раз, как чудо аналогии выталкивало меня из времени. Только это чудо было в силах
помочь мне обрести былые дни, потерянное время, тогда как перед этими вопросами
усилия моей памяти и интеллекта неизбежно терпели крах.
И, наверное, слова Бергота о радостях духовной жизни только что казались мне
ложными потому, что в тот момент я называл "духовной жизнью" логические
рассуждения, не имевшие никакого отношения к ней, к тому, что сейчас ожило во
мне; и жизнь и мир казались мне такими скучными только потому, что я их оценивал
сообразно мнимым воспоминаниям; и теперь я почувствовал сильный позыв к жизни,
стоило только возродиться во мне сложившемуся из трех подлинному мгновению
прошлого.
Только мгновению прошлого? Наверное, гораздо больше; то, что принадлежит разом
прошлому и настоящему, и превосходит то и другое. Сколько раз по ходу жизни
реальность разочаровывала меня, ибо когда я воспринимал ее, воображение --
единственный орган для наслаждения прекрасным, -- не могло примениться к ней в
силу неумолимого закона, согласно которому воображению доступно только то, что
утрачено. И вот непреложность этого сурового запрета внезапно ослабла,
приостановилась; это была чудесная уловка природы, она высекала искры из
ощущения -- из стука вилки240 и молотка, даже названия книги, -- разом в
прошлом, благодаря чему мое воображение могло им наслаждаться, и в настоящем,
где физическое сотрясение моих чувств шумом, прикосновением полотна, возбуждало
воображение тем, чего оно обычно лишено, -- ощущением реальности, и благодаря
этой увертке мое сознание могло достичь, изолировать, закрепить -- длительность
вспышки -- то, чего ему не удавалось никогда: немного времени в чистом виде241.
И это существо, возродившееся во мне, когда в счастливом содрогании я услышал
шум, присущий одновременно ложке, касавшейся тарелки, и молотку, стучавшему о
колесо, испытал неровность плиток на мостовой двора Германтов и баптистерия
Сан-Марко, это существо питалось только эссенцией вещей, только там оно находило
свое довольствие, свои услады. Оно чахло, вникая в настоящее, недоступное
чувствам, рассуждая о прошедшем, иссушенном разумом, ожидая грядущего,
сооруженного желанием из фрагментов настоящего и былого, лишенных к тому же
реальности, ибо наша воля сохраняет в них только то, что согласуется со
своекорыстным, слишком уж человеческим окончанием, предписываемым нами
грядущему. Но пусть уже слышанный когда-то шум, пусть аромат, которым мы
когда-то дышали, снова станут собою, разом в прошлом и настоящем, -- реальны, но
не действенны, идеальны, но не абстрактны, -- и тогда сразу же освободится
скрытая обычно вечная сущность вещей, и наше подлинное "я" пробудится от --
подчас слишком долгого -- мертвого забытья, в котором это "я", однако, не
погибло окончательно; оно оживет, получив принесенное ему небесное письмо.
Минута, свободная от временного порядка, воссоздает в нас, чтобы мы ее ощутили,
свободного от времени человека. И он, конечно, уверует в эту радость, даже если
чисто логически она не выводима из простого вкуса мадлен; слово "смерть" для
него не имеет смысла; что ему, стоящему вне времен, бояться грядущего?
Но этот мираж, приблизивший ко мне мгновение прошлого, несоотносимое с
настоящим, этот мираж не длился. Конечно, виды волевой памяти можно и
растягивать, она утомляет нас не более, чем разглядывание книжки с картинками.
Так когда-то, в частности -- когда я впервые должен был пойти к принцессе де
Германт, -- на залитом солнцем дворе нашего парижского дома я лениво пролистывал
площадь возле церкви в Комбре, бальбекский пляж, словно поясняя иллюстрациями
прошедший день, перелистывая тетрадь с акварелями, сделанными в разных местах,
-- и с эгоистическим удовольствием коллекционера я думал, уже составив каталог
картин памяти: << Всг-таки, в жизни мне попалось на глаза что-то прекрасное >>.
Тогда моя память чувствовала какое-то отличие воспоминания от ощущений; но она
только распределяла меж ними однородные элементы242. Напротив, в трех этих,
только что воскресших во мне воспоминаниях, я не то чтобы не пытался приукрасить
представление о своем "я", я почти сомневался в реальности этого "я". Так же,
как в тот день, когда я обмакнул мадлен в горячий настой, в центре плоскости,
где я находился, -- будь она, как тогда, моей парижской комнатой, или как
сегодня, как сейчас, библиотекой принца де Германт, а немного раньше двором его
дворца, -- в моем "я", излучая маленькую окружность, оживало чувство ( вкус
размоченного мадлен, металлический звук, окатыш под ногами ), оно было присуще и
плоскости, где я был, и другой ( комнате тетки Леонии, вагону железной дороги,
баптистерию Сан-Марко ). Стоило мне подумать об этом, и в пронзительном шуме
водопровода, напоминавшем долгие крики, испускаемые летними вечерами на
бальбекских просторах прогулочными кораблями, я ощутил ( как уже однажды
случилось в большом парижском ресторане, когда я посмотрел за окно роскошной
столовой -- полупустой, горячей, летней ) нечто большее, чем простую схожесть с
бальбекскими вечерними впечатлениями, когда, -- так как все столы уже были
покрыты скатертями и серебром, а огромные стеклянные рамы широко распахнуты на
дамбу, не отделенную никаким промежутком, никакой стеклянной или каменной
"гущей", солнце медленно опускалось в море, где начинали кричать корабли, --
чтобы присоединиться к Альбертине и подружкам, гулявшим по дамбе, мне надо было
только перешагнуть через деревянную раму, едва доходящую мне до щиколотки, и,
потяни за нее только, как в петлях, чтобы отель проветривался лучше, заскользили
бы сразу все стекла. К этому ощущению не примешивалось мучительное воспоминание
о любви к Альбертине. Ибо мучительна только память о мертвых. Но они быстро
исчезают, и даже рядом с их могилами остается только красота природы, тишина,
чистота воздуха. К тому же, водопроводный шум только что вызвал во мне не просто
отголосок, двойник былого ощущения, но и само это ощущение. В этом случае, как и
во всех предшествующих, ощущение силилось воссоздать вокруг себя то, что его
окружало, а настоящее, занявшее его место, всем постоянством своей массы
противостояло вторжению в парижский дворец то нормандского пляжа, то
железнодорожной насыпи. Приморская бальбекская столовая, с ее камчатым полотном,
приготовившимся, как покров жертвенника, к встрече солнечного заката, силилась
поколебать основательность особняка Германтов, выломать его двери, от нее
дрожали диваны вокруг меня, как раньше дрожали столы парижского ресторана.
Каждый раз в этих воскресениях далекое место, нарождавшееся вокруг общего243
ощущения, на мгновение сплеталось, подобно борцу, с действительным. Всегда
настоящее побеждало; всегда покорялось казавшееся мне самым прекрасным;
прекрасным настоль, что в восторге я замирал на неровной мостовой, так же, как
перед чашкой чая, силясь в эти секунды, когда они появились, удержать их, или
вернуть, если они от меня ускользали, -- эти Комбре, Венецию, Бальбек,
вторгающиеся и выталкиваемые, пробуждающиеся, чтобы затем покинуть меня в толще
новых, но пронизанным прошлым мест. И если настоящее побеждало не сразу же, то
мне чудилось, что я потерял сознание; ибо в то мгновение, когда длятся
воскрешения былого, они до такой степени тотальны, что не просто скрывают от нас
комнату, чтобы мы видели дорогу, обсаженную деревьями, или прилив, -- они
раздувают наши ноздри воздухом далеких мест, наша воля уже колеблется между
различными планами, которые нам эти места предлагают на выбор, наше сознание
заполонено ими, или, по крайней мере, оно путается в них и местах настоящего, в
том же неуверенном забытьи, которое мы испытываем иногда, задремав, перед
несказанным видением.
Так что существо, три или четыре раза воскресшее во мне, только что
соприкоснулось, быть может, с какими-то неподвластными времени фрагментами
существования, -- но это созерцание, хотя его предметом была вечность, было
мимолетно. Но я успел понять, что только эта радость, появлявшаяся в такие
минуты, была плодотворна и правдива. Всг остальное нереально, и в этой
нереальности убеждает, во-первых, то, что мы ни в чем находим удовлетворения, --
как, например, можно видеть на примере светских удовольствий, самое большее --
причиняющих недомогание, вызванное поглощением гнусной пищи, или дружбы, этой
симуляции, ибо художнику известно, что исходя из некоторых моральных соображений
и отказываясь от часа работы ради болтовни с другом, он приносит реальность в
жертву чему-то несуществующему ( ибо наша дружба длится только в этом милом
безумии, в которое мы впадаем по ходу жизни, но которое, в глубине души, мы
склонны сравнивать с ошибкой сумасшедшего, возомнившего, что мебель ожила и
разговаривает с ним244 ), -- во-вторых, грусть, приходящая за удовлетворением
желаний, -- грусть, испытанная мною после знакомства с Альбертиной, когда после
некоторых ( впрочем, незначительных ) затруднений, перенесенных мною, чтобы
чего-то добиться -- познакомиться с этой девушкой, -- достигнутое показалось мне
незначительным, -- хотя, быть может, потому только, что я таки этого добился. И
даже более глубокие удовольствия, которые я мог испытать в любви к Альбертине, в
действительности я испытывал только обратно пропорционально тоске, снедавшей
меня, когда она не была рядом со мной, а когда я был уверен, что скоро она
придет, как в тот день, когда она возвращалась из Трокадеро, я испытывал только
смутную тоску, -- тогда как я всг более и более воодушевлялся, с возрастающей
радостью углубляясь в стук ножа, вкус настоя, вталкивающих в мою комнату --
комнату тетки Леонии, а за ней весь Комбре, и две его стороны. Итак, теперь я
решился заняться им, созерцанием сущности вещей, уловить его -- но как?
посредством чего? В ту секунду, когда благодаря жесткости салфетки я ощутил себя
в Бальбеке, когда мое воображение было поглощено этим мгновением -- и не только
видом утреннего моря в тот день, но и запахом комнаты, скоростью ветра, легким
голодом, сомнениями, в какую сторону отправиться на прогулку, -- и всг это,
связанное с плотностью ткани, словно крылья тысячи ангелов, вращалось тысячу раз
в минуту, -- в ту секунду, когда неровность двух плиток оживила чахлые и скудные
образы, оставленные в памяти Венецией и Сан-Марко, -- во всех направлениях и
всех измерениях, -- и все ощущения, испытанные там мною, покуда я увязывал
площадь с церковью, пристань с площадью, канал с пристанью, и со всем увиденным
-- мир желаний, видимый только духом, -- я испытывал соблазн если и не ( было
еще холодно ) отправиться на новые прогулки к венецианским водам, так и
оставшихся для меня вечно вешними, то, по меньшей мере, вернуться в Бальбек. Но
и на секунду я не остановился на этой мысли. К этому времени я уже знал, что
страны несколько отличны от картин, которые мы составляем по их именам, что лишь
в мечтах и во снах предо мной простиралась местность, созданная из чистой
материи, ни в чем не схожей с обыденными, видимыми, осязаемыми предметами, --
материи, составленной из мечтаний. Но даже касательно образов другого порядка,
образов памяти, я знал, что красота Бальбека не открылась мне, когда я там жил,
что его красота в памяти разнилась с открытой мною во второй приезд. Я уже много
раз наталкивался на невозможность встречи в реальности с тем, что хранилось в
моей душе; ибо я обретал потерянное Время не на площади Сан-Марко, и не во
второй мой приезд в Бальбек, и не тогда, когда я вернулся в Тансонвиль, чтобы
повидаться с Жильбертой, и поэтому путешествие -- только приводившее меня еще
раз к иллюзии, что эти впечатления сами по себе существуют где-то вне меня, на
углу какой-нибудь площади, -- для меня не могло быть необходимым средством. Я не
хотел повторить ошибку и на этот раз, ибо для меня сейчас речь шла о том, чтобы
узнать в конце концов, возможно ли исполнение того, что я считал неосуществимым,
-- вопреки разочарованию, настигавшему меня как только я оказывался один на один
