Я отстегнул лыжи и почувствовал, как сильно пульсирует кровь.
- Хорошо, что мы с вами побыли на воздухе, Антонио, - сказал я.
Он кивнул:
- Это мы можем проделывать каждое утро. И, кстати, тогда в голову
приходят совсем иные мысли.
- А не зайти ли нам куда-нибудь выпить? - спросил я.
- Это можно. Зайдем к Форстеру - опрокинем по рюмочке "дюбоне".
Мы выпили "дюбоне" и поднялись наверх, в санаторий. В конторе секре-
тарша сказала мне, что приходил письмоносец и передал, чтобы я зашел на
почту за денежным переводом. Я посмотрел на часы. Времени оставалось
достаточно, и я вернулся в деревню. На почте мне вручили две тысячи ма-
рок и письмо от Кестера. Он просил меня ни о чем не беспокоиться, сооб-
щал, что есть у него еще деньги, которые он вышлет мне по первому требо-
ванию.
С удивлением я осмотрел на банкноты. Где же Отто мог достать деньги?
Ведь я хорошо знал все источники наших доходов. И вдруг меня осенило:
мысленно я увидел перед собой гонщика-любителя Больвиса, фабриканта го-
товой одежды, вспомнил, как плотоядно он поглаживал нашего "Карла", сто-
явшего перед баром в вечер, когда он проиграл пари, вспомнил, как он
сказал: "Эту машину я готов купить в любое время..." Какой ужас! Значит,
Кестер продал "Карла". Вот откуда вдруг такие деньги! Отто продал "Кар-
ла", о котором как-то сказал, что лучше бы ему лишиться руки, чем этой
машины. Значит, "Карла" больше нет, "значит, теперь он в пухлых руках
фабриканта костюмов, а Отто, чье ухо узнавало этот автомобиль за кило-
метры, теперь будет прислушиваться к его завыванию на какой-нибудь
дальней улице, словно к жалобному вою брошенной собаки.
Я спрятал письмо и небольшой пакет с ампулами морфия. Растерянный, я
еще немного постоял перед почтовым окошком. Охотнее всего я бы тут же
отправил деньги обратно, но сделать этого не мог - они были нам абсолют-
но необходимы. Я разгладил кредитки и положил их в карман. Затем вышел.
Черт возьми, подумал я, теперь я буду обходить каждый автомобиль сторо-
ной. На машины мы вообще смотрели как на друзей, но "Карл" значил для
нас гораздо больше. Он был нам настоящим товарищем - этот "призрак шос-
сейных дорог". Нам следовало быть вместе. "Карлу" и Кестеру, "Карлу" и
Ленцу, "Карлу" и Пат...
Яростно и беспомощно я стучал ботинками о ступеньку, сбивая с них
снег. Ленца убили. "Карл" ушел. А Пат? Невидящими глазами я уставился в
небо, в это серое и бескрайнее небо какого-то безумного бога, который
ради собственной забавы выдумал жизнь и умирание.
Во второй половине дня ветер переменился. Небо прояснилось, воздух
стал холодней, и к вечеру Пат почувствовала себя лучше. Утром ей позво-
лили встать, а через несколько дней, когда уезжал Рот - тот самый, кото-
рый исцелился, - она вместе со всеми отправилась провожать его на вок-
зал.
Проводы Рота оказались очень многолюдными. Уж так здесь повелось, ес-
ли кто уезжал домой. Но сам Рот не веселился. Ему как-то по-особенному
не повезло. Двумя годами раньше он посетил знаменитого профессора, кото-
рый на вопрос Рота, сколько ему осталось жить, заявил, что, мол, не бо-
лее двух лет, да и то при строжайшем соблюдении режима. Из предосторож-
ности Рот проконсультировался еще у одного врача, попросив его быть с
ним предельно правдивым и откровенным. Тот приговорил пациента к еще
меньшему сроку дожития. Тогда Рот взял все свои деньги, распределил их
на два года и, не обращая никакого внимания на свою болезнь, начал про-
жигать остаток жизни как только мог. Наконец у него открылось тяжелое
кровохарканье, и его доставили в санаторий. Однако здесь вместо того,
чтобы умереть, он неудержимо пошел на поправку. По прибытии - в санато-
рий он весил девяносто фунтов, теперь же - целых сто пятьдесят и вообще
был в таком состоянии, что его вполне можно было отпустить "вниз"... Но
деньги его кончились.
- Что же мне сейчас делать внизу? - спросил он меня и почесал свой
череп, поросший жиденьким рыжим волосом. - Вы ведь недавно оттуда. Что
там сейчас?
- Там многое изменилось, - ответил я, глядя на его круглое, упитанное
лицо с бесцветными ресницами. Приговоренный двумя специалистами на
смерть, этот человек все-таки выздоровел. В остальном он меня нисколько
не интересовал.
- Придется подыскать себе какую-то работу, - сказал он. - Как там в
этом отношении?
Я пожал плечами. Стоило ли объяснять ему, что вероятнее всего он ни-
чего не найдет. Он и сам достаточно скоро это поймет.
- Есть у вас связи, друзья или что-нибудь в этом роде?
- Друзья... сами, небось, знаете... - Он иронически улыбнулся. - Ког-
да у тебя вдруг кончаются деньги, они отскакивают от тебя, как блохи от
мертвой собаки.
- Тогда вам будет трудно.
Он наморщил лоб.
- Понятия не имею, чем это все кончится. Осталось у меня всего нес-
колько сотен марок. А если в последнее время я чему и научился, то
только одному - расшвыривать деньги. Видимо, мой профессор и в самом де-
ле был прав, но в другом смысле: именно через два отпущенных мне года я
действительно сыграю в ящик... но при помощи пули.
И тут меня вдруг охватило какое-то бессмысленное бешенство против
этого дурацкого болтуна. Неужто он так и не уразумел, что такое жизнь?
Впереди меня шли Пат и Антонио. Я смотрел на ее тоненькую от болезни
шею, я понимал, как ей хочется жить, и в эту минуту готов был убить Ро-
та, если бы это могло спасти Пат.
Поезд ушел. Рот махал шляпой. Провожающие выкрикивали ему вдогонку
пожелания всевозможных благ и смеялись. Какая-то девушка, спотыкаясь,
бежала по перрону и срывающимся высоким голосом вопила: "До свидания! До
свидания!" Потом она вернулась и разразилась слезами. Остальные вроде бы
смутились.
- Эй! - крикнул Антонио. - За плач на вокзале штраф! Старый закон на-
шего санатория! Штраф в фонд следующего праздника!
Величественно он протянул ей открытую ладонь. Все захохотали. Девушка
улыбнулась сквозь слезы, стекавшие по ее жалкому, востроносому лицу, и
достала из кармана пальто обшарпанный кошелек. Мне стало совсем плохо от
всех этих лиц вокруг меня, от этого наигранного смеха, от этого судорож-
но-мучительного, деланного веселья, от всех этих гримас...
- Пойдем, - сказал я Пат и крепко взял ее под руку.
Молча мы прошли по деревенской улице. В ближайшей кондитерской я ку-
пил коробку конфет.
- Жареный миндаль, - сказал я и протянул ей покупку. - Кажется, ты
любишь.
- Робби, - сказала Пат, и ее губы задрожали.
- Погоди еще минутку, - ответил я и быстро направился к расположенно-
му рядом цветочному магазину. Немного успокоившись, я вышел оттуда с ро-
зами.
- Робби, - снова сказала Пат.
Я довольно жалко улыбнулся:
- На старости лет из меня получится истинный кавалер, тебе не кажет-
ся. Пат?
Я не понимал, что на нас вдруг нашло. Вероятно, подействовала атмос-
фера идиотских проводов на вокзале. Словно на нас легла какая-то свинцо-
вая тень, словно задул ветер, сметающий все, что с таким трудом стре-
мишься удержать. Вдруг мы оказались не более чем двумя заблудившимися
детьми, которые не знают, как им быть, и очень стараются вести себя му-
жественно.
- Давай выпьем что-нибудь, - сказал я.
Она кивнула. Мы зашли в первое попавшееся кафе и сели за пустой сто-
лик у окна.
- Что тебе заказать. Пат?
- Рому, - сказала она и посмотрела на меня.
- Рому, - повторил я и нашарил под столом ее руку. Она крепко прижала
свою ладонь к моей.
Принесли ром. Это был "баккарди" с лимоном.
- За тебя, старый мой дружок! - сказала Пат и подняла рюмку.
- За тебя, мой старый добрый дружище! - сказал я.
Мы посидели еще немного.
- Иной раз все как-то очень странно, тебе не кажется? - сказала Пат.
- Да, сперва странно. А потом проходит.
Она кивнула. Тесно прижавшись друг к другу, мы пошли дальше. От лоша-
дей, запряженных в сани, шел пар. Навстречу нам двигались загорелые лыж-
ники и хоккеисты в красно-белых свитерах. Жизнь бурлила.
- Как ты себя чувствуешь. Пат? - спросил я.
- Хорошо, Робби.
- Нас с тобой ничто не одолеет, правда?
- Правда, дорогой. - Она прижала мою руку к себе.
Улица опустела. Над заснеженными горами раскинулся розовый полог за-
ката.
- Пат, - сказал я, - ты еще не знаешь, что мы располагаем целой кучей
денег - Кестер прислал.
Она остановилась.
- Так это же здорово, Робби! Значит, мы еще сможем как следует кут-
нуть?
- Запросто, - сказал я. - Сколько душе будет угодно.
- Тогда пойдем в субботу в курзал. Там состоится последний большой
бал года.
- Но ведь тебе не разрешают выходить по вечерам.
- Это запрещено почти всем, однако все преспокойно выходят.
На моем лице отразилось опасение.
- Робби, - сказала Пат, - когда тебя здесь не было, я строго соблюда-
ла все, что мне предписывалось. От перепуга стала совсем паинькой. Но
все оказалось впустую. Мне стало хуже. Не перебивай меня - заранее знаю,
что ты скажешь. И так же знаю, что поставлено на карту. Но в оставшееся
мне время, когда ты рядом, разреши мне делать все, что я захочу.
Пурпуровый свет заката окрасил ее лицо. Глаза смотрели серьезно, спо-
койно и очень важно. О чем мы говорим? - подумал я и почувствовал су-
хость во рту. Разве можно вот так стоять и говорить о том, что никогда
не должно, не смеет произойти! А ведь именно Пат произносит все эти сло-
ва, произносит их невозмутимо, беспечально, словно ничего уже поделать
нельзя, словно нет хотя бы самого крохотного остатка обманчивой надежды.
Вот рядом со мной стоит Пат, почти ребенок, которого я обязан оберегать.
И вдруг она сама отходит от меня далеко-далеко, породнившись с тем безы-
мянным, что таится за гранью бытия, и покорившись ему.
- Очень прошу, пожалуйста, не говори так, - пробормотал я наконец. -
Я просто подумал, не посоветоваться ли нам сначала с врачом.
- Ни с кем мы с тобой советоваться не будем, ни с кем! - Она вскинула
свою красивую маленькую головку. На меня смотрели любимые глаза. -
Больше ничего не хочу знать. Хочу только одного - быть счастливой.
Вечером в коридорах санатория слышались шушуканье, беготня. Пришел
Антонио и вручил Пат приглашение на вечеринку, которую устраивал у себя
в комнате какой-то русский.
- А разве я могу так просто, за здорово живешь, пойти с тобой? -
спросил я.
- Это здесь-то! Конечно, можешь.
- Здесь можно делать многое, чего вообще делать нельзя, - сказал Ан-
тонио.
Русский оказался смуглолицым пожилым человеком. Он занимал две комна-
ты, устланные множеством ковров. На комоде стояли бутылки с водкой. В
комнатах, освещенных только свечами, был полумрак. Среди гостей выделя-
лась очень красивая молодая испанка. Выяснилось, что празднуется день ее
рождения. От мерцания свечей создавалось какое-то особенное настроение.
Сумрачные комнаты, где собралось некое братство людей, объединенных об-
щей судьбой, чем-то напоминали мне фронтовой блиндаж.
- Что желаете пить? - спросил меня русский. Его низкий голос звучал
очень тепло.
- Что найдется, то и выпью.
Он принес бутылку коньяку и графин с водкой.
- Вы здоровы? - спросил он.
- Да, - смущенно ответил я.
Он предложил мне папиросу. Мы выпили.
- Видимо, здесь многое кажется вам странным, правда? - заметил он.
- Не сказал бы, - ответил я. - Я вообще не очень-то привык к нор-
мальной жизни.
- Да, - сказал он и, сощурив глаза, посмотрел на испанку. - Здесь, в
горах, свой особый мир. Он изменяет людей.
Я кивнул.
- И болезнь здесь особая, - задумчиво добавил он. - От нее как-то
оживляешься. А иногда даже становишься лучше. Какая-то мистическая бо-
лезнь. Она расплавляет шлаки и выводит их.
Он встал, слегка поклонился мне и подошел к улыбавшейся ему испанке.
- Сентиментальный трепач, верно? - сказал кто-то позади меня.
