юноши из самой знатной семьи, не говорили ли раньше чего-нибудь о матери
Жильберты, молодой дворянин ответил бы, что действительно, где-то в юности она
вышла замуж за авантюриста по имени Сван, но потом сочеталась-таки с одним из
виднейших представителей общества, графом де Форшвиль. Наверное, еще нескольких
людей в этом салоне такие утверждения рассмешили бы ( в отрицании блестящего
положения Свана в обществе я находил теперь что-то чудовищное, но ведь и сам я в
Комбре -- заодно с двоюродной бабушкой -- считал, что Сван не может знаться с
"принцессами" ), -- герцогиню де Германт, например, и еще нескольких женщин,
которые, по идее, могли бы присутствовать здесь, но теперь почти не выходили --
как, например, герцогиню де Монморанси, де Муши, де Саган, -- ближайших друзей
Свана, знать не знавших этого Форшвиля, нигде и не принятого, когда они еще не
утратили связей с обществом. Дело в том, что прежнее общество, -- как лица,
претерпевшие сегодня видоизменения, светлые волосы, подмененные седыми, --
существовало только в памяти людей, число которых уменьшалось день ото дня.
Во время войны Блок перестал "выходить" и, таким образом, порвал связи с былой
своей средой обитания, -- там он, впрочем' был довольно жалкой фигуру. Зато он
по-прежнему печатал сочинения, сквозь софистический абсурд которых, чтобы не
запутаться, я силился теперь продраться -- эти сочинения были довольно
тривиальны, однако они производили впечатление редкой интеллектуальной высоты, и
многие юноши и светские женщины находили их гениальными. Вот почему, полностью
порвав с былыми своими друзьями, в восстановившемся обществе, на новой фазе
жизни он стал славен и почитаем, предстал миру великим человеком. Естественно,
юношам едва ли было известно, что его светские дебюты имели место лишь в этом
возрасте, -- тем паче, что несколько имен, уловленных им в беседах с Сен-Лу,
благоприятствовали своего рода неопределенной временной глубине его авторитета.
Во всяком случае, он казался одним из талантливых людей, которые в любую эпоху
цветут где-нибудь подле большого света, и невозможно было представить, чтобы его
существование могло протекать в каком-нибудь другом месте.
Если представители новых поколений и в грош не ставили герцогиню де Германт,
потому что она зналась с актрисами и т. п., дамы, имевшие какое-либо отношение к
ее семье, сегодня уже пожилые, по-прежнему считали ее существом необычайным, --
потому что, с одной стороны, им в точности было известно ее происхождение, ее
геральдическое первенство, ее близкие отношения с теми, кого г-жа де Форшвиль
называла royalties, равно, с другой стороны, оттого, что общением с семьей она
пренебрегала, ей с ними было скучно, и на нее никогда нельзя было рассчитывать.
Ее театральные и политические связи, о которых, впрочем, мало было известно,
только способствовали славе о ее незаурядности и, стало быть, авторитету. Так
что, если в политическом и артистическом бомонде ее принимали за "не бог весть
что", своего рода расстригу Сен-Жерменского предместья, вращающуюся в среде
заместителей министров и "звезд", в самом Сен-Жерменском предместье, если
собирались устроить необыкновенный вечер, говорили: << Стоит ли приглашать
Ориану? Она не придет. Для формы разве, но не нужно строить иллюзий >>. И если к
половине одиннадцатого, в блестящем платье и, казалось, обдавая кузин холодным
пренебрежением, Ориана появлялась на пороге, остановившись в каком-то
завораживающем презрении, если она присутствовала целый час, то празднество
дуэрьи считалось несомненно удавшимся, как в свое время театральный вечер, когда
Сара Бернар, неопределенно обещавшая содействие, на которое директор театра и не
рассчитывал, приходила-таки и с бесконечной любезностью и скромностью читала
вместо обещанного отрывка двадцать других. Благодаря присутствию Орианы, с
которой главы кабинетов говорили свысока, и которая от этого не меньше ( дух
водительствует миром314 ) тянулась к общению с ними, вечер дуэрьи -- где
присутствовали, однако, исключительно блестящие женщины, -- получал высочайшую
оценку и не шел в сравнение со всеми другими вечерами дуэрий того же season (
как сказала бы опять-таки г-жа де Форшвиль ), поскольку последних своим
посещением Ориана не удостоила.
Как только мой разговор с принцем де Германт подошел к концу, Блок в меня
вцепился и представил молодой женщине, одной из изысканнейших дам той поры, уже
наслышанной обо мне от герцогини де Германт. Тем не менее, ее имени я никогда не
слышал, -- равно как и ей, наверное, не очень были ясны имена различных
Германтов, потому что при мне она спросила у какой-то американки, на каком
основании г-жа де Сен-Лу, как ей показалось, приближена к с самыми блистательным
из присутствовавших там особам. Американка эта была замужем за графом де Фарси,
дальним родственником Форшвилей, которому эта семья представлялась самым
значительным родом на свете. Потому она и ответила с легкостью: << Если оно и
так, то только потому, что она урожденная Форшвиль. И сверх того -- ничего
значительного >>. По крайней мере, г-же де Фарси, полагавшей наивно, что фамилия
Сен-Лу уступает фамилии Форшвилей, еще было известно, кто такой Сен-Лу. Но
очаровательной приятельнице Блока и герцогини де Германт это имя не говорило
вообще ничего, и, поскольку она была довольно легкомысленной особой, девушке,
спросившей ее, по какой линии г-жа де Сен-Лу приходится родственницей хозяину
дома, принцу де Германт, она чистосердечно ответила: << По Форшвилям >>, -- эти
сведения последняя выдала, словно бы ей это было известно всегда, одной из своих
подруг, которая, будучи нервна и вспыльчива, покраснела, как рак, когда какой-то
человек сообщил ей как-то, что отнюдь не по Форшвилям Жильберта связана с
Германтами, -- в итоге он сам поверил, что ошибся, усвоил заблуждение и
незамедлительно приступил к его распространению.
Ужины, светские празднества были для американки чем-то вроде Школы Берлиц315.
Она повторяла услышанные ею имена, даже не выясняя, на кого они указывают и что
они из себя представляют. Если кому-нибудь задавали вопрос, не от отца ли ее,
г-на де Форшвиль, Жильберте перешел Тансонвиль, ему объясняли, что он
заблуждается, что это фамильная земля ее мужа, что Тансонвиль находится
неподалеку от Германта, принадлежал г-же де Марсант, но, будучи заложен, в
качестве приданого был выкуплен Жильбертой. Затем, так как кто-то
старый-престарый воскресил Свана -- друга Саганов и Муши, американская подруга
Блока спрашивала, где же это я ним познакомился, и он объяснял ей, что я
познакомился с ним у г-жи де Германт, и не подозревая о деревенском соседе,
молодом друге моего дедушки, каковым он мне и предстал.
Подобные ошибки совершали и известные люди, но ошибки эти считались тягчайшими
во всяком консервативном обществе. Сен-Симон, желая показать, что Людовик XIV
был невежествен, и из-за этого << несколько раз дошел, на публике, до самых
непростительных нелепиц316 >>, приводит только два примера его
неосведомленности, -- именно, что король, не зная, что Ренель принадлежал дому
Клермон-Галлеранд, а Сент-Эрем317 -- дому Монморен, был крайне с ними
необходителен. По крайней мере в том, что касается Сент-Эрема, мы можем
утешиться: король не умер в заблуждении, он был разубежден << много позднее >>
г-ном де Ларошфуко. << Впрочем, -- добавляет Сен-Симон безжалостно, -- ему
следовало бы объяснить, что это были за дома, имя которых ничего ему не говорило
>>.
Это забвение, столь быстро, столь стремительно смыкающееся над самым недавним
прошлым, это всеохватное незнание, которым, как рикошетом, проявлялась
ограниченная образованность публики, -- образованность тем более ценная, что она
так редка, -- хоронило генеалогии, подлинное положение людей, причину -- любовь,
деньги или еще что-то, -- по которой они пошли на тот или иной брак, мезальянс,
-- хоронило знание, ценимое во всех обществах, где правит консервативный дух,
знание, которым, применительно к комбрейской и парижской буржуазии, в высочайшей
степени обладал мой дедушка, знание, которое Сен-Симон ценил до такой степени,
что, чествуя незаурядный ум принца де Конти, прежде даже, чем говорить о науках
-- или, скорее, словно бы то было первой наукой, он хвалит его за << ум светлый,
ясный, справедливый, точный, широкий, бесконечно начитанный, ничего не
забывавший, знавший генеалогии, их химеры и их реальность, выказывавший
учтивость сообразно чинам и заслугам, воздающий должное всем, кому принцы крови
обязаны оказывать уважение, и чего они больше не делают; он сам даже
высказывался о том, и касательно их узурпаций. Истории, почерпнутые из книг и
разговоров, позволяли ему вставить в разговоре, из известного ему, что-нибудь
любезное о происхождении, положении и т. д. >>318 В чем-то подобном, касавшемся
хотя и не столь блестящего общества, а всего лишь комбрейской и парижской
буржуазии, мой дедушка разбирался с неменьшей точностью и смаковал с тем же
гурманством. Эти гурманы, эти любители, которым было известно, что Жильберта не
была "урожденной Форшвиль", что г-жа Камбремер не именовалась "Мезеглизской",
ни, в юности -- "Валансской", уже редчали. Большинство из них представляло, быть
может, даже не самые изысканные слои аристократии ( относительно "Золотой
легенды"319 или витражей XIII-го века не обязательно сведущи более всех
богомольцы или католики ), зачастую -- из аристократии второстепенной, более
падкой до того, чего она лишена, на изучение чего у нее тем больше досуга, чем
меньше она с аристократией встречается; они с радостью собирались, знакомили
друг друга между собой, и, как Общество Библиофилов или Друзья Реймса, давали
соратникам яркие ужины, -- ужины, где угощались генеалогиями. Женщины туда не
допускались, и мужья, вернувшись домой, рассказывали: << Я был на интересном
ужине. Там присутствовал некий г-н де Ла Распельер, -- о, это очень интересный
человек: он рассказал нам, что эта г-жа де Сен-Лу, у которой прелестная дочка,
вовсе не урожденная Форшвиль. Это целый роман >>.
Приятельница Блока и герцогини де Германт была не только элегантна и
очаровательна, но также умна, и разговор с ней был для меня приятен, хотя и
несколько труден, потому что для меня ново было не только имя моей собеседницы,
но и имена большего числа лиц, о которых она упоминала, -- эти люди теперь
составляли основу общества. С другой стороны, однако, -- так как ей хотелось
услышать от меня рассказы о былом, -- имена многих из тех, о ком я рассказывал,
не говорили ей абсолютно ничего, -- все они были погребены в забвении, те, по
меньшей мере, чей блеск объяснялся исключительно неповторимостью самой особы,
носившей имя, а не связью с родовой фамилией какой-либо известной
аристократической семьи ( титулы она редко знала точно и принимала на веру
путанные сведения об имени, услышанном ею краем уха за ужином накануне ), --
имена большинства из них она даже никогда и не слышала, ибо ее светские дебюты (
она не только была юна, но также недолго жила во Франции и не была принята
тотчас ) приходились на то время, когда я уже несколько лет как от общества
удалился. Я не помню, в связи с чем я помянул г-жу Леруа, но случайно моя
собеседница уже слышала это имя из уст -- с ней обходительного -- старого
приятеля г-жи де Германт. Но слышала, опять же, краем уха, потому что юная
снобка раздраженно ответила мне: << Знаю ли я, кто такая г-жа Леруа, подруга
Бергота >>, -- словно говоря: << особа, которую я ни за что бы к себе не
пригласила >>. Я тотчас понял, что старому другу г-жи де Германт, достойному
светскому человеку, пропитанному духом Германтов ( одной из характерных которого
было то, что нельзя ставить превыше всего аристократическое общество ), слова
типа: << г-жа Леруа, общавшаяся в основном с высочествами да герцогинями >>,
показались слишком плоскими и анти-германтскими, и он предпочел сказать: << Она
была такая забавная, как-то раз она сказала Берготу следующее >>. Правда, для
людей непросвещенных эти сведения, полученные в беседах, равноценны тем, что
