этих людях изменение их представлений о других. Когда-то Легранден презирал
Блока, он ни за что не сказал бы ему и слова. Теперь он был с ним чрезвычайно
любезен. И вовсе не оттого, что Блок занимал теперь более значительное
положение, -- тогда это не заслуживало бы упоминания, ибо социальные изменения
поневоле приводят к сопутствующим изменениям отношений между их претерпевшими.
Дело в том, что людям -- как мы их себе представляем -- неизменностью картины в
нашей памяти не обладают. По мере забвения они эволюционируют. Иной раз мы
доходим до того, что путаем их с другими: << Блок -- это тот, кто приезжал в
Комбре >>, -- но, говоря о Блоке, хотели сказать обо мне. Обратно тому, г-жа
Сазра пребывала в убеждении, что я написал историческое исследование о Филиппе
II330 ( принадлежавшее Блоку ). Не доходя до таких перестановок, мы забываем
пакости, сделанные нам кем-либо, его недостатки, нашу последнюю встречу, когда
мы не пожали ему руку, -- но вспоминается зато предпоследняя, когда нам было
весело вместе. И то ли поведение Леграндена соответствовало, своей
приветливостью к Блоку, этой предпоследней, либо он уже утратил память о
каких-то отрезках прошлого, или считал, что оно утратило силу, но смесь
прощения, забвения и безразличия -- это тоже последствие Времени. Впрочем, даже
в любви память о других не едина. Чудным образом Альбертина вспоминала ту или
иную сказанную мной во время наших первых встреч фразу, совершенно мною забытую.
О чем-либо другом, запавшем навечно в мою душу, как камень, у нее не осталось
никакого воспоминания. Наша параллельная жизнь походит на те аллеи, где местами
симметрично расставлены цветочные вазы, но не строго одна против другой. Тем
более, легко представить, что, касательно малознакомой публики, мы с трудом
вспоминаем, что эти люди из себя представляют, или вспоминаем о них что-то
другое, относящееся к более давним временам, то, что мы на них некогда надумали,
-- последнее было внушено людьми, в среде которых мы их отыскали, людьми,
недавно знакомыми с ними, оно украшено достоинствами и положением, которыми они
тогда не обладали, но которым забывчивый верит с первого взгляда.
Конечно, жизнь, по ходу которой наши пути часто сходились, показывала мне этих
людей в особых обстоятельствах, и обстоятельства, окружая их с разных сторон,
ограничивали видимость и мешали познать их сущность. Те же самые Германты,
предмет моих мечтаний, стоило мне приблизиться к одному из них, являлись мне под
разными обликами, одна -- старой бабушкиной подруги, второй -- господина,
смотревшего на меня, казалось, так нелюбезно в полдень в саду у казино. ( Ибо
между нами и людьми остается кайма случайностей, подобная той, что, как я понял
в мои комбрейские чтения, остается в восприятии, мешая полностью завязать его на
реальности и духе ). Так что только задним числом, когда я подгонял их под имя,
знакомство с ними становилось для меня знакомством с Германтами. Но, быть может,
моя жизнь становилась поэтичнее, стоило мне подумать, что волшебная порода с
пронзительными глазами, птичьим клювом, розовый, золоченый, недосягаемый род --
так часто, так просто, игрой различных слепых обстоятельств предоставлена была
моему созерцанию, общалась со мной, и даже была мне близка -- до такой степени,
что когда мне надо было познакомиться с м-ль де Стермарья, или заказать платья
Альбертине, то я обращался, как к самым услужливым из своих друзей, к Германтам.
Конечно, мне было скучно общаться и с ними, и с другими светскими людьми, с
которыми я познакомился после. Даже относительно герцогини де Германт -- равно
некоторых страниц Бергота: ее очарование ощущалось мною только на расстоянии и
рассеивалось, стоило мне очутиться подле нее, ибо оно таилось в памяти и
воображении. Но в конце концов, несмотря ни на что, Германты, да и Жильберта,
отличались от других светских людей тем, что их корни глубже проницали мое
прошлое, время, когда я чаще мечтал, когда я верил в неповторимые личности. Это
печальное достояние, болтовня с той и другой, было по меньшей мере тем, что в
моих детских мечтах я считал самым прекрасным и самым недосягаемым, и я
утешался, смешивая -- как торговец, запутавшийся в своих счетах -- ценность
обладания с величиной, в которую возводило их мое желание.
Что до остальных, былые мои отношения с ними раздувались более жгучими, более
безнадежными мечтами, в которых так буйно цвела моя тогдашняя жизнь,
безраздельно посвященная им, и я с трудом мог понять, почему их осуществление
было убогой, узкой и тусклой лентой безразличной и невзрачной близости, где же
их волшебство, пылание, нежность.
<< Что же стало с маркизой д'Арпажон? >> -- спросила г-жа де Камбремер. -- <<
Как? она умерла >>, -- ответил Блок. -- << Вы перепутали ее с умершей в прошлом
году графиней д'Арпажон >>. В дискуссию вмешалась принцесса д'Агригент, молодая
вдова старого, чрезвычайно богатого мужа, носителя известной фамилии --
частенько искали ее руки, и оттого она была уверена: << Маркиза д'Арпажон тоже
умерла -- где-то год назад >>. -- << Ну, год, а я говорю вам, что нет, --
ответила г-жа де Камбремер, -- я была у нее на концерте, а с того дня года-то уж
никак не прошло >>. Блок, не более, чем один из "жиголо" света, не мог принять
полезного участия в дискуссии, ибо все эти мертвые пожилые особы были слишком от
него далеки -- то ли из-за огромной разницы в годах, то ли из-за недавнего
появления ( Блока в частности ) в новом обществе, достигнутом окольными путями к
закату, в сумерках, где воспоминание о незнакомом ему прошедшем не могло ничего
прояснить. Но для людей того же возраста и той же среды смерть потеряла свое
исключительное значение. Впрочем, каждый день бродили слухи о таком количестве
людей "при смерти", -- из которых одни выздоровели, остальные "скончались", --
что уже не помнилось в точности, поправилась ли такая-то, которую уже не
случалось видеть, от своей грудной лихорадки331, или усопла. В этих возрастных
регионах смерть размножается и теряет свою определенность. Здесь, на стыке двух
поколений и двух обществ, которые, в силу различных причин, не расположены
рассматривать смерть саму по себе, она разве что не смешивается с жизнью, она
обмирщается, становится происшествием, более или менее характеризующим эту
особу, и по тону, которым об этом говорят, невозможно догадаться, что с этим
происшествием для особы всг кончено. Говорят: << Вы забыли, что такой-то умер
>>, как сказали бы: << Его наградили >>, << он теперь академик >>, или -- и это
больше всего подходит, поскольку мешает упомянутому участвовать в празднествах в
той же мере -- << он проведет зиму на юге >>, << ему прописали горы >>.
Относительно людей известных -- то, что они, умирая, по себе оставили, еще
помогало вспомнить, что их существование было окончено. Но касательно того,
мертвы ли или нет простые пожилые светские люди, путались не только потому, что
их прошлое было плохо известно или забыто, но потому, что те никоим образом не
примыкали к грядущему. И это затруднение, испытываемое каждым при сортировке
между болезнями, отсутствием, отъездом в деревню и смертью пожилых членов
общества, оправдывало безразличие колеблющихся и увековечивало незначимость
покойных.
<< Но если она всг-таки не умерла, то почему же ее больше нигде не видно, да и
мужа ее? >> -- спросила одна старая дева, любившая поострить. -- << Да говорю же
я тебе, -- ответила ее мать, которая, несмотря на свой шестой десяток, не
пропускала ни одного празднества, -- потому что они стары: в этом возрасте
больше не выходят >>. Казалось, перед кладбищем есть целое поселение стариков с
лампадками, всегда зажженными в тумане. Г-жа де Сент-Эверт разрешила дебаты,
сказав, что графиня д'Арпажон умерла где-то год назад после долгой болезни, а
потом маркиза д'Арпажон тоже умерла, умерла очень быстро, << без каких-то особых
симптомов >>, -- смерть, походившая тем на все эти жизни, и посредством сего
объяснявшая тот факт, что прошла незамеченной, извиняя всех сбитых с толку.
Услышав, что г-жа д'Арпажон действительно умерла, старая дева бросила на мать
встревоженный взгляд, так как боялась, как бы известие о смерти одной из
ровесниц не "потрясло ее мать", она уже предвосхищала услышать следующее
объяснение ее смерти: << Она была буквально потрясена смертью г-жи д'Арпажон >>.
Но напротив, самой матери старой девы каждый раз, как кто-либо ее возраста
"исчезал", казалось, что она одержала победу в состязании с видными
конкурентами. Старая дева отметила, что мать -- без какой-либо досады
сообщившая, что г-жа д'Арпажон заключена в жилища, откуда редко выходят усталые
старики, -- еще меньше была раздосадована, узнав, что маркиза вошла в селение
неподалеку, откуда уже нельзя выйти. Безразличие матери позабавило едкий ум
старой девы. Чтобы повеселить друзей, она придумала уморительную историю о том,
с каким весельем, как она утверждала, ее мать произнесла, потирая руки: << Боже
мой, и действительно эта бедная г-жа д'Арпажон умерла >>. Даже тем, кому не
нужна была эта смерть, чтобы насладиться собственной жизнью, она принесла
радость. Ибо каждая смерть упрощает существование другим, избавляет от
необходимости выказывать признательность, от необходимости делать визиты. Вовсе
не так смерть г-на Вердюрена была воспринята Эльстиром.
Одной даме было уже пора, потому что она спешила на иные утренники, на полдник с
двумя королевами. Это была известная великосветская кокотка, с которой я некогда
был знаком, принцесса де Нассау. Если бы ее рост не уменьшился, благодаря чему
она, казалось ( из-за того, что голова была расположена намного ниже, чем
некогда ), как говорится, была одной ногой в могиле, с трудом можно было
сказать, что она постарела. Она так и осталась Марией Антуанеттой с австрийским
носом332 и нежным взглядом, -- законсервированной, набальзамированной тысячью
восхитительно соединенных притирок, благодаря которым лицо ее казалось лиловым.
По нему блуждало смущенное и мягкое выражение, ибо она обязана была уйти, и
нежно обещать вернуться, и улизнуть украдкой, -- всг это объяснялось сонмом
высоких особ, ее ждущих. Рожденная разве что не на ступеньках трона, замужняя
три раза, долго и роскошно содержанная значительными банкирами, не считая тысячи
фантазий, в которых она себе не отказала, она легко несла под платьем,
сиреневым, как ее восхитительные круглые глаза и накрашенное лицо, несколько
спутанные воспоминания об этом неисчислимом прошедшем. Так как, убегая
по-английски, она прошла передо мной, я ей поклонился. Она меня узнала, пожала
руку и приковала ко мне круглые сиреневые зрачки, словно бы говоря: << Как долго
мы не виделись! Мы поговорим об этом в следующий раз >>. Она с силой пожала мне
руку, не помня уже в точности, не произошло ли между нами чего, вечером, когда
она отвозила меня от герцогини де Германт, в экипаже. На всякий случай, она
намекнула на то, чего не было, что ей не было сложно, поскольку она придала
ласковое выражение земляничному пирогу, и, ведь она была обязана уйти до
окончания концерта, отчаянно изобразила тоску разлуки, -- но, впрочем, не
окончательной. Так как она не до конца была уверена относительно приключения со
мной, ее тайное рукопожатие не замешкалось и она не сказала мне ни слова. Она
разве задержала на мне, как я уже говорил, взгляд, обозначавший << Как давно! >>
-- в котором читались ее мужья, те, что ее содержали, две войны, -- и
звездообразные ее очи, подобные астрономическим часам, высеченным в опале,
последовательно отмечали все эти торжественные дни былого, столь далекого, что,
как только она хотела сказать вам "здравствуйте", это всегда оказывалось
"извините". Затем, оставив меня, она засеменила к дверям, чтобы кого-нибудь
собой не побеспокоить, чтобы показать мне, что если она и не болтала со мной, то
это потому, что она спешит, чтобы возместить минуту, ушедшую на рукопожатие,
чтобы быть как раз вовремя у королевы Испании, которая должна пить чай с нею
