уцелело немного от Духа. Несмотря ни на что этот сумасшедший знал, что всг это
было безумием, и в эти минуты он скорее актерствовал; ибо ему было известно, что
тот, кто его лупит, злобен не более, чем мальчик, которому в "войнушке" на долю
выпало играть в "пруссака" , -- на которого в напускной ненависти и настоящем
патриотическом пылу бросаются остальные дети. Он был жертвой безумия, но в этом
безумии уцелело что-то от г-на де Шарлю, от его лика. Даже в рамках этих
отклонений ( подобно тому, как в страстях, путешествиях ) человеческая природа
способна поступиться жаждой веры во имя жажды истины. Франсуаза, когда я
рассказывал ей об одной миланской церкви -- в городе, куда она, вероятно, не
поедет уже никогда, -- или Реймском соборе -- и даже о соборе в Аррасе! --
которые она теперь не смогла бы увидеть, поскольку они в той или иной степени
были разрушены, завидовала тем, кому зрелище этих сокровищ было доступно,
богачам, и восклицала с ностальгическим сожалением: << Ах, как это, наверно,
было красиво! >> -- она, прожившая в Париже столько лет и так и не набравшаяся
любопытства посмотреть Нотр-Дам. Дело в том, что Нотр-Дам был частью Парижа,
города, где протекала будничная жизнь Франсуазы, в котором, стало быть, нашей
старой212 служанке сложно было -- как, собственно, и мне, если бы изучение
архитектуры не исправило, в определенной мере, мои комбрейские наитья --
определить для предметов своих мечтаний точное место. В наших возлюбленных
заключена ( в какой-то мере -- присущая им ) греза, и мы бежим за ней, хотя и не
всегда ее узнагм. Именно моя вера в Бергота, в Свана внушила мне любовь к
Жильберте, именно моя вера в Жильбера Плохого разожгла мою любовь к г-же де
Германт. И какая просторная морская ширь была скрыта в самой печальной моей
любви, самой ревнивой, глубже всех, наверное, личной, любви к Альбертине!
Впрочем, именно из-за этого личного, того, к чему мы пристрастились, страсти --
это уже отклонения. ( Да разве сами по себе телесные болезни, по меньшей мере
те, которые как-то сопряжены с действием нашей нервной системы, разве они -- не
особые склонности, не особые страхи, приобретенные нашими органами, суставами,
которым потому и внушают ужас некоторые страны, -- ужас столь же необъяснимый и
столь же упорный, как склонность, проявляемая некоторыми мужчинами, например, к
женщинам в пенсне, наездницам? И кто бы мог сказать, с какой долгой и
неосознанной мечтой связано это желание, снова и снова пробуждающееся при виде
наездницы, -- столь же неосознанной и таинственной мечтой, как, например,
непонятное влияние на человека, всю жизнь страдавшего астматическими кризами,
определенного города, ничем не отличного от прочих, города, где впервые этот
человек вздохнул свободно? )
И эти отклонения подобны страстям, когда болезненный изъян перекрывает и
охватывает всг. Но и в самой безумной из них мы еще можем различить любовь. В
упорстве, с которым г-н де Шарлю требовал, чтобы на руки и ноги его наложили
кольца крепчайшей стали, настаивал на брусе возмездия213, к которому его должны
были приковать и, если верить Жюпьену, на самых жутких аксессуарах, которые
тяжело было достать, даже обратившись к матросам -- потому что они применялись
для наказаний, вышедших из употребления даже в местах самой суровой дисциплины,
на борту кораблей, -- в глуби всего этого затаилась его греза о мужественности,
засвидетельствованная и его дикими выходками, -- и цельная глубинная миниатюра,
невидная нам, но от которой, как сквозь окна, через его поступки падали
отраженья -- образ креста и феодальных пыток, украшавших его средневековое
воображение. Именно в этом состоянии он, придя к Жюпьену, бывало, говорил ему:
<< Сегодня тревоги не будет, ибо я познал, что пожжен уже огнем небесным как
житель Содома >>. Он разыгрывал боязнь перед готас, не испытывая и тени страха,
чтобы у него был еще один повод, -- как только завоют сирены, -- ринуться в
убежище, в метро, туда, где он хотел испытать удовольствие ночных прикосновений,
неясных грез о средневековых подземельях, о каменных мешках. В целом это его
желание, -- чтобы его оковали, били, -- в своем безобразии обнаруживало столь же
поэтическую грезу, как желание иных съездить в Венецию, содержать балерин. И г-н
де Шарлю так в это вжился, что эта греза стала его реальностью, и Жюпьену
пришлось продать деревянную кровать, стоявшую в комнате 43, и заменить ее на
железную, потому что последняя более соответствовала цепям.
Раздался сигнал отбоя, я как раз добрался до дома. Словно бы сорванец обсуждал
тушение пожаров. Франсуаза поднималась с дворецким из подвала. Она думала, что я
погиб. По ее словам, заходил Сен-Лу, он хотел узнать, не потерял ли он, когда
заходил утром, военный крест. Он только-только заметил, что крест потерян, и,
прежде чем вернуться в часть, решил наудачу посмотреть, не у меня ли он. Они с
Франсуазой обыскал всг, но ничего не нашли. Франсуаза полагала, что, должно
быть, он потерял его еще до того, как зашел ко мне, потому что, как ей кажется (
она даже могла поклясться ), утром на нем креста не было. В чем и ошибалась. Вот
она, ценность свидетельских показаний и мемуаров. Впрочем, это не имело большого
значения. Сен-Лу так уважали офицеры и любили солдаты, что дело уладилось бы
легко. Впрочем, если судить по не очень восторженным отзывам, Сен-Лу не произвел
на Франсуазу и дворецкого замечательного впечатления. Наверное, столько же
усилий, сколько предпринял сын дворецкого и племянник Франсуазы, чтобы
уклониться, было произведено Сен-Лу с обратной целью, -- и небезуспешно, --
чтобы оказаться в полной опасности. Но, судя по себе, Франсуаза и дворецкий не
могли в это поверить. Согласно их убеждениям, богачи не выползают из укрытия.
Впрочем, даже если бы героическая смелость Робера и была им известна, она бы их
не впечатлила. Он не употреблял слова "боши", нахваливал немецкую отвагу, не
объяснял изменой то, что наша победа не последовала в первый же день. А этого-то
им и хотелось услышать, для них это было признаком отваги. Так что, хотя я и
застал их за поисками креста, я нашел, что они охладели к Роберу. Я догадывался,
где этот крест был потерян ( но если Сен-Лу и развлекался подобным образом в тот
вечер, то только с тем, чтоб скоротать время, ибо, испытывая сильное желание
повидаться с Морелем, он использовал все свои военные связи, чтобы узнать, в
какой части тот состоит, и получил к этому моменту только сотни противоречивых
ответов ), и посоветовал Франсуазе и дворецкому лечь спать. Но проститься с
Франсуазой последний не торопился, ибо, благодаря войне, им был изыскан еще
более действенный способ причинять ей мученья, чем изгнание монахинь и дело
Дрейфуса. С того вечера каждый раз, стоило мне -- в течение нескольких этих
дней, проведенных мною в Париже до отъезда в другую клинику, -- пройти
где-нибудь неподалеку от них, и я слышал, как дворецкий говорит ошеломленной
Франсуазе: << Они не торопятся, это понятно, ждут, когда груша созреет, но
тут-то они и возьмут Париж, и этот день будет ужасен >>. -- << Господи Боже,
пресвятая Дева Мария! -- восклицала Франсуаза, -- вот ведь недостаточно покорить
им несчастную Бельгию. Как она страдала, когда они ее полонили >>. -- << Да,
Бельгию, Франсуаза, -- только то, что они тут натворят, не войдет ни в какие
ворота >>. -- Война наводнила речи простонародья некоторым количеством терминов,
которые были им известны только в письменном виде, так как они ознакомились с
ними в газетах, -- то есть, как произносить их, они не знали, и поэтому
дворецкий сказал следующее: << Не могу понять, почему весь мир так туп... Вот
увидите, Франсуаза, они готовят новую атаку, и ее матсшаб не сравнится с другими
>>. -- Возмутившись, если и не из сострадания к Франсуазе и стратегического
здравого смысла, то по меньшей мере грамматического, я объяснил им, что
произносить надо "масштаб", и добился только того, что теперь эту фразу
Франсуазе повторяли каждый раз, как я заходил на кухню, потому что почти такую
же радость, как в мучениях своей подруги, дворецкий находил в возможности
поставить своему хозяину на вид, что, хотя он всего-то бывший комбрейский
садовник и простой дворецкий, но всг-таки добрый француз по кодексу св.
Андрея-В-Полях, и "Декларация прав человека" дала ему право произносить
"матсшаб" со той же независимостью, а я не имею права командовать им ни в чем,
что не относится к его службе, и, следовательно, после Революции никто не смеет
выговаривать ему, ибо он стал мне равен. Итак, мне особо было неприятно слышать,
как он говорит Франсуазе об операции больших "матсшабов" -- с упорством,
призванным показать мне, что произношение это объясняется не невежеством, но
здраво обдуманной волей. Он слегка путал правительство с прессой в некотором
недоверчивом общем "они", говоря: << Они говорят нам о потерях у бошей и не
говорят нам о наших, а у нас поди, потери в десять раз больше. Они говорят, что
боши выдыхаются, что кушать у них нечего, а я так думаю, что кушать у них в сто
раз больше, чем у нас. Довольно вешать нам лапшу на уши. Если бы покушать у них
было нечего, то они не дрались бы так, как недавно, когда они наших поубивали
десять тысяч молодых людей младше двадцати лет >>. Итак, он поминутно
преувеличивал германские триумфы, как когда-то триумфы радикалов; в то же время
он расписывал их зверства, чтобы эти триумфы еще мучительнее были для Франсуазы,
постоянно восклицавшей: << Ах! Силы Небесные! Матерь Божья! >> -- а иногда,
чтобы расстроить ее чем-нибудь иным, говорил: << Да и сами мы не лучше: что они
натворили в Бельгии, то мы натворили в Греции. Вот увидите: мы настроим против
себя всех, и придется сражаться со всем миром >>, -- дело, правда, обстояло с
точностью до наоборот. Если новости были хороши, он отыгрывался, уверяя
Франсуазу, что война продлится, судя по всему, тридцать пять лет, и,
предусматривая возможность заключения мирного договора, уверял, что последний
продержится только несколько месяцев, а потом начнутся такие сражения, что
теперешние покажутся детскими потасовками, и тогда-то уж ничего не останется от
Франции.
Победа союзников, казалось, если и не близка, то по меньшей мере практически
предрешена, и надо признать, что дворецкого, к несчастью, этот факт огорчал.
Ибо, сократив "мировую" ( как и всг остальное ) до размеров той войны, которую
он втихую вел против Франсуазы ( впрочем, несмотря на всг это любимой им, как
иные любят человека, ежедневно побивая его в домино и наслаждаясь его гневом ),
в его глазах Победа осуществилась в виде разговора, когда Франсуаза произнесла
следующее: << Ну, это конец, сейчас придется отдать им еще больше, чем мы отдали
им в 70-ом >>. Впрочем' ему казалось, что роковой срок близок, и какой-то
неосознанный патриотизм способствовал его вере ( как и жертв того же миража,
французов, как и меня, когда я болел ), что победа ( как мое исцеление )
наступит завтра. Забегая вперед, он предсказывал Франсуазе, что, может быть,
победа и наступит, но это будет еще хуже, потому что потом сразу же начнется
революция, а потом опять нашествие. << Ох уж эта чертова война, только эти боши
могут так быстро от нее оправиться, Франсуаза, они и так уже заработали на ней
сотни миллиардов. Жди тут, чтобы они дали нам хоть су, -- какой фарс! Об этом
разве что в газетах напишут, -- добавил он из осторожности, чтобы отразить все
факты, -- чтобы остудить народ; говорят же они уже три года, что война завтра
кончится >>. Франсуазу очень сильно взволновали эти слова, потому что поначалу
она верила скорее оптимистам, а не дворецкому, и вскоре убедилась, что война,
которая должна была, как полагала Франсуаза, кончиться через две недели, хотя
"бедная Бельгия" была "полонена", продолжилась ( а этого не предсказывали )
феноменом фиксации фронтов, -- а в этом она не разбиралась; к тому же, один из
бесчисленных ее "крестников", которым она отдавала всг, что зарабатывала у нас,
рассказывал о тех или иных замалчиваемых обстоятельствах. << Всг это опять
