лишила их самомнения и горечи. Выгодное супружество, после чего уже
необязательны -- борьба или хвастовство, самое влияние жены, неспешно
приобретаемое знание о достоинствах ближних, позволило тем, в которых проступало
лишь юношеское легкомыслие, умерить нрав и развить положительные качества.
Эти-то, старея, предстают нам другой личностью, подобно деревьям, которые
варьирующей их цвета осенью представляются видом, перешедшим в другой. У них
старческие свойства проявлялись в полную меру, но как что-то психическое. У
других изменения были физического рода, это было так непривычно, что та или иная
особа ( г-жа д'Арпажон, к примеру ) казалась мне и знакомой, и незнакомой.
Незнакомой, потому что невозможно было заподозрить, что это она, и вопреки своей
воле я не мог, ответствуя ее приветствию, скрыть мои умственные потуги,
нерешительный выбор из трех или четырех вариантов ( среди них г-жи д'Арпажон не
было ), потуги понять, кому же это я с теплотой ответил, -- теплотой, ее, должно
быть, удивившей, ибо, опасаясь своими раздумьями выказать излишнюю холодность --
если то был близкий друг, -- я компенсировал неискренность взгляда теплотой
рукопожатия и улыбки. Но, с другой стороны, новое ее обличье не было мне
незнакомо. Этот облик я, по ходу жизни, часто видел в крупных пожилых женщинах,
не подозревая тогда, что они могли бы, многими годами раньше, в чем-то быть
сходными с г-жой д'Арпажон. Это обличье так отличалось от присущего, как мне
помнилось, маркизе, словно бы она была обречена, как персонаж феерии, предстать
поначалу юной девушкой, затем плотной матроной, которая станет вскоре, наверное,
сгорбленной и трясущейся старушонкой303. Казалось, будто она -- неуклюжая
пловчиха, которая видит берег где-то далеко-далеко, с трудом расталкивая
захлестывающие ее волны времени. Мало-помалу, тем не менее, разглядывая ее
колеблющееся лицо, неопределенное, как неверная память, которая не хранит уже
былые очертания, я таки что-то в нем обнаружил, -- предавшись легкой игре в
исключение квадратов, шестиугольников, добавленных возрастом к ее щекам.
Впрочем, то, что примешивалось к щекам женщин, не всегда было геометрическими
фигурками. В щеках герцогини де Германт, неизменных, но, однако, разнородных,
словно нуга, я различал след ярь-медянки, маленький, розовый кусок разбитой
ракушки, опухоль, трудную для определения, не столь крупную, как шарик омелы, но
более тусклую, чем стеклянный жемчуг.
Некоторые мужчины хромали: чувствовалось, что это обусловлено не последствием
дорожного инцидента, но -- первым ударом, ибо они уже, как говорится, стояли
одной ногой в могиле. Приоткрыв свою -- парализованные наполовину, некоторые
женщины, казалось, не могут полностью вытащить платье, зацепившееся за камень
склепа, у них не получалось выпрямиться, -- опустив голову, они выгибались в
кривую, занятую ими ныне между жизнью и смертью, перед последним падением. Ничто
не могло противиться движению одолевающей их параболы, и, как только они
пытались подняться, они трепетали, и их пальцы не могли ничего удержать.
У некоторых даже волосы не поседели. Так я узнал шедшего сказать что-то своему
хозяину старого лакея принца де Германт. Суровые щетинки торчали из его щек,
равно и черепа -- всг такие же рыжеватые, отливающие розовым, и сложно было
заподозрить, что он подкрашивается, как герцогиня де Германт. Но он от этого был
не менее стар. Чувствовалось только, что среди мужчин существуют, как в
растительном царстве -- мох, лишайник и столько других, -- породы, не меняющиеся
с наступлением зимы.
Впрочем, можно ли поверить, что эти свойства умирают? Я всегда считал
человеческую особь колонией полипов, где глаз, как организм ассоциированный, но
независимый, сощурится, если полетит пылинка, хотя сознание и не подаст команды;
и более того, скрытый паразит -- кишечник -- заражается, несмотря на полную
неосведомленность разума; и подобным образом по ходу нашей жизни дело обстоит с
душою, чредой "я", сопоставленных, но отличных, умирающих одно после другого, --
или же чередующихся меж собой, как те, которые в Комбре сменялись во мне при
наступлении вечера. Но я заметил также, что составляющие человека моральные
клетки более долговечны, чем он сам. Я видел пороки и смелость Германтов,
проявившиеся в Сен-Лу, его собственные странные, редкие недостатки, семитизм
Свана. Я еще встречусь с этим в Блоке. Несколько лет назад он потерял отца, и
хотя я написал ему тогда же, он поначалу не мог ответить мне, ибо помимо
безмерных семейственных чувств, зачастую присущих еврейским семьям, мысль, что
отец его обладал превосходством над всеми сущими придала его любви форму культа.
Ему тяжело было перенести эту потерю, и почти на год он слег в больницу. На мои
соболезнования он ответил с глубоким чувством, однако довольно надменно,
полагая, видимо, что его близости с таким великим человеком я завидую, --
повозку отца с двумя лошадями он охотно передал бы какому-нибудь историческому
музею304. Теперь за столом в его доме тот же гнев, вооружавший некогда г-на
Блока на г-на Ниссима Бернара, воодушевлял Блока против его тестя. Он устраивал
ему за обедом те же выходки. И как в те времена, когда я слушал слова Котара,
Бришо, многих других, и чувствовал, что благодаря моде, культуре
одна-единственная волна расталкивает по всей протяженности земли одни те же
манеры разговора, мысли, -- точно так же по всей длительности времени большие
донные потоки струят из глубей веков сквозь слои поколений те же гневы, те же
печали, те же отваги, причуды, -- и, сняв срезы нескольких пластов той же
серии305, мы обнаружим, что они повторяются, словно тени в смежных кадрах, как
фигуры идентичной картины, -- зачастую не столь ничтожной, как та, которая
поставила Блока и его тестя в те же отношения, что г-на Блока-отца и г-на
Ниссима Бернара, как она ставила в те же отношения других, которых я не имел
чести знать.
В некоторых лицах под ряской белых волос уже наблюдалось окоченение, веки были
запечатаны, как у тех, кто вот-вот умрет, и их губы, колыхавшиеся вечной дрожью,
казалось, цедят молитву агонизирующих. Лицу, судя по линиям -- всг тому же, для
того, чтобы оно показалось другим, хватало белизны вместо волос черных или
русых. Театральным костюмерам известно, что достаточно напудренного парика,
чтобы сильно изменить актера, сделать его неузнаваемым. Юному графу де ***, -- я
его, лейтенантом, видел как-то в ложе г-жи де Камбремер, в тот день, когда г-жа
де Германт присутствовала в бенуаре своей кузины, -- по-прежнему были
свойственны совершенно правильные черты лица, -- и более того, потому что
функциональная артерио-склерозная одеревенелость еще сильнее разгладила
бесстрастную гладкость физиономии денди, силой недвижимости придав этим чертам
интенсивную, почти гримасообразную ясность, которую они обрели бы в наброске
Мантеньи или Микеланджело. Цвет его лица, некогда румяного, игривого, ныне был
торжественно бледен; осеребренные волосы, легкая полнотца, благородство дожа,
усталость, доходившая едва ли не до желания соснуть -- всг сошлось в нем, дабы
по-новому и пророчески знаменовать финальное величие. Замена прямоугольника его
русой бороды равным прямоугольником белой произвела столь совершенную
трансформацию, что, заметив пять нашивок на этом лейтенанте, моей первой мыслью
было поздравить его -- не с тем, что его повысили и теперь он полковник, но с
маскарадным полковничьим костюмом, который так ему шел, что ради него, казалось,
он заимствовал не только униформу, но и степенный, грустный облик прославленного
офицера, своего отца. Седая борода другого, сменившая светлую, тогда как лицо
осталось живым, улыбающимся и юным, казалось, только усилила его краснотцу и
подвижность, блеск глаз, придав этой светской юности вдохновенный вид пророка.
Трансформация, произведенная сединою и некоторыми другими элементами, в
особенности у женщин, не привлекла бы меня с такой силой, если бы была только
изменением цвета, чарующим глаз, а не -- что волнует дух -- изменением заодно и
личности. И действительно, "узнать" кого-либо, особенно после того, как это не
получалось, отождествить -- значит помыслить под единым наименованием два
противоречивых предмета, значит допустить, что находящийся здесь -- человек,
которого мы помним, -- больше не существует, и что он же здесь и присутствует и
мы с ним больше не знакомы; надо представить мистерию почти столь же волнующую,
как мистерия смерти, которой эта, впрочем, служит прологом и предвосхищением.
Ибо я знал, о чем говорят эти изменения, к чему эта прелюдия. Вот почему
впечатляли женские седины, увязанные со многими другими изменениями. Мне
называли имя, и меня поражало, что оно приложимо разом белокурой танцорке306, с
которой я был когда-то знаком, и неповоротливой седой даме, грузно проплывшей
мимо. Если оставить в стороне некоторую розовость лица, это имя, быть может,
было единственным связующим звеном меж двумя этими женщинами, разнившимися
сильнее -- одна жила в памяти, вторая присутствовала на утреннике Германтов --
чем пастушка и дуэрья из театральной пьесы. Для того, чтобы жизнь наделила
танцорку этим огромным телом, чтобы она смогла замедлить, как при помощи
метронома, эти стесненные движения, для того, чтобы с, -- быть может,
единственно общей частицей, -- щеками, -- более полными, конечно, но от детства
с розоватыми пятнышками, -- она смогла подменить легкую блондинку этим старым
пузатым маршалом, ей следовало совершить больше опустошений и разрушений, чем
для того, чтобы взгромоздить купол вместо колокольни, и стоит только
представить, что подобная работа произведена не над податливой материей, но над
плотью, изменимой лишь нечувствительно, едва-едва, -- как потрясающий контраст
между явлением из настоящего и девушкой, которую я вспоминал, отодвигал
последнюю в более чем далекое прошедшее, в доисторические времена; невероятно
сложно объединить два этих облика, помыслить два лица под одним именем; ибо
представить то, что умерший был жив, или что тот, который был жив, мертв
сегодня, почти столь же сложно ( это относится к тому же роду затруднений, ибо
уничтожение юности, разрушение человека, полного сил -- это есть первое небытие
), как постигнуть, что та, которая была юна -- стара; облик этой старухи,
наложенный на облик юной, кажется, последнюю исключает, и поочередно старуха,
затем молодая, потом старуха опять морочат нас наваждением, и не поверишь, что
когда-то последняя могла быть первой, что материя ее та же, -- а не улетучилась
в далекие края, -- и милостью умелых манипуляций времени превратилась во вторую,
что это та же материя, и она наполняет то же тело, -- если бы не свидетельство
имени и друзей, которому если и придаст что вероятие, то только роза, затерянная
некогда между золотых колосьев, занесенная теперь снегом.
Как и в случае снега, казалось, степень белизны волос на свой лад
свидетельствует о глубине истекшего времени, -- так горные вершины, явившись
нашим глазам на той же линии, что и другие, выдают тем не менее высоту
заснеженной белизной. Впрочем' это правило не всегда действовало, особенно у
женщин. Пепельные, блестящие как шелк пряди принцессы де Германт, струящиеся по
выпуклому лбу, казались мне раньше серебряными, а теперь, матово потускнев со
временем как шерсть или пакля, они предстали мне серыми, как уже потерявший
блеск засаленный снег.
Зачастую на долю светлых танцовщиц, вкупе с седым париком, выпадала не только
недоступная им ранее дружба герцогинь. Ибо искусство снизошло на них, некогда
только танцевавших, благодатью. И подобно тому, как в XVII-ом веке
великосветские дамы ударялись в религию, они жили в квартирах, увешанных
кубистскими полотнами, -- кубист работал только для них, и вся жизнь их была
посвящена ему.
Старики с преобразившимися чертами пытались закрепить тем не менее, в качестве
перманентного состояния, одно из мимолетных тех выражений, которые принимают на
секунду наши черты, и благодаря которым мы пытаемся либо извлечь внешнее
