, ибо при исполнении
национального гимна полагается встать, особенно после того, как под его
звуки были убиты два миллиона немцев, мы проиграли войну и получили
инфляцию.
- Встать! - кричит мне сопляк, которому сейчас нет и семнадцати, а к
концу войны было не больше двенадцати.
- Плевал я на тебя, - отвечаю, - пойди сначала нос утри.
- Большевик! - орет парень, хотя он даже еще не знает толком, что это
слово означает. - Оказывается, здесь есть большевики! - обращается он к
остальным молодчикам.
Основное стремление этих хулиганов - устроить скандал. Вновь и вновь
заказывают они национальный гимн, и каждый раз многие посетители не
встают, уж очень все это глупо. Тогда, сверкая глазами, к ним подбегают
крикуны и стараются затеять ссору. Где-то среди публики есть и несколько
офицеров в отставке, они дирижируют всем этим и чувствуют себя патриотами.
Вокруг нашего стола уже собралось пять-шесть человек.
- Встать! Не то плохо будет!
- А как плохо? - спрашивает Вилли.
- Скоро узнаете! Трусы! Изменники! Встать!
- Отойдите от стола, - спокойно говорит Георг. - Воображаете, что мы
нуждаемся в приказах молокососов?
Сквозь толпу проталкивается мужчина лет тридцати.
- Разве вы не чувствуете почтения к нашему национальному гимну?
- Не в кафе и не тогда, когда из него делают повод для скандала, -
возражает Георг. - А теперь оставьте нас в покое с вашими глупостями.
- Глупости? Вы считаете священнейшие чувства немца глупостями? Вы за
это поплатитесь! Где вы были во время войны, вы, шкурник?
- В окопах, к сожалению.
- Это каждый может сказать! Докажите!
Вилли встает. Он прямо великан. Музыка как раз смолкла.
- Вот! Слышишь? - Он приподнимает ногу, повертывается к вопрошающему
задом и издает
звук, вроде выстрела из орудия среднего калибра. - Это все, - говорит
Вилли, - чему я научился у пруссаков. Раньше манеры у меня были лучше.
Вожак банды невольно отскочил.
- Вы как будто сказали "трус"? - спрашивает Вилли, ухмыляясь. - Но вы
сами, кажется, довольно пугливы.
Подошел хозяин в сопровождении трех коренастых кельнеров.
- Спокойствие, господа, я вынужден настоятельно просить вас. Никаких
объяснений у меня в кафе!
Оркестр играет "Девушку из Шварцвальда". Хранители национального гимна
отступают, бормоча угрозы. Возможно, что на улице они попытаются напасть
на нас. Мы взвешиваем их силы; они расселись недалеко от входной двери. Их
около двадцати человек. Сражение не сулит нам успеха.
Но вдруг появляется неожиданная помощь. К нашему столу подходит очень
худой человек. Это Бодо Леддерхозе, торговец кожами и железным утилем. Мы
вместе с ним лежали во французском госпитале.
- Ребята, - заявляет он, - я был свидетелем того, что произошло. Я тут
со всем нашим певческим союзом. Вон, за колонной. Нас добрая дюжина. Мы
вас поддержим, если эти рожи к вам привяжутся. Сговорились?
- Сговорились, Бодо! Тебя нам прямо Бог послал.
- Я бы этого не сказал. Но здесь не место для разумных людей. Мы зашли
выпить только по кружке пива. К сожалению, у здешнего хозяина лучшее пиво
во всем городе. А вообще-то он ни рыба ни мясо, бесхарактерное гузно.
Я нахожу, что Бодо заходит слишком далеко, требуя, чтобы у столь
примитивной части человеческого тела был еще и характер; но именно поэтому
в таком требовании есть что-то возвышен-
ное. В растленные времена нужно требовать невозможного.
- Мы уже пошли, - говорит Бодо. - Вы тоже?
- Немедленно.
Мы расплачиваемся и встаем. Но не успеваем дойти до двери, как рыцари
национального гимна оказываются уже на улице. Словно по волшебству, в их
руках появились дубинки, камни, кастеты. Полукругом выстроились они перед
входом.
Вдруг мы опять видим Бодо. Он отстраняет нас, и его двенадцать
товарищей проходят вперед. На улице они останавливаются.
- Что вам угодно, эй, вы, сопляки?
Хранители отечества таращат на нас глаза.
- Трусы! - заявляет наконец предводитель, который хотел напасть на нас
троих со своими двадцатью молодчиками. - Уж мы вас где-нибудь да накроем!
- Несомненно, - соглашается Вилли. - Ради этого мы несколько лет
торчали в окопах. Но только старайтесь, чтобы вас всегда было в три или
четыре раза больше, чем нас. Перевес в силе придает патриотам уверенность.
Мы идем вместе с певческим союзом Бодо по Гроссештрассе. В небе
выступили звезды. В магазинах горят огни. Когда иной раз бываешь вместе с
боевыми товарищами, это все еще кажется чем-то странным, великолепным,
захватывающим, непостижимым: и что можно вот так прогуливаться, и что ты
свободен и жив. Мне вдруг становится понятным, в каком смысле доктор
Вернике говорил о благодарности: это благодарность, которая не обращена ни
к кому персонально, - просто благодарность за то, что человек ускользнул
на какое-то время, ибо окончательно ускользнуть не может, конечно, никто.
- Вы должны ходить в другое кафе, - заявляет Бодо. - Как насчет
нашего? Там хоть нет этих обезьян-ревунов. Идемте с нами, мы вам его
покажем!
Они показывают. Внизу подают кофе, зельтерскую, пиво, мороженое;
наверху находятся залы для собраний. Союз Бодо - это певческий союз. Город
так и кишит всякими союзами, у каждого свои вечера для сборищ, свой устав,
свои повестки дня, и каждый очень горд собой и относится к своей
деятельности с глубокой серьезностью. Союз Бодо собирается по четвергам в
нижнем этаже.
- У нас прекрасный четырехголосный мужской хор, - рассказывает он. -
Только первые тенора слабоваты. Странно, но, видимо, на войне было убито
очень много первых теноров. А у смены еще голос ломается.
- Вот у Вилли - первый тенор, - заявляю я.
- В самом деле? - Бодо смотрит на Вилли с интересом. - Ну-ка, возьми
эту ноту, Вилли.
Бодо заливается, как дрозд. Вилли подражает ему.
- Хороший материал, - заявляет Бодо. - Ну, а эту?
Вилли справляется и со второй.
- Вступай в члены! - настаивает Бодо. - Не понравится - всегда можешь
выйти.
Вилли немного кокетничает, но, к нашему удивлению, в конце концов дает
согласие. Его сейчас же производят в казначеи клуба. Поэтому он заказывает
себе еще порцию пива и водки и для всех гороховый суп и холодец. Союз Бодо
держится в политике демократических принципов, если не считать первых
теноров: один, владелец игрушечного магазина, консерватор, второй,
башмачник, - сочувствует коммунистам, но в отношении первых теноров нельзя
быть особенно разборчивым - их слишком мало. Заказав третью порцию, Вилли
сообщает, что он знаком с одной дамой, которая тоже может петь тенором и
даже басом. Члены союза, молчат, прожевывают холодец, они явно
сомневаются. Тут вмешиваемся мы с Георгом и подтверждаем способность Рене
де ла Тур петь двумя голосами.
Вилли клянется, что у нее не настоящий бас, а врожденный тенор. В
ответ раздаются бурные аплодисменты. Рене заглазно тут же избирается
сначала членом, а затем и почетным членом союза. По этому случаю Вилли
заказывает для всех по кружке пива. Бодо мечтает о вставках, исполняемых
загадочным сопрано, вследствие чего на певческих праздниках другие союзы
просто с ума сойдут, вообразив, что в клубе у Бодо есть евнух; Рене,
конечно, придется выступать в мужском костюме, иначе их союз должен будет
перейти в разряд смешанных хоров.
- Я ей сегодня же вечером скажу, - заявляет Вилли. - Вот будет
смеяться! Во всех регистрах!
Наконец мы с Георгом уходим. Вилли со второго этажа наблюдает за
площадью; он, как старый солдат, еще ждет, что где-нибудь в засаде сидят
хранители национального гимна. Но ничего не происходит. Рыночная площадь
мирно покоится под звездами. В пивных распахнуты окна. Из клуба Бодо мощно
льется песня "Кто тебя, прекрасный лес, вырастил на тех вершинах?".
- Скажи-ка, Георг, - спрашиваю я, когда мы сворачиваем на
Хакенштрассе, - ты счастлив?
Георг Кроль снимает шляпу перед чем-то незримым в ночи.
- Спросил бы лучше другое, - отвечает он, - сколько же можно сидеть на
острие иглы?
XI
С неба льет дождь. А из сада, клубясь, наплывают волны тумана. Лето
захлебнулось в потоках дождя, стало холодно, и доллар стоит сто двадцать
тысяч марок. С ужасным треском отваливается часть кровельного желоба, и
вода, низвергающаяся перед нашим окном, похожа на стеклянную стену. Я
продаю двух надгробных ангелов из неоглазуренного фарфора и венок из
иммортелей
какой-то хрупкой маленькой женщине, у которой двое детей умерли от гриппа.
В соседней комнате лежит Георг и кашляет. У него тоже грипп, но он
подкрепился кружкой глинтвейна, который я ему сварил. Кроме того, на
постели вокруг него разбросано с десяток журналов, и он пользуется
случаем, чтобы получить информацию о последних великосветских
бракосочетаниях, разводах и скандалах в Канне, Берлине, Лондоне и Париже.
Входит Генрих, как всегда в полосатых брюках с велосипедными зажимами и в
темном дождевике в тон брюкам.
- Не будете ли вы так любезны записать? Я продиктую вам некоторые
заказы, - осведомляется он с неподражаемым сарказмом.
- Безусловно. Валяйте.
Он перечисляет: несколько надгробных камней из красного сиенита,
мраморная доска, несколько решеток - будни смерти, ничего особенного.
Потом он в нерешительности переминается с ноги на ногу, греет зад у
холодной печки, рассматривает образцы каменных пород, которые уже лет
двадцать лежат на полках в нашей конторе, и наконец выпаливает:
- Если мне будут чинить препятствия, то не удивительно, что мы скоро
обанкротимся!
Я не отвечаю, чтобы позлить его.
- Вот именно - обанкротимся! - поясняет он. - Я знаю, что говорю!
- В самом деле? - Я ласково смотрю на него. - Зачем же вы тогда
оправдываетесь? Вам и так каждый поверит.
- Оправдываюсь? Я не нуждаюсь в оправдании! Но то, что случилось в
Вюстрингене...
- А что, убийцы столяра найдены?
- Убийцы? А нам-то какое дело? И при чем тут убийство? Просто
несчастный случай, он сам во всем виноват. Я то имею в виду, как вы там
обошлись со старостой Деббелингом и в довершение всего предложили вдове
столяра бесплатное надгробие.
Я повертываюсь и смотрю в окно на дождь. Генрих Кроль принадлежит к
той породе людей, которые никогда не сомневаются в правоте своих взглядов,
- это делает их не только скучными, но и опасными. Из них и состоит та
меднолобая масса в нашем возлюбленном отечестве, которую можно вновь и
вновь гнать на войну. Ничто их не в состоянии вразумить, они родились
"руки по швам" и гордятся тем, что так и умрут. Не знаю, существует ли
этот тип в других странах, но если да, то наверняка не в таких количествах.
Через минуту я слышу голос этого упрямого дуралея. Оказывается, он
долго беседовал со старостой и все уладил. Этим мы только ему обязаны.
Теперь мы можем снова поставлять надгробные памятники в Вюстринген.
- Что же прикажете делать? - спрашиваю я. - Молиться на вас?
Он бросает на меня язвительный взгляд.
- Берегитесь, вы можете зайти слишком далеко!
- А как далеко?
- Слишком. Не забудьте о том, что вы здесь только служащий.
- Я об этом забываю слишком часто. Иначе вам пришлось бы платить мне
тройной оклад - как художнику, как бухгалтеру и как заведующему рекламой.
А кроме того, хорошо, что мы не на военной службе, иначе вы стояли бы
передо мной навытяжку. Впрочем, если хотите, я могу как-нибудь позвонить
вашим конкурентам - Хольман и Клотц сейчас же возьмут меня к себе.
Дверь распахивается, и появляется Георг в красно-рыжей пижаме.
- Ты рассказываешь о Вюстрингене, Генрих?
