Хольман не заходите - и не ради вас, а ради нее.
- А переговариваться с ней через дверь можно? - спросил я. - Или че-
рез балкон?
- С балкона можно, но только считанные минуты. Да и через дверь тоже,
если будете как следует полоскать горло. Помимо простуды, у вас от куре-
ния еще и катар дыхательных путей.
- А легкие? - Почему-то я ожидал, что хоть в них окажется что-нибудь
не в порядке. Тогда я чувствовал бы себя лучше перед Пат.
- Из ваших двух легких можно выкроить целых шесть, - заявил главный
врач. - Давно уже мне не встречался такой здоровый человек, как вы.
Только вот печень у вас уплотнена. Видимо, много пьете.
Он мне что-то прописал, и я ушел к себе.
- Робби, что он тебе сказал? - спросила меня Пат из своей комнаты.
- Временно запретил посещать тебя, - ответил я, стоя у двери. - Даже
строго запретил. Существует опасность заражения.
- Вот видишь! - испуганно сказала она. - Я уже давно толкую тебе об
этом.
- Да нет же. Пат! Это тебе грозит заражение, а не мне.
- Перестань болтать чушь, - сказала она. - Расскажи мне точно, что с
тобой случилось.
- Я и так сказал тебе точно. Сестра... - Я сделал знак постовой сест-
ре, которая как раз принесла мне лекарства. - Скажите фройляйн Хольман,
кто из нас более опасен для окружающих?
- Вы, господин Локамп, - объяснила сестра. - Он не должен к вам вхо-
дить, а то еще заразитесь от него.
Пат с недоверием посмотрела на сестру, потом перевела взгляд на меня.
Я показал ей через дверь лекарства. Поняв, что все правильно, она расс-
меялась; она смеялась все громче, смех перешел в хохот, на ее глазах по-
явились слезы, и тут начался приступ мучительного кашля. Сестра броси-
лась к ней на помощь.
- Господи, - прошептала Пат, - дорогой мой, это, ейбогу, ужасно смеш-
но. И какой у тебя гордый вид!
Весь вечер она была весела. Конечно, я не оставил ее одну. Надев
плотное пальто и обмотав шею шарфом, я просидел до полуночи на балконе.
В ногах у меня стояла бутылка коньяка, в одной руке я держал сигару, в
другой - рюмку и рассказывал Пат всевозможные события из моей жизни.
Время от времени меня прерывал, а заодно и вдохновлял ее тихий, словно
птичий, смех, и я усердно врал, врал сколько мог - лишь бы ее лицо оза-
рялось улыбкой. Я был счастлив от своего кашля, высосал всю бутылку и
наутро был здоров.
И снова задул фен. Ветер бился в окна, низко нависли тучи, по ночам
слышался грохот низвергающегося с гор целого снега, а перевозбужденные
больные, не смыкая глаз, все время настороженно прислушивались. На заду-
шенных склонах начали расцветать крокусы, а на дорогах среди саней поя-
вились первые повозки на высоких колесах.
Пат все больше слабела и уже не могла вставать с постели. Ночью у нее
случались приступы удушья. Тогда и от смертельного страха ее лицо стано-
вилось серым, и я держал ее за влажные бессильные руки.
- Лишь бы пережить этот час! - хрипела она. - Только один этот час!..
Самое время умирать...
Особенно она страшилась последнего часа между ночью и утром. Поче-
му-то ей казалось, что под конец ночи тайный ток жизненных сил замедля-
ется, почти совсем угасает. В этот час, которого она боялась больше все-
го, ей не хотелось быть одной. В остальное время она держалась так му-
жественно, что, опасаясь выдать свое волнение, я то и дело стискивал зу-
бы.
Я попросил перенести свою кровать в комнату Пат и присаживался около
нее, когда она пробуждалась или когда в ее глазах появлялось выражение
какой-то отчаянной мольбы. Я часто вспоминал о лежавших в моем чемодане
ампулах с морфием и, не задумываясь, сам делал бы ей уколы, чтобы она
спала. Но я знал, как она благодарна за каждый новый день жизни, и мор-
фий оставался неиспользованным.
Часами я сидел у ее постели и рассказывал решительно все, что мне
вспоминалось. Ей самой нельзя было много говорить, и она охотно слушала
мое пространное повествование о разных историях, приключившихся со мной.
Иногда, сразу вслед за очередным приступом, когда, бледная и разбитая.
Пат полулежала, откинувшись на подушки, она просила изобразить ей кого-
нибудь из моих учителей. Тогда, оживленно жестикулируя и сопя, поглажи-
вая воображаемую окладистую рыжую бороду, я степенно расхаживал по ком-
нате и надтреснутым голосом изрекал всяческие перлы школярской премуд-
рости. Ежедневно я придумывал что-нибудь новое, и постепенно Пат подроб-
но узнала про всех забияк и оболтусов нашего класса, которые неутомимо
старались причинять учителям все новые и новые огорчения. Однажды, прив-
леченная раскатистым басом нашего директора, в комнату вошла ночная
сестра, и потребовалось немало времени, покуда я, к полному удовольствию
Пат, все-таки разъяснил ей, что, хотя я действительно напялил на себя
дамскую пелерину и мягкую шляпу, хотя скачу по комнате и на чем свет
стоит браню некоего Карла Оссеге за то, что тот злокозненно подпилил
учительскую кафедру, - я тем не менее все же не сумасшедший, а вполне
нормальный человек.
Вскоре за окном забрезжил рассвет. Горные хребты превратились в ка-
кие-то бритвенно острые, черные силуэты. Раскинувшееся за ними холодное
и бледное небо начало отступать.
Ночник на тумбочке потускнел до бледной желтизны, и Пат прижалась
влажным лицом к моим ладоням.
- Ночь прошла, Робби. На мою долю выпал еще один день.
Антонио принес мне свой радиоприемник. Я подключил его к сети, зазем-
лил на центральное отопление и вечером опробовал в комнате Пат. Сначала
из аппарата вырывался треск и нестройный свист, но мне удалось чисто
отстроиться, и комната наполнилась нежными прозрачными звуками.
- Что это, дорогой? - спросила Пат.
Антонио дал мне еще и журнал с программами. Я нашел нужную страницу.
- По-моему, Рим.
И сразу послышался низкий, металлический голос дикторши:
- Radio Roma - Napoli - Firenze... [11] Я еще немного повернул ручку.
Соло на фортепиано.
- Тут мне справка не нужна, - сказал я. - Это соната Бетховена Авро-
ра" [12]. Когда-то и я ее играл. Когда еще верил, что со временем стану
учителем гимназии, профессором или композитором. А теперь сыграть бы не
смог. Лучше покрутим еще. Эти воспоминания не из приятных.
Зазвучал теплый, тихий, вкрадчивый альт: "Parlez d'amour" [13].
Париж, Пат.
Потом было сообщение о борьбе с виноградной филлоксерой. Я продолжал
крутить ручку. Рекламные объявления. Квартет.
- А это что? - спросила Пат.
- Прага. Струнный квартет Бетховена, сочинение пятьдесят девятое, -
прочитал я.
Дослушав первую часть до конца, я довернул ручку, и вдруг появилась
скрипка, да еще какая чудесная.
- Это, вероятно, Будапешт, Пат. Цыганская музыка.
Полнозвучно и мягко мелодия словно вознеслась над взметнувщимся под
ней ансамблем цимбал, скрипок и пастушьих рожков.
- Великолепно, Пат, правда? Она молчала. Я обернулся. Из ее широко
раскрытых глаз текли слезы. Я мгновенно выключил приемник.
- Что с тобой, Пат? - Я обнял ее исхудавшие плечи.
- Да ничего, Робби. Просто я глупая. Но когда вдруг слышишь - Париж,
Рим, Будапешт... Господи... а я была бы рада хоть разок еще спуститься в
деревню. - Но, Пат...
Я сказал ей все, что мог сказать, чтобы отвлечь ее от этой мысли. Но
она недоверчиво покачала головой.
- Я не горюю, дорогой. Ты так не думай. Я не горюю, когда плачу.
Просто что-то находит на меня. Но ненадолго. Ведь недаром же я без конца
размышляю.
- О чем же ты размышляешь? - спросил я и поцеловал ее волосы.
- О единственном, о чем я еще могу размышлять, - о жизни и смерти. А
когда начинаю горевать и ничего больше не понимаю, то говорю себе, что
лучше умереть, когда еще хочешь жить, чем умереть, когда и впрямь хочешь
смерти. А по-твоему как?
- Не знаю.
- Посуди сам. - Она прислонилась головой к моему плечу. - Когда еще
хочется жить, то это значит, что есть у тебя что-то любимое. Так, конеч-
но, тяжелее, но вместе с тем и легче. Ты пойми - умереть мне пришлось бы
так или иначе, а теперь я благодарна судьбе за то, что у меня был ты.
Ведь могло случиться и так, что я была бы совсем одинока и несчастна.
Тогда я бы охотно умерла. Теперь же это мне тяжело, но зато я полна лю-
бовью, как пчела медом, когда вечером она прилетает в свой улей. И будь
у меня возможность выбора, я бы выбрала только то, что есть сейчас.
Она посмотрела на меня.
- Пат, - сказал я. - Есть еще третий вариант. Когда уляжется фен, все
пойдет на лад, и мы уедем отсюда.
Она продолжала пристально смотреть на меня.
- А за тебя, Робби, я просто боюсь. Тебе все намного труднее, чем
мне.
- Больше мы об этом говорить не будем, - сказал я.
- Я сказала это только для того, чтобы ты не думал, будто мне груст-
но, - ответила она.
- А я и не думаю, что тебе грустно, - сказал я.
Она положила руку мне на плечо.
- Не послушать ли нам еще раз цыган?
- Тебе хочется?
- Да, дорогой.
Я снова включил приемник, и заиграла - сначала тихо, а потом все пол-
нозвучнее - скрипка, а затем и флейта. Им аккомпанировали цимбалы.
- Прекрасно! - сказала Пат. - Как ветер. Как ветер, который куда-то
уносит тебя.
Это был вечерний концерт, передаваемый из ресторана в каком-то из
парков Будапешта. Сквозь рокот музыки порой слышались голоса посетите-
лей. Внезапно раздавался чей-то радостный и громкий возглас. И можно бы-
ло себе представить, что на острове Маргариты, прямо посреди Дуная, каш-
таны оделись в свежую листву, а от ветра, поднятого скрипками, на дале-
кой луне что-то замерцало и задвигалось. И, быть может, там, в Будапеш-
те, дул теплый ветерок, и люди сидели под открытым небом, и перед ними
стояли бокалы с желтоватым венгерским вином, и кельнеры в белых кителях
сновали туда и сюда, и цыгане играли, а потом, вконец устав, все пошли
сквозь зеленый весенний рассвет домой... А передо мною лежала улыбающая-
ся Пат, которой, я знал, уже никогда не выйти из этой комнаты, никогда
не встать с этой постели.
Потом вдруг пошло очень быстро. Плоть любимого лица стала таять на
глазах - выступили скулы, виски слились со лбом. Тонкие руки сделались
совсем детскими, из-под кожи выперли ребра, жар снова и снова сотрясал
иссохшее тело. Сестра приносила кислородные подушки, а врач приходил
каждый час.
Как-то вечером температура по непонятной причине резко снизилась. Пат
очнулась и долго смотрела на меня. - Дай мне зеркало, - прошептала она.
- Зачем тебе зеркало? - сказал я. - Лучше отдохни, Пат. По-моему, ты
начала выздоравливать. Температуры уже почти нет.
- И все-таки, - прошептала она растрескавшимся, словно спаленным го-
лосом. - Все-таки дай мне зеркало. Я обошел вокруг ее кровати, взял зер-
кало и уронил его. Оно разбилось.
- Прости мне эту неловкость, - сказал я. - Выпало из руки и сразу на
тысячу осколков. Ведь надо же...
- В моей сумочке есть другое. Достань его, Робби.
То было совсем маленькое зеркальце из хромированванного никеля. Я
провел по нему рукой, чтобы оно хоть немного замутнилось, и дал его Пат.
Старательно протерев зеркальце до блеска, она долго и напряженно вгляды-
валась в него.
- Ты должен уехать, дорогой, - наконец прошептала она.
- Это зачем же? Разлюбила ты меня, что ли?
- Ты не должен больше смотреть на меня. Это уже не я.
Я взял у нее зеркальце.
- Эта металлическая ерунда ни черта не стоит. Ты только посмотри, как
я в нем выгляжу. Бледный, худой. А я, между прочим, еще загорелый и
крепкий. Не зеркало - стиральная дощечка.
- Пусть у тебя останется другое воспоминание обо мне, - прошептала
она. - Уезжай, дорогой. Я как-нибудь справлюсь сама.
Я ее успокоил. Она еще раз потребовала зеркальце и сумочку. Затем
стала пудриться - жалкое, истощенное лицо, потрескавшиеся губы, запавшие
коричневые подтеки...
