узнать нас, как и нам их.
Быть может, одна г-жа де Форшвиль, налившись своего рода парафином, раздувшим ее
кожу, но воспрепятствовавшим трансформациям, походила на былую кокотку,
"заспиртованную" теперь навсегда. << Вы перепутали меня с матерью >>, -- сказала
мне Жильберта. Это правда. Впрочем, это было почти любезностью. Исходя из мысли,
что люди остались прежними, мы находим, что они постарели. Но если мы
отталкиваемся от того, что они стары, мы найдем, что они не так уж плохи. В
случае Одетты проблема заключалась не только в этом; ее облик, если был известен
ее возраст и мы готовились уже к встрече со старухой, казался более чудесным
вызовом, брошенным законам хронологии, чем устойчивость радия в материи. Если я
ее поначалу и не узнал, то вовсе не оттого, что она изменилась сильно: просто
она не изменилась вообще. Определив за этот час, что представляет из себя
слагаемое, прилагающееся к человеческому облику, сколько нужно вычесть, чтобы
они предстали мне прежними знакомцами, я теперь без труда производил подобные
подсчеты, и когда я добавил к былой Одетте сумму истекших лет, полученный мною
результат никоим образом не сочетался с особой, стоявшей передо мной, потому что
последняя слишком уж смахивала на былую. Какова была доля румян, краски? С ее
золочеными, плоско примятыми волосами -- слегка растрепанным шиньоном тяжелого
механического манекена, поверх удивленного незыблемого лица, лица тоже довольно
механического, -- на которые была нахлобучена плоская также соломенная шляпка,
она олицетворяла собой выставку 1878-го года ( на которой она тогда безусловно,
-- и особо, если бы была в теперешнем возрасте, -- была бы самым невероятным
чудом ), и мне казалось, что сейчас она выпалит свой куплетик рождественского
ревю; это воплощение выставки 1878-го было в достаточной степени свежо.
Подле нас прошел министр предбуланжистской308 эпохи, снова вошедший в кабинет,
-- он посылал дамам мерцающую и далекую улыбку, но, словно опутанный тысячью
прошлых связей, как маленький фантом, ведомый невидимой рукою, он несколько
усох, и, сменив материю, походил на собственное производное, исполненное в
пемзе. Этот бывший премьер, так хорошо принятый в Сен-Жерменском предместье,
привлекался некогда к суду по нескольким уголовным делам. Общество и народ его
презирали. Но оттого, что представители общества и народа обновляются, что этот
процесс затрагивает также страсти и даже воспоминания этих особей, никто об этом
теперь не помнил; его уважали. Так что, сколь бы ни велико было унижение, на
него, должно быть, легко решиться, если знаешь, что спустя несколько лет наши
погребенные грехи будут не более заметны, чем невидимая пыль, которая вызовет
улыбку смеющейся и цветущей природы. Со своим непродолжительным позором,
благодаря уравновешивающей игре времени, человек окажется меж двумя новыми
социальными слоями, испытывающими к нему только почтительность и преклонение; с
ними он может не считаться. Но только времени доверена эта работа; и в пору
лишений он был безутешен, потому что юная молочница из дома напротив слышала,
как толпа, грозя кулаками, кричала ему: "взяточник", покамест он забирался в
"воронок"; юная молочница, она не смотрит на вещи сообразуясь со временным
планом, она не ведает, что люди, которым кадит утренняя газета, некогда были
притчей во языцех, что человека, оказавшегося сейчас в тюрьме ( быть может --
вспомнив об этой юной молочнице, он не найдет смиренных слов, благодаря которым
он смог бы добиться прощения ), когда-нибудь будет чествовать прессой, его
дружбы будут искать герцогини. Подобным образом во времени растворяются семейные
ссоры. У принцессы де Германт присутствовала пара, муж и жена, у них было по
дяде, теперь уже покойных, -- последние как-то не удовольствовались взаимными
оскорблениями, и один из них, для пущего уничижения второго, послал ему в
качестве секундантов консьержа и дворецкого, рассудив, что светские люди были бы
для него слишком хороши. Но эти истории спали в газетах тридцатилетней давности,
и никто о них больше не знал. Так что салон принцессы де Германт был светел и
забывчив, он цвел, как мирное кладбище. Время не только разрушало старые
образования, оно творило новые союзы.
Вернемся, однако, к нашему политику: вопреки физическому изменению его существа,
столь же глубокому, как трансформация моральных представлений публики на его
счет, -- одним словом, несмотря на года, прошедшие с того времени, когда он был
председателем кабинета, он вошел в новый, получив портфель от его главы, -- так
благодаря театральному директору, доверяющему роль одной из своих старых, давно
уже ушедших со сцены подружек, способность которой проницательно войти в роль он
оценивает выше, чем способности молодых, -- тем более, что сложность ее
финансовой ситуации ему небезызвестна, -- актриса почти в восемьдесят
демонстрирует еще публике целость своего -- почти нетронутого -- таланта, равно
продолжение жизни, в которой, ко всеобщему удивлению, еще можно удостовериться
за несколько дней до смерти.
Г-жа де Форшвиль была столь прекрасна, что невозможно было относительно нее
сказать, что она омолодилась, скорее -- всеми своими карминными, рыжеватыми
оттенками -- она опять цвела. В сегодняшней зоологической выставке, выходя за
рамки обыкновенного воплощения универсальной выставки 1878-го, она была бы
ключевой достопримечательностью и гвоздем. Впрочем, мне слышалась не << я --
выставка 1878-го года >>, скорее << я -- аллея акаций 1892-го года >>. Казалось,
что она и сейчас могла бы там прогуливаться. Впрочем, как раз оттого, что она не
изменилась, она не казалась живой. Она была похожа на стерилизованную розу. Я с
ней поздоровался, и несколько секунд она выискивала имя у меня на лице -- так
студент ищет ответа на лице экзаменатора, хотя было бы проще поискать его у себя
в голове. Я назвал себя, и тотчас, словно благодаря магическому этому слову я
потерял что-то присущее земляничнику или кенгуру ( эти черты были прибавлены к
моему облику, должно быть, годами ), она меня узнала и перешла на тот особенный
свой тон, котором некогда она восхищала мужчин, аплодировавших ей в мелких
театрах, -- когда, получив приглашение позавтракать с ней "в городе" они ловили
эти чудные звуки в каждом слове, в течение всей беседы, сколько им было угодно.
И теперь этот голос с легким английским акцентом был бесполезно горяч и
волнителен. Ее глаза, однако, словно бы смотрели на меня с далекого берега, и
голос ее был грустен, как голос плакальщиц, как голос мертвых в "Одиссее". Ей
стоило бы играть еще. Я произнес несколько комплиментов ее молодости. Она
ответила: << Вы милы, my dear, спасибо >>, -- и поскольку ей с трудом удавалось
освободить даже самое искренне чувство от заботы об "светскости", она повторила
несколько раз подряд: << Благодарю вас, благодарю вас >>. Я, бегавший когда-то
частенько, чтобы встретиться с ней в Лесу, я, -- в тот день, когда был у нее
впервые, слушавший звук ее голоса, лившийся с губ, как сокровище, -- теперь я
считал минуты, проведенные с ней рядом, потому что решительно невозможно было
представить, о чем с ней можно говорить, -- и мне пришлось удалиться, всг еще
думая, что слова Жильберты << Вы спутали меня с матерью >> были не только
правдивы, но и, к тому же, для дочери были только любезностью.
Впрочем, не только в Жильберте проступили семейственные черты, незримые доселе в
ее облике, словно эти черты таились внутри как частички зернышка, о побеге
которых, до того дня, как они покажутся наружу, можно только догадываться. Так в
той или иной женщине несколько чрезмерная материнская крючковатость лицевых
линий лишь к пятидесятилетию перестраивала нос, доселе безукоризненный и прямой.
У другой, дочки банкира, свежий, как у садовницы, цвет лица краснел, медянел и
отсвечивал будто оттенком золота, над которым столько покорпел ее отец.
Некоторые в итоге даже начинали походить на свой квартал, неся на себе отсвет
улицы Аркад, авеню дю Буа, Елисейской улицы. Но в основном они воспроизводили
черты своих родителей.
Увы, ей не суждено было навсегда остаться такой же. Не пройдет и трех лет, и я
увижу ее -- хотя еще и не в окончательном маразме, но уже в некоторой
расслабленности, -- на приеме у Жильберты; у нее уже не будет хватать сил, чтобы
скрывать под недвижной маской то, о чем она думала -- думала, много сказать, --
то, что она испытывала: качая головой, поджимая рот, тряся плечами при каждом
впечатлении -- как пьяница или дитя, как некоторые поэты, которые, забыв, где
находятся, переживают вдохновение и сочиняют что-нибудь на приеме, хмуря брови и
гримасничая, ведя к столу под руку удивленную даму. Ощущения г-жи де Форшвиль,
-- помимо одного: радости, что она присутствует на вечере, нежности к горячо
любимой дочке, гордости за ее блестящий прием, гордости, не уменьшавшей
материнской грусти оттого, что сама она ничего уже из себя не представляет --
эти ощущения были нерадостны, и всг, что она могла извлечь из них, сводилось к
попытке остеречься постоянных оскорблений, -- попытке робкой, как у ребенка.
Слышалось: << Я не знаю, узнала ли меня г-жа де Форшвиль, должно быть, мне нужно
представиться по новой >>. -- << Да бросьте, можете не стараться -- отвечали
первому во всю глотку, не подозревая, что мать Жильберты слышит всг ( не
подозревая, или не тревожась о том ). -- Это бесполезно. Разве что ради
собственного удовольствия! Пускай себе сидит в углу. К тому же, она слегка гага
>>. Г-жа де Форшвиль украдкой метала взоры на болтливых обидчиков своими
по-прежнему прекрасными глазами, затем быстро прятала взгляд, боясь показаться
невежливой, -- однако, оскорбление взволновало ее, и она пыталась скрыть
немощное негодование; видно было, что голова ее трясется, грудь вздымается; она
снова метала взгляды, уже на другого невежливого посетителя, но особо не
удивлялась, потому что несколько дней уже чувствовала себя плохо и намекала
дочери, что было бы лучше перенести прием, -- дочь, однако, отказала. Но она всг
равно любила дочь очень сильно; присутствующие герцогини, общее восхищение новым
дворцом переполняли ее сердце радостью, и когда в гостиную вошла маркиза де
Сабра ( а в то время эту даму трудно было затащить и к лицам, находящимся на
высочайшей социальной ступени ), г-жа де Форшвиль подумала, что была доброй и
предусмотрительной матерью, что ее материнский долг исполнен. Она вновь метнула
взор на зубоскалящих гостей, уже других, и заговорила что-то, сидя в полном
одиночестве; если можно назвать речью молчание, переводимое исключительно
жестикуляцией. Еще такая прекрасная, она стала -- чем она не была никогда --
бесконечно симпатичной; ибо раньше она обманывала Свана и многих других, а
теперь она сама была обманута целым миром, и так ослабла, что не смела, так как
роли перевернулись, защищаться от людей309. Вскоре она не защитилась от смерти.
От этого предвосхищения вернемся на три года назад, на утренник принцессы де
Германт.
Я с трудом узнал товарища моего Блока, -- впрочем, у него теперь был псевдоним,
причем утрачена была не только фамилия, но и имя: Жак дю Розьер, звался он, и
надо было обладать нюхом моего дедушки, чтобы признать "нежную долину Хеврона" и
"цепи Израиля", решительно, казалось, другом моим порванные. Действительно,
английский шик полностью видоизменил его внешность и стесал с нее всг, что
только можно было изгладить. Некогда курчавые волосы, подстриженные с ровным
пробором, блистали от парфюмерии. Основательный красный нос, правда, остался, но
казалось, что он скорее опух от некоего рода хронического катара, -- этим можно
было объяснить и носовой акцент, с которым он вяло бросал фразы, ибо так же, как
прическу, подобранную к цвету лица, он отыскал и голос с произношением, где
былая назализация приняла оттенок презрительной артикуляции, удачно подошедшей
распростертым крыльями его носа. Благодаря прическе, отмене усов, изяществу
костюма, старанию, его еврейский нос исчез, -- так разряженная горбунья кажется
