Но Фрици не находила во всем этом ничего смешного. Она вполне искренне
была обижена и возмущена.
- Все равно что мой родной сын...
Двоим пришлось поддерживать хозяйку под руки, пока она не успокоилась.
Слезы текли у нее по лицу. В уголках рта пузырилась слюна. Обеими руками
она хваталась за свой трясущийся живот.
- Лимонад... - давясь, с трудом выговаривала она, - лимонад
Вальдмейстера, кажется, это был... - она опять начала кашлять и
задыхаться, - ...ваш любимый напиток?
- А теперь мы пьем водку и пиво, - ответил я. - Каждый когда-нибудь
становится взрослым.
- Взрослым! - Хозяйкой овладел новый приступ удушья, и оба дога
яростно залаяли, решив, что на нее напали. Мы осторожно отступили.
- Вон, неблагодарные мерзавцы! - крикнула нам вслед непримиримая Фрици.
- Ладно, - заявил Вилли, когда мы вышли. - Тогда отправимся на
Рольштрассе.
И вот мы, в мундирах, со смертоносным оружием стояли за дверью и щеки
наши горели от оплеух. Но мы не добрались до Рольштрассе и второго
городского борделя. Туда надо было идти больше двух часов, через весь
Верденбрюк, и мы предпочли вместо этого побриться. Брились мы тоже
впервые, а так как еще никогда не спали с женщиной, то разница показалась
нам не такой уж большой, и мы поняли ее лишь впоследствии; правда, и
парикмахер обидел нас, порекомендовав воспользоваться ластиком для наших
бород. Потом мы встретили еще знакомых и вскоре так основательно напились,
что обо всем позабыли. Вот почему мы ушли на фронт девственниками, и
семнадцать из нас пали, так и не узнав, что такое женщина.
Вилли и я потеряли потом невинность в Хутхульсте, во Фландрии, в
каком-то кабачке, причем Вилли заразился триппером, попал в лазарет и
таким образом избежал участия в сражении во Фландрии, где пали семнадцать
девственников.
Уже тогда мы убедились, что добродетель не всегда награждается.
***
Мы идем среди теплого сумрака летней ночи. Отто Бамбус держится
поближе ко мне, ибо я - единственный, кто признается, что бывал в борделе.
Остальные тоже бывали, но разыгрывают неведение, а единственный человек,
утверждающий, что он там ежедневный гость, драматург Пауль Шнеевейс,
творец замечательного в своем роде произведения "Адам", попросту врет:
никогда он в таком доме не был.
Руки у Отто потные. Он ожидает встретить там жриц наслаждения,
вакханок и демонических хищниц и втайне побаивается, что вдруг у него
вырвут печень или по меньшей мере кастрируют и затем увезут домой в
"опеле" Эдуарда. Я успокаиваю Отто.
- Повреждения наносятся не больше одного-двух раз в неделю, Отто, и
они почти всегда гораздо более безобидные. Позавчера, например, Фрици
оторвала гостю одно ухо; но, насколько мне известно, уши опять можно
пришить или их заменяют целлулоидными, причем сходство такое, что не
отличишь.
- Ухо? - Отто останавливается.
- Разумеется, есть дамы, которые не отрывают ушей, - отвечаю я. - Но
ведь с такими ты не хочешь знакомиться. Ты ведь хочешь иметь первобытную
женщину, во всем ее стихийном великолепии.
- Ухо - это довольно серьезная жертва, - заявляет Отто; он похож на
потеющую жердь и то и дело протирает стекла своего пенсне.
- Поэзия требует жертв. С оторванным ухом ты стал бы действительно
полнокровным лириком. Пошли!
- Да, но ухо! Ведь сразу будет заметно!
- Если бы мне предоставили выбор, - говорит Ганс Хунгерман, - я
предпочел бы, чтобы мне оторвали ухо, чем кастрировали.
- Что? - Отто снова останавливается. - Да вы просто шутите! Этого же
не может быть!
- Нет, бывает! - настойчиво говорит Хунгерман. - Страсть на все
способна. Но ты, Отто, успокойся: кастрация - дело подсудное. Женщине дают
за это, по крайней мере, несколько месяцев тюрьмы - .так что ты непременно
будешь отомщен.
- Глупости! - запинаясь, произносит Бамбус и заставляет себя
улыбнуться. - Вы просто морочите мне голову своими дурацкими шутками!
- А зачем нам морочить тебе голову? - отвечаю я. - Это было бы
низостью. Поэтому я и рекомендую твоему вниманию именно Фрици. У нее
своеобразный фетишизм: когда ею овладевает страсть, она судорожно
хватается обеими руками за уши партнера. И ты можешь быть с нею абсолютно
спокоен, что больше ни в каком месте не получишь повреждений. Ведь третьей
руки у нее нет.
- Зато есть еще две ноги, - подхватывает Хунгерман. - Ногами женщины
иногда просто чудеса делают. Они отращивают ногти и потом оттачивают их.
- И все вы врете, - говорит Отто с тоской. - Бросьте наконец городить
вздор!
- Слушай, - говорю я. - Мне не хочется, чтобы тебя искалечили. Правда,
эмоционально ты обогатишься новым опытом, но душевные силы утратишь и
лирика твоя от этого очень пострадает. У меня тут есть карманная пилка для
ногтей, маленькая удобная вещица, предназначенная для бонвивана, который
всегда должен быть элегантен. Сунь ее в карман. А потом держи зажатой в
ладони или предварительно спрячь под матрац. Если ты заметишь, что тебе
грозит серьезная опасность, достаточно легкого, безвредного укола в зад. И
вовсе не нужно, чтобы текла кровь,
Фрици сейчас же выпустит тебя. Каждый человек, даже если его куснет
комар, сейчас же потянется рукой к укушенному месту - это один из основных
законов жизни. А тем временем ты удерешь.
Я вынимаю из кармана футлярчик красной кожи, в котором лежат гребень и
пилка для ногтей. Это еще подарок Эрны, предательницы. Гребень - имитация
черепахового. Когда я извлекаю его из футляра, во мне поднимается волна
запоздалого гнева.
- Дай мне и гребень, - говорит Отто.
- Да ведь гребнем ты же не можешь ударить ее, о невинный сатир, -
замечает Хунгерман. - Это не оружие в борьбе полов. Он сразу сломается о
напрягшуюся плоть менады.
- Не буду я им наносить удары. Я потом просто причешусь.
Мы с Хунгерманом переглядываемся, Бамбус, видимо, нам уже не верит.
- У тебя есть с собой хоть несколько перевязочных пакетов? -
спрашивает меня Хунгерман.
- Они не понадобятся. У хозяйки целая аптека.
Бамбус снова останавливается.
- Все это чепуха. А вот как насчет венерических заболеваний (7)
- Сегодня суббота. Сегодня после обеда все дамы прошли осмотр. Нет
никакой опасности, Отто.
- И все-то вы знаете! Да?
- Мы знаем то, что в жизни знать необходимо, - отвечает Хунгерман. - И
обычно эти знания совсем не то, чему нас учат в школах и разных пансионах.
Поэтому из тебя и получился такой уникум, Отто.
- Мне дали слишком религиозное воспитание, - вздыхает Бамбус. - Пока я
рос, меня все время пугали адом и сифилисом. Ну как тут создавать сочную,
земную лирику?
- Тебе следовало бы жениться.
- Это мой третий комплекс. Страх перед браком. Моя мать свела моего
отца в могилу. И только одними слезами. Разве это не удивительно?
- Нет, - отвечаем мы с Хунгерманом одновременно и по этому случаю жмем
друг другу руку, примета, означающая, что мы непременно проживем еще семь
лет. А жизнь, хорошая или плохая, все равно есть жизнь, это замечаешь,
только когда вынужден ею рисковать.
***
Перед тем как войти в этот с виду столь уютный дом, с его тополями,
красным фонарем и цветущими геранями на окнах, мы делаем несколько глотков
водки, чтобы подкрепиться. Прихваченную с собой бутылку пускаем вкруговую.
Даже Эдуард, который уехал вперед на своем "опеле" и ждет нас, выпил с
нами; ему так редко перепадает даровое угощение, что теперь он пьет с
наслаждением. Та же водка, которая сейчас обходится нам примерно в десять
тысяч марок за стаканчик, через минуту будет в борделе стоить сорок тысяч,
- поэтому мы и взяли ее с собой. До порога дома мы наводим экономию, а
потом уже попадаем в руки мадам.
Отто испытывает горькое разочарование. Вместо гостиной он ожидал
увидеть восточную инсценировку: леопардовые шкуры, висячие светильники,
душные ароматы; и хотя дамы одеты весьма легко, они скорее напоминают
горничных. Он спрашивает меня шепотом, нет ли в доме негритянок или
креолок.
Я указываю на сухопарую брюнетку:
- Вон та - креолка. Она пришла сюда прямо из тюрьмы. Убила своего мужа.
Однако Отто не очень-то верит мне. Он оживляется только, когда входит
Железная Лошадь. Это внушительная особа; на ней высокие зашнурованные
ботинки, черное белье, нечто вроде кос-
тюма укротительницы львов, серая смушковая шапка, рот полон золотых зубов.
Несколько поколений молодых поэтов и редакторов в ее объятиях сдавали
экзамен на жизнь, поэтому и сегодня совет клуба предназначил для Отто
именно ее. Или же Фрици. Мы настояли на том, чтобы Лошадь облеклась в свои
пышные доспехи, и она не подвела нас. Когда мы знакомим ее с Отто, она
озадачена. Вероятно, Железная Лошадь ожидала, что мы предложим ей существо
более юное и свежее. А Бамбус точно сделан из бумаги, он бледен, тощ,
прыщеват, с жидкой бородкой, и ему уже двадцать шесть. Кроме того, у него
выступают капли пота, как у редьки, когда ее посолишь. Железная Лошадь
раскрывает свою золотую пасть, добродушно усмехается и толкает дрожащего
Бамбуса в бок.
- Пойдем, угости коньячком, - миролюбиво говорит она.
- А что стоит коньяк? - спрашивает Отто официантку.
- Шестьдесят тысяч.
- Сколько? - испуганно переспрашивает Хунгерман. - Сорок тысяч, и ни
пфеннига больше!
- Пфенниг, - замечает хозяйка, - давно я этого слова уже не слышала.
- Сорок тысяч он стоил вчера, дорогуша, - заявляет Железная Лошадь.
- Сорок тысяч он стоил еще сегодня утром. Я был здесь по поручению
комитета.
- Какого комитета?
- Комитета по возрождению лирики через непосредственный опыт.
- Дорогуша, - отвечает Железная Лошадь, - это было до объявления курса.
- Это было после того, как в одиннадцать, часов объявили курс.
- Нет, до послеобеденного курса, - поддерживает ее хозяйка. - Не
будьте такими скупердяями.
- Шестьдесят тысяч - это уже по тому курсу доллара, который будет
послезавтра, - говорю я.
- Нет, завтра. С каждым часом ты приближаешься к нему. Успокойся! Курс
доллара неотвратим, как смерть. Ты не можешь от него уклониться. Тебя,
кажется, зовут Людвиг?
- Рольф, - решительно отвечаю я. - Людвиг с войны не вернулся.
Хунгерманом вдруг овладевает недоброе предчувствие.
- А такса? - спрашивает он. - Как на этот счет? Ведь договорились на
двух миллионах. С раздеванием и получасовым разговором потом. Разговор
этот для нашего кандидата очень важен.
- Три, - флегматично заявляет Железная Лошадь. - И то дешево.
- Друзья, нас предали! - вопит Хунгерман.
- А ты знаешь, сколько теперь стоят высокие ботинки, чуть не до самой
задницы? - спрашивает Железная Лошадь.
- Два миллиона и ни сантима больше. Если даже в таком месте нарушается
договоренность, значит, мир идет к гибели!
- Договоренность! Какая может быть договоренность, если курс шатается,
точно пьяный?
Тут поднимается Маттиас Грунд, который, как автор книги о смерти, до
сих пор хранил молчание.
- Это первый бордель, зараженный национал-социализмом! - заявляет он в
бешенстве. - Значит, по-вашему, договоры - просто клочки бумаги? Да?
- И договоры, и деньги, - несокрушимо отвечает Железная Лошадь. - Но
высокие ботинки - это высокие ботинки, а черное прозрачное белье - это
черное прозрачное белье. И цены на них - сумасшедшие. Почему вам нужно для
вашего причастника непременно даму первого сорта? Это ведь как при
похоронах - можно с плюмажами, а можно без. Для него хорош будет и второй
сорт!
Возразить на это нечего. Дискуссия достигла мертвой точки. Вдруг
Хунгерман замечает, что Бамбус выпил не только свой коньяк, но и рюмку
Лошади.
- Мы пропали, - заявляет он. - Придется заплатить ту сумму, которую от
нас требуют эти гиены с Уолл-стрит. Нельзя было нас так подводить, Отто! А
теперь мы вынуждены оформить твое вступление в жизнь гораздо проще. Без
плюмажей и только с одной чугунной лошадью.
К счастью, в эту минуту появляется Вилли. Он с чисто спортивным
интересом относится к превращению Отто в мужчину и, не дрогнув ни одним
мускулом, оплачивает разницу. Потом заказывает водки для всех и сообщает,
