вместо этой девицы, на которую он всг время угробил, барин взял бы себе что ли
секретаря какого-нибудь воспитанного, а тот бы разобрал все его бумажища! >> --
я, быть может, ошибался, находя, что она говорит разумно. Переводя мой досуг и
принося мне горе Альбертина, быть может, принесла мне больше пользы, даже с
литературной точки зрения, чем секретарь, который навел бы порядок в моих
"бумажищах". Однако если и существовало бы такое нелепое существо ( может быть,
в природе это место принадлежит человеку ), которое не может любить, не страдая,
и ему нужны горести, чтобы познавать истины, рано или поздно его жизнь
становится очень скучна. Счастливые года суть потерянные года, чтобы работать,
мы ждем страданий. Идея предваряющего страдания ассоциируется с идеей работы, мы
боимся каждого нового произведения, думая о скорбях, которые необходимо будет
прежде вынести, чтобы его придумать. И поскольку мы понимаем, что страдание --
это лучшее, что можно встретить в жизни, мы без ужаса, почти как об освобождении
думаем о смерти.
Тем не менее, если всг это было мне несколько не по нраву, следовало еще принять
во внимание, что гораздо чаще не мы играем с жизнью, подыскивая людей для книг,
но всг совершается наоборот. Столь благородный пример Вертера не был, увы, моим.
Ни на секунду не веря, что Альбертина любит меня, я двадцать раз из-за нее хотел
покончить с собою, я разрушался, из-за нее я погубил здоровье. Когда дело
доходит до работы, мы скрупулезны, мы вникаем в мельчайшие детали, мы
отбрасываем всг, что не является истиной. Но когда речь идет лишь о жизни, мы
терзаем себя, расходуем здоровье, изводимся домыслами. Но воистину, только из
жилы этих измышлений ( если прошли года быть поэтом ) можно извлечь какую-то
истину. Горести -- это мрачные, ненавистные слуги, с которыми мы сражаемся, под
гнетом которых всг больше и больше изнемогаем, ужасные слуги, не подлежащие
замене, они ведут нас подземными дорогами к истине и смерти. Блажен тот, кто
встретил первую раньше второй, для кого, сколь бы близки они ни были одна от
другой, час истины пробил прежде смертного часа.
И касательно истекшего времени жизни я понял также, что даже самые
незначительные эпизоды наставляли меня в идеализме; сегодня я намеревался эти
уроки использовать. В частности, мои встречи с г-ном де Шарлю, еще до того, как
его германофильство преподало мне тот же урок, намного определеннее, чем любовь
к г-же де Германт, Альбертине, чем любовь Сен-Лу к Рашели, -- позволили мне
убедиться, что сама по себе материя безразлична, что она полностью может быть
заполнена мыслью; истину эту феномен сексуальной инверсии278 -- столь плохо
понятый, столь напрасно порицаемый, -- проясняет еще лучше, чем уже -- сам по
себе поучительный -- феномен любви. Любовь показывает нам ускользающую красоту
женщины, которая больше не любит нас, красоту, водворившуюся в лице, которое
другим кажется совершенно некрасивым, которое и нам самим могло бы разонравиться
когда-нибудь; но намного сильнее поражает вид красоты, приводящей в восторг
знатного барина, покидающего тотчас прекрасную принцессу, ибо красота
переместилась под фуражку контролера омнибуса. Не свидетельствует ли мое
удивление, -- всякий раз, как я видел снова на Елисейских полях, на улице, на
пляже лицо Жильберты, г-жи де Германт, Альбертины, -- о том, что память
расходится с первоначальным впечатлением, удаляясь от него всг дальше и дальше?
Нет часа моей жизни, который не учил бы меня тому, что грубое и ошибочное
восприятие помещает воспринятое в предмет, тогда как всг содержится в духе; час,
когда я впервые оплакал смерть моей бабушки, наступил только тогда, когда ее
смерть вошла в мою мысль, то есть много лет спустя после ее смертного часа.
Писателя не должно оскорблять то, что инвертит придает его героиням мужское
лицо. Только эта слегка отклоняющаяся особенность и позволяет инвертиту выявить,
наконец, в том, что он читает, общий характер. Сообщив античной Федре черты
янсенистки, Расин придал ей универсальную ценность; равно, если бы г-н де Шарлю
не приписывал чертам "неверной", о которой Мюссе плачет в "Октябрьской ночи" или
в "Воспоминании", черт Мореля, он не смог бы ни плакать, ни понимать, поскольку
только этой узкой и кривой дорогой он мог дойти до истин любви. Только от
привычки, перенятой из неискреннего языка предисловий и посвящений, писатель
говорит: "мой читатель". В реальности каждый читатель во время чтения читает в
самом себе. Сочинение писателя -- это только своего рода оптический инструмент,
предоставленный им читателю, чтобы последний распознал предметы, которых без
этой книги, быть может, он не отыскал бы в своей душе. И если читатель узнает в
себе то, о чем говорит книга, то это является доказательством истинности
последней -- и vice versa279: в определенной мере отличие между этими двумя
текстами часто может быть отнесено не на счет автора, но на счет читателя.
Впрочем, книга может быть и слишком учена, слишком темна для простодушного
читателя, то есть, предоставлять ему лишь мутное стекло, через которое он не
видит букв. Но некоторые другие частности ( типа инверсии ) могут привести к
тому, что читатель захочет читать как-то иначе, чтобы продолжать чтение; автор
не должен оскорбляться этим, но напротив, -- надо предоставлять читателю полную
свободу, говоря ему: << Смотрите сами, с каким стеклом вы видите лучше -- с
этим, тем или третьим >>.
Если меня всегда так интересовали грезы, приходящие к нам в легком сне, то не
потому ли, что, возмещая длительность силой, они помогают лучше понять что-то
субъективное, -- например, любовь, потому что благодаря им мы с безмерной
скоростью можем, как говорит народ, "засадить бабу в душу", -- потому что они
нас заставляют на время недолгого сна страстно влюбиться в дурнушку ( на что в
реальной жизни потребовались бы года привычки и связи ), -- словно их изобрел
какой-то чудодейственный доктор и они были внутривенными инъекциями любви; в той
же мере они способствуют пониманию страдания; и так же быстро засаженное ими в
голову внушение рассеивается, и иногда не только ночная любовница опять
предстает нам знакомой дурнушкой, но рассеивается также и что-то более ценное,
восхитительная картина грустных, сладострастных чувств, неопределенно-туманных
сожалений, целое паломничество на Киферу280 страсти, из которой мы хотели бы
оставить для яви оттенки драгоценной истины, -- но она рассеивается, словно
слишком блеклое полотно, не подлежащее восстановленью. Может быть, Мечта сильнее
зачаровывала меня также и своей вольной игрой со Временем. Не видел ли я
зачастую, как за одну ночь, если не за одну ночную минуту, глухие времена,
удаленные на безмерные расстояния, где нам уже неразличимы испытанные тогда
чувства, обрушиваются на нас с молниеносной скоростью, ослепляя ясностью, словно
бы они были гигантскими самолетами, а не бледными звездами, как мы считали, как
они являют нам всг, что они для нас хранили, волнуя и шокируя ясностью
непосредственного соседства, как они возвращаются, стоит проснуться, в свою
удаленность, в которую они канули по мановению волшебной палочки, вынуждая нас
поверить ( впрочем, напрасно ), что они -- один из способов обрести потерянное
Время?
Я понял: только грубое и ошибочное восприятие приписывает явления предмету, ибо
всг содержится в духе; на самом деле я потерял бабушку много месяцев спустя
после того, как я потерял ее в действительности, я видел, как облик людей
меняется сообразно представлению, составленному о них другими, как рознится
человек, сообразно глазам тех, кто на него смотрит ( например, разный Сван в
первые годы; принцесса Люксембургская в глазах первого председателя281 ), и даже
для одного человека по прошествии нескольких лет ( имя Германтов, многоликий
Сван для меня ). Я видел, как любовь приписывает человеку то, что живо только в
любящем. Я тем лучше это понял, когда охватил бескрайность расстояния между
объективной реальностью и любовью ( Рашель для Сен-Лу и для меня, Альбертина для
меня и Сен-Лу, Морель или кондуктор омнибуса для де Шарлю и других лиц, и,
несмотря на то, печали де Шарлю: стихи Мюссе и проч. ). Наконец, в какой-то мере
германофильство барона де Шарлю, взгляд Сен-Лу на фотографию Альбертины помогли
мне на минуту избавиться -- если и не от германофобии, то, по крайней мере, от
моей веры в ее чистую объективность, навели меня на мысль, что, быть может, в
подобных вещах присутствует что-то и от Ненависти, и от Любви, что в этом
страхе, который выказывали в то время французы по отношению к немцам (
считалось, эта нация бесчеловечна ), было что-то от объективации тех же самых
чувств, из-за которых Рашель и Альбертина казались нам такими неповторимыми. И
так же, как сам я пережил сменяющуюся любовь282, и, после конца, предмет любви
уже не представлял для меня особой ценности, я видел во Франции подобные
преходящие ненависти, когда оказывались "предателями" -- в тысячу раз худшими,
чем немцы, которым они предали Францию -- дрейфусары типа Рейнаха283, а потом
патриоты сотрудничали с ним, объединившись против страны, каждый гражданин
которой -- по необходимости -- был лжив, хищен, слабоумен; впрочем, исключение
составляли немцы, принявшие сторону Франции: король Румынии, король Бельгии,
русская императрица. Правда, дрейфусары ответили бы: << Это не одно и то же >>.
Но в действительности это всегда "не одно и то же", это даже "не один и тот же"
человек, -- иначе, обманувшись сходным феноменом, нам пришлось бы счесть себя
жертвами галлюцинаций, мы уже не нашли бы в себе сил поверить, что один и тот же
предмет способен иметь достоинства и недостатки. Без особых затруднений можно
основать на этих разницах теории ( противоестественное, судя по словам
радикалов, обучение у конгрегатов284, неспособность еврейской расы к
национализации, вечная ненависть немецкой расы к латинской, и, следовательно,
желтые подлежат моментальной реабилитации ). Эту субъективную сторону, впрочем,
можно отметить и в разговорах нейтралов, -- например, германофилы моментально
утрачивали дар понимания и даже слуха, если им говорили о немецких зверствах в
Бельгии. ( И, однако, они действительно имели место, и несмотря на всг
субъективное, отмеченное в ненависти ( как в видении самом ), предмет и правда
может обладать реальными достоинствами или недостатками, не теряя реальности в
чистом релятивизме ). И если по прошествии стольких лет я ощущал подобное
основополагающее влияние даже в международных отношениях, то не догадывался ли я
о том уже на заре моей жизни, читая в комбрейском саду один из берготовских
романов, который и сегодня, пролистав несколько забытых страниц и узнав о кознях
какого-нибудь негодяя, я отложил бы только после того, как убедился, пробежав
несколько глав, что в конце концов этот самый негодяй должным образом унижен и
пожил достаточно, чтобы понять, что все его темные проекты были
несостоятельны285? Я уже почти забыл, что стало со всеми этими персонажами, -- в
этом, впрочем, они походили на лиц, присутствовавших сегодня у г-жи де Германт,
-- прошедшая жизнь которых, по крайней мере, большинства из них, была для меня
столь же смутна, словно я читал о ней в полузабытом романе. Так женился ли
наконец принц д'Агригент на м-ль Х.? Или, скорее, не брат ли м-ль Х. должен был
жениться на сестре принца д'Агригент? Может, я что-то спутал с прочитанной давно
книгой, а то и недавним сном: Сон -- эта сила в моей жизни всегда сильно на меня
влияла, -- именно он убедил меня в чисто ментальном характере
действительности286, и я не стал бы пренебрегать его помощью при создании
произведения. Когда страсти оказывали на мою жизнь более сильное воздействие,
когда я жил ради любви, сновидение причудливо приближало ко мне, заставляя
пробежать значительные расстояния истекшего времени, мою бабушку, Альбертину,
которую я опять полюбил, потому что она предоставила мне, во сне, объяснение, --
смягченное, впрочем, -- истории с прачкой. Я думал, что подобным образом сны
