наедине, -- когда она дошла до дверей, мне даже показалось, что она сейчас
поскачет. Но на самом деле она спешила в могилу.
Крупная дама поздоровалась со мной, и на протяжении этих секунд самые разные
мысли вошли в мой ум. Мгновение я колебался, из боязни, что, узнавая людей не
лучше меня, она приняла меня за кого-нибудь другого, но затем ее уверенность
заставила меня, напротив, из страха, что это была особа, мне очень близкая,
сделать мою улыбку любезной поелику возможно, покамест мои взгляды продолжали
искать в ее чертах имя, которого я не находил. Как соискатель степени бакалавра,
приковывая взгляды к лицу экзаменатора, тщетно пытается найти там ответ, который
следовало бы поискать в собственной памяти, так, всг еще улыбаясь ей, я приковал
свои взоры к чертам крупной дамы. Мне показалось, что это были черты г-жи Сван,
и моя улыбка оттенилась почтительностью, в то время как моя нерешительность
убывала. Тут, секундой позднее, я услышал, как крупная дама сказала мне: << Вы
приняли меня за мать, действительно, я стала сильно на нее похожа >>. И я узнал
Жильберту. Мы порядком поговорили о Робере, Жильберта вспоминала о нем с
уважением, -- как о замечательным человеке, которым, как она хотела показать
мне, она восхищалась, которого она понимала. Мы напомнили друг другу, сколь
часто идеи, высказывавшиеся им некогда о военном искусстве ( ибо зачастую он
пересказывал ей в Тансонвиле те же постулаты, что излагал он мне в Донсьере и
позднее ), да и по целому ряду вопросов, были подтверждены последней войной.
<< Я даже не могу сказать, как простейшие вещи, о которых он мне говорил в
Донсьере, поражают меня теперь, да и поражали меня во время войны. Последние его
слова, когда мы расставались, чтобы уже никогда не встретиться, были о том, что
он ожидает от Гинденбурга, как от генерала наполеоновского склада, одного из
типов наполеоновских баталий, имеющей целью разделить двух противников, может
быть, добавил он, англичан и нас. Но не прошло и года после смерти Робера, как
критик, к которому он испытывал глубокое почтение, и который, видимо, оказал
большое влияние на его военные идеи, г-н Анри Биду, написал, что наступление
Гинденбурга в марте 1918-го333 было "баталией разделения сосредоточенными силами
противника двух связанных противников, маневр, который получился у Императора в
1896-м на Апеннинах, но не удался в 1815-м в Бельгии". А незадолго до того Робер
сравнивал баталии с такими пьесами, где не всегда легко узнать, чего же хотел
автор, где сам он изменяет план по ходу написания. Впрочем, по поводу этого
немецкого наступления в 1918-ом, Робер, наверное, не согласился бы с таким
толкованием г-на Биду. Другие критики считают, что продвижение Гинденбурга в
амьенском направлении, затем вынужденная остановка, продвижение во Фландрию,
затем еще одна остановка, в целом, случайно сделали из Амьена, а затем из Булони
цели, которых заранее Гинденбург не намечал334. И если любой может переделать
пьесу в своем стиле, есть такие, кто видит в этом наступлении начало
молниеносного марша к Парижу, другим видятся беспорядочные мощные удары, чтобы
разбить английскую армию. И даже если распоряжения, отданные командиром, не
подходят под ту или иную концепцию, критики всегда вольны сказать, как
Муне-Сюлли Коклену, уверявшему его, что "Мизантроп"335 не был пьесой грустной и
драматической, как Муне-Сюлли хотел сыграть ( ибо Мольер, по свидетельству
современников, давал ей комическую интерпретацию и смешил ею ): "Ну, значит,
Мольер заблуждался".
И об авиации, -- помните, что он говорил ( как он, кстати, замечательно
выражался ): "Нужно, чтобы каждая армия была Аргусом с сотней глаз"? Увы! ему не
довелось увидеть подтверждения своим словам >>. -- << Вы ошибаетесь, -- ответил
я, -- битва на Сомме, -- и он об этом хорошо знал, -- началась с ослепления
противника: ему выкололи глаза, уничтожив самолеты и привязанные аэростаты >>.
-- << Действительно! >>. И так как с тех пор, как ее жизнь подчинялась
исключительно Разуму, она стала несколько педантичной, она добавила: << И он
настаивал, чтобы мы вернулись к старым средствам. Знаете ли вы, что
месопотамские походы в эту войну ( она, должно быть, читала об этом в свое время
в статьях Бришо ) постоянно повторяли, без изменений, ксенофонтов анабазис?
Чтобы переправиться из Тигра на Евфрат, английское командование использовало
беллоны, длинные и узкие лодки, гондолы тех мест, -- а их, кстати, использовали
и древние халдеи >>. Мне пришло на ум, благодаря этим словам, что в некоторых
местах можно наблюдать некоторый застой прошлого, которое, своего рода особенным
тяготением, неопределенное время недвижимо, и оно пребывает без изменений. Но,
быть может, благодаря тем страницам, которые я прочел в Бальбеке, когда Робер
был рядом, больше меня впечатлило -- как если бы я нашел во французской деревне
ров, описанный у г-жи де Севинье, -- увидеть на Востоке, в связи с осадой
Кут-Эль-Амары ( << Кут-эмир, как мы говорим Во-ле-Виконт и Байо-л'Евек >>, --
как сказал бы комбрейский кюре, если бы в своей этимологической жажде дошел до
восточных языков ), как вернулось, подле Багдада, имя Басры, столько раз
упоминаемой в "Тысячи и одной Ночи", куда так часто попадает, каждый раз, как
отправляется из Багдада или возвращается туда, чтобы сесть на корабль или сойдя
с него, -- задолго до генерала Таунсенда и генерала Горринджера336, -- во
времена халифов, Синдбад-Мореход.
<< У меня такое ощущение, что он уже замечал, как в войне, -- сказал я ей, --
стало проявляться что-то человеческое, что она питает себя, как любовь или
ненависть, что ее можно рассказывать, как роман, -- и стало быть если кто-то
возьмется утверждать, что стратегия -- это наука, это ему не поможет понять
войну, потому что война теперь не стратегична. Врагу не более известны наши
планы, чем нам понятны намерения нашей возлюбленной, и эти планы, быть может,
неизвестны и нам самим. Собирались ли немцы, когда они наступали в марте
1918-го, взять Амьен? Мы об этом ничего не знаем. Может быть, они того не знали
и сами, и сам ход событий, их продвижение на запад к Амьену, определял замысел.
Предположив, что война научна, еще следовало бы изобразить ее, как Эльстир
рисует море, -- но в другом смысле, исходя из иллюзий, верований, исправляемых
мало-помалу, примерно так, как Достоевский рассказывает жизнь. Впрочем,
очевидно, что война подпадает вовсе не под стратегию, но, скорее, под медицину,
включая непредвиденные обстоятельства, которых клиницист надеется избежать, типа
русской революции >>.
По ходу этого разговора Жильберта говорила мне о Робере с почтением, которое,
казалось, относилось скорее к моему старому товарищу, чем к ее почившему
супругу. Словно бы она говорила этим: << Я знаю, как вы им восхищались. Знайте
же, что я сумела понять этого замечательного человека >>. И однако, любовь,
которой она определенно уже не испытывала к своему воспоминанию, была, может
быть, еще и далекой причиной некоторых особенностей ее теперешней жизни. Так,
Жильберта теперь была неразлучна с Андре. Хотя последняя, в первую очередь
благодаря таланту супруга, а также собственному уму, проникла, -- конечно, не в
среду Германтов, -- но в намного более значительное общество, чем то, где она
доселе вращалась, удивительно было, с чего бы это маркиза де Сен-Лу решилась
стать ее лучшей товаркой. Дело же скорее означало склонность Жильберты к тому,
что она считала артистической жизнью, и к некоторому социальному вырождению. Это
объяснение вполне вероятно. Однако мне на ум пришло нечто другое, -- я всегда
понимал, что образы, которые видимы нами вкупе, как правило, являются только
частичным отражением, подчас воздействием первого, довольно отличного
соединения, хотя и симметричного последующим, но крайне от них удаленного. Я
подумал, что если каждый вечер можно встретить вместе Андре, ее мужа и
Жильберту, то, может быть, потому, что намного раньше стало известно, что
будущий муж Андре жил с Рашелью, затем оставил ее ради Андре. Вероятно,
Жильберта тогда, находясь в своем слишком далеком и высоком обществе, ничего об
этом не знала. Но она должна была узнать об этом позднее, когда Андре достаточно
поднялась, а сама она опустилась, чтобы они друг друга заметили. Тогда, должно
быть, на нее и оказал воздействие авторитет женщины, ради которой Рашель была
оставлена мужчиной, -- наверное, обольстительным, раз она предпочла его Роберу.
Так что, быть может, Андре напоминала Жильберте юношеский роман, ее любовь к
Роберу, и Жильберта испытывала сильное уважение к Андре, в которую с завидным
постоянством был влюблен мужчина, любимый этой Рашелью, которую, чувствовала
Жильберта, Сен-Лу любил намного сильнее, чем ее саму. А может быть, напротив,
подобные воспоминания не играли никакой роли в предрасположенности Жильберты к
этой артистической чете, и следовало здесь видеть, как то бывает у многих,
просто несоотносимые наклонности светских женщин -- и обучиться, и
опуститься337. Жильберта, может быть, настолько забыла Робера, насколько я
Альбертину, и если даже ей и было известно, что писатель оставил Рашель ради
Андре, то она никогда об этом не думала, встречаясь с ними, и это не сыграло
никакой роли в ее пристрастии. Решить, было ли мое первое предположение не
только возможным, но и истинным, можно было только благодаря свидетельству
заинтересованных лиц, -- это единственное средство, которое в подобных случаях
остается, если бы в их доверии можно было обнаружить и проницательность, и
искренность. Но первое встречается там редко, а второе никогда. В любом случае,
встреча с Рашелью, ставшей теперь знаменитой актрисой, не могла доставить
особенного удовольствия Жильберте. Так что я был раздосадован, когда узнал, что
она будет читать стихи на этом утреннике, как обещали, "Воспоминание" Мюссе и
басни Лафонтена.
Слышалось, как принцесса де Германт повторяет -- с некоторой экзальтацией и
полязгиванием, объяснявшимся ее вставными челюстями: << Да это же наш кланчик!
наш клан! Как я люблю эту юность, такую умную, такую деятельную, ах! как вы
мужикальны! >> И она воткнула крупный монокль в круглый глаз, слегка
улыбающийся, слегка извиняющийся, что не может сохранить живость надолго, но
решилась вторить "деятельности", чтобы "быть в кланчике" до самого конца.
<< Но что вас тянет на такие людные мероприятия? -- спросила меня Жильберта. --
Вот уж не представляла, что встречу вас на этой живодерне. Само собой, я
рассчитывала встретить вас где угодно, но не на одном из гульбищ моей тетки --
раз уж тетка в наличии >>, -- добавила она с лукавинкой, ибо, будучи г-жой де
Сен-Лу несколько дольше, чем г-жа Вердюрен -- принцессой, она считала себя одной
из Германтов от рождения и была поражена мезальянсом, совершенным дядей при
женитьбе на г-же Вердюрен, -- мезальянсом осмеянным, к тому же, тысячу раз при
ней в семье; естественно, лишь за спиной Жильберты говорилось о мезальянсе,
совершенным Сен-Лу при женитьбе на ней. Она испытывала, впрочем, тем больше
презрения к этой поддельной тетке, что, в связи с некоторой извращенностью,
благодаря которой интеллигентная публика избегает обиходных манер, также из
потребности пожилых людей в воспоминаниях, ну и, наконец, чтобы попытаться
придать прошлому свою новую изысканность, принцесса де Германт любила говорить о
Жильберте: << Я скажу вам, что для меня это не новые знакомства, я так дружила с
матерью этой милашки; знайте же, это была большая подруга моей кузины Марсант.
Именно у меня она познакомилась с отцом Жильберты. Что до бедного Сен-Лу, то я
уже давно знала всю его семью: его дядя некогда был моим близким другом в
Распельер >>. -- << Видите, Вердюрены -- это не совсем богема, -- говорили мне
люди, наслушавшиеся подобных речей принцессы де Германт, -- они всегда были
друзьями семьи г-жи де Сен-Лу >>. Может быть, один я знал, благодаря дедушке,
что Вердюрены и на самом деле не были богемой. Но если они и не были ею, то
вовсе не оттого, что дружили с Одеттой. Рассказы о прошлом, никому уже
