свалится на рабочего, -- заключил дворецкий. -- У вас отнимут ваше поле,
Франсуаза >>. -- << Боже милостивый!.. >> -- Но этим отдаленным бедствиям он
предпочитал ближайшие, поглощая газеты, надеясь возвестить о каком-нибудь
поражении Франсуазе. Плохих вестей он ждал, как пасхальных яиц, рассчитывая, что
они будут достаточно плохи, чтобы ошеломить Франсуазу, но вместе с тем самому
ему не принесут материальных лишений. Так, например, когда он увидел, что
Франсуаза прячется в подвал по случаю рейда цеппелинов, он пришел в восторг, --
и вместе с тем верил, что в таком большом городе, как Париж, бомбы не смогут
попасть в наш дом.
Впрочем, на Франсуазу находил временами комбрейский ее пацифизм. Она даже чуть
не засомневалась в "немецких зверствах" . -- << В начале войны нам говорили, что
эти немцы -- убийцы, грабители, настоящие бандиты, бббоши... >> ( Умножая "б" в
слове "боши" , она поступала так потому, что обвинение немцев в убийствах
казалось ей в конечном счете правдоподобным, но обвинение в том, что они были
бошами, неправдоподобным из-за своей чрезмерности. Сложно было догадаться, какой
чудовищный и таинственный смысл вкладывала Франсуаза в слово "бош" , поскольку
речь шла о начале войны, и потому что она произносила это слово довольно
нерешительно. Ибо сомнение в том, что немцы действительно были преступниками,
могло быть плохо обоснованным, но противоречия в себе, с логической точки
зрения, не заключало. Но как можно было сомневаться в том, что они были бошами,
если это слово в разговорной речи именно немцев и обозначает? Быть может, она
только пересказывала грубые фразы, тогда ею и услышанные, в которых особое
ударение падало на слово "бош" ). << Я во всг это верила, -- говорила она, -- но
только берет меня теперь сомнение, не такие ли мы точно плуты >>. -- Эта
богохульная мысль была подспудно внушена Франсуазе дворецким, -- ибо последний
заметил, что его подруга благосклонна к греческому королю Константину, и
расписывал во всех красках, как мы морим его голодом, чтобы он отрекся. Потому
отречение суверена сильно взволновало Франсуазу, и она даже провозгласила: << Мы
совсем не лучше их. Будь мы в Германии, мы бы всг то же и натворили >>.
Впрочем, я не часто видел ее в эти дни, она бегала по своим кузенам, о которых
мама сказала мне как-то: << Знаешь, они богаче тебя >>. Как раз в эти дни нам
стали известны восхитительные примеры, часто случавшиеся по всей стране, которые
засвидетельствовали бы, если б нашелся историк, способный увековечить
воспоминание о них, величие Франции, величие ее духа, ее величие по рангу
Св.-Андрея-В-Полях, -- не в меньшей степени проявленное множеством тыловиков,
чем солдатами, павшими на Марне. Племянника Франсуазы убили у Берри-о-Бак214.
Также он был племянником и этих кузенов-миллионеров Франсуазы, содержавших
раньше кафе, -- последние давно уже сколотили состояние и отошли от дел. Он был
убит, он, совсем юный еще владелец маленького ресторанчика, -- его мобилизовали,
когда ему было двадцать пять, и он оставил присматривать за кафе молодую жену,
рассчитывая вернуться к делам через несколько месяцев. И он был убит. Тогда
произошло следующее. Франсуазины кузены-миллионеры, никем не приходившиеся
молодой жене, вдове их племянника, оставили деревню, в которую уехали с десяток
лет назад, и снова приступили к делу, не оставляя для себя и су; каждое утро в
шесть часов жена кузена, миллионерка, настоящая дама, как и "ее барышня", уже
готовы были помогать племяннице и кузине по браку. И года три они с утра до
половины десятого вечера, не отдыхая и дня, полоскали бокалы и подавали напитки.
В этой книге, где все факты вымышлены, где не "выведено" ни одного реального
лица, где всг было изобретено мною сообразно потребностям действия, я обязан
сказать к чести моей страны, что только франсуазины родственники-миллионеры,
оставившие свое уединение, чтобы помочь беспомощной племяннице, что только они
-- реальные существующие персонажи. И так как я уверен, что их скромность не
будет оскорблена, потому что они никогда не прочтут эту книгу, я с ребяческим
удовольствием и глубоким волнением, -- не имея возможности привести имена
стольких других, чьи поступки столь же достойны, благодаря кому уцелела Франция,
-- впишу сюда их настоящее имя: они зовутся, -- таким французским именем, --
Ларивьерами. Если и есть какие-либо мерзавцы-уклонисты, как требовательный
молодой человек, встретившийся мне у Жюпьена, которого только и заботило, чтоб
он "имел Леона к 10.30-ти, потому что завтракает в городе", то они искуплены
тысячами французов Св.-Андрея-В-Полях, всеми этими доблестными солдатами, к
которым я приравниваю Ларивьеров.
Дворецкий, чтобы как можно сильнее разволновать Франсуазу, показал ей найденные
старые номера "Твоего Чтения"215, на обложке одного из которых ( это были
довоенные выпуски ) была изображена "германская императорская семья". << Вот он,
наш завтрашний хозяин >>, -- сказал дворецкий, показывая ей "Вильгельма".
Франсуаза вытаращила глаза, затем заметила женское лицо, изображенное рядом, и
сказала: << Вот она, Вильгельмесса! >>
Что до Франсуазы, ее ненависть к немцам была исключительна; она уравновешивалась
разве той, что ей внушали наши министры. Я не знаю, желала ли она более смерти
Гинденбурга или Клемансо.
Мой отъезд из Парижа был задержан известием, которое, из-за горя, что оно мне
причинило, на некоторое время лишило меня способности отправиться в путь. Я
узнал о смерти Робера де Сен-Лу, он был убит, прикрывая отступление своих
солдат, спустя два дня после возвращения на фронт. Еще не было человека, столь
далекого, как он, от ненависти к какому-нибудь народу ( что касается императора,
по каким-то особенным -- и, может быть, ложным причинам, он думал, что Вильгельм
II пытался не столько развязать войну, сколько предотвратить ). Равно и
ненависти к германизму: последние слова, услышанные мною от него шесть дней
назад были началом песни Шумана, -- он напел их мне на лестнице по-немецки, так
громко, что, испугавшись соседей, я попросил его замолчать. Он был прекрасно
воспитан, и привычно избегал всякой хвалы, всякой брани, всякой фразы, -- и
перед лицом врага, как и в момент мобилизации, он не прибегнул к тому, что могло
бы спасти ему жизнь, -- всг от той же привычки умаляться перед другими,
просматривавшейся во всех его манерах, вплоть до его обыкновения закрывать
дверцу фиакра, сняв шляпу, когда он провожал меня, каждый раз, когда я уезжал от
него. Много дней я просидел в своей комнате, думая о нем. Я вспомнил его первый
приезд в Бальбек, как, в беловатом шерстяном костюме, с его зеленоватыми
глазами, подвижными, как море, он пересекал холл, ведущий к большой столовой,
стекла которой выходили на волны. Я вспомнил, каким особенным человеком он мне
тогда казался, как сильно я хотел с ним сдружиться. Это желание осуществилось с
лихвой, в такой степени, что я себе того не мог и представить, хотя тогда я не
испытал от этого никакого удовольствия, и только потом отдал себе отчет, какие
величайшие блага таились в этом блистательном появлении. Всг это, -- и добро, и
зло, -- он всегда раздавал без счета, даже в последний день, бросившись на
траншею, -- из своего великодушия, чтобы всг, чем он владел, могло послужить
другим, -- так однажды он пробежал по ресторанному дивану, чтобы меня не
потревожить. В целом, я довольно редко виделся с ним; это были очень разные
места, разные обстоятельства, разделенные долгими временными промежутками, -- в
бальбекском холле, ривбельском кафе, кавалерийской казарме, на донсьерских
ужинах с офицерами, в театре, где он влепил пощечину журналисту, у принцессы де
Германт, -- и оттого он словно бы оставил мне от своей жизни более яркие, более
четкие отпечатки, от своей смерти более светлое горе, чем те следы, которые
оставляют в нас люди, любимые нами сильнее, -- но с последними мы общались
постоянно, благодаря чему их образ, сохраненный нашей памятью -- только своего
рода средняя величина бесконечности образов, различных неощутимо; и у нашей
пресыщенной привязанности к ним не остается -- как по поводу тех, с кем
количество наших встреч был ограничено, против обоюдной воли, а встречи редки и
коротки, -- иллюзии, что была возможна и более крепкая привязанность, и лишь
обстоятельства тому помешали. Несколько дней спустя после того, как я впервые
увидел его, гнавшегося за своим моноклем по бальбекскому холлу, и решил, что он
необычайно высокомерен, -- я впервые увидел на бальбекском пляже другую живую
форму, и она теперь тоже существовала не более, чем в виде воспоминания, -- это
была Альбертина, попиравшая песок, безразличная ко всему и морская, как чайка. Я
так скоро полюбил ее, что, чтобы гулять с ней каждый день, я так и не уехал из
Бальбека повидаться с Сен-Лу. Однако, история моих отношений с ним сохранила
также и свидетельство о том, что на некоторое время я разлюбил Альбертину, ибо
если я какое-то время и прожил с Робером в Донсьере, то только из печали, что
меня не покидает чувство к г-же де Германт. Его жизнь, жизнь Альбертины, столь
поздно узнанные мной, и обе в Бальбеке, и так быстро окончившиеся, едва
пересекались; но это его, твердил я себе, видя, как проворные челноки лет ткут
нити между теми из наших воспоминаний, что поначалу казались наиболее удаленными
друг от друга, это его я посылал к г-же Бонтан, когда меня оставила Альбертина.
И потом я узнал, что их жизни таили в себе схожую и неведомую мне тайну. Тайна
Сен-Лу причиняла мне теперь, может быть, больше страданий, чем тайна Альбертины,
потому что Альбертина теперь стала мне совсем чуждой. Но я не мог утешиться,
думая, что эти жизни были так коротки. Они часто говорили, заботясь обо мне: <<
Вы ведь болеете >>. И они умерли, а я теперь мог сопоставлять разделенные
небольшим отрезком последние их образы, -- перед траншеей, у реки, -- с первыми
образами, в которых, даже в случае Альбертины, если что-то и представляло для
меня ценность, то только своей связью с образом солнца, садящегося в море.
Смерть Сен-Лу сильней огорчила Франсуазу, чем смерть Альбертины. Она немедленно
принялась за свою роль плакальщицы и перебирала воспоминания о покойном в
причитаниях, безутешном погребальном плаче. Она кичилась своим горем, ее лицо
высыхало и она отворачивая голову только тогда, когда я случайно выказывал свое;
ей хотелось сделать вид, что она ничего не заметила. Ибо, как и многие
нервические натуры, нервозность ближних, вероятно, слишком походящая на
собственную, ее раздражала. Теперь она охотнее давала понять, что у нее слегка
шею поламливает, что у нее голова кружится, что она ударилась. Но стоило мне
упомянуть о какой-нибудь своей болезни, и к ней возвращалось стоическая ее
степенность, она делала вид, что не слышит. << Бедный маркиз >>, -- говорила
она, хотя и не могла удержаться от мысли, что он предпринял, наверное, и
невозможное, чтобы остаться, и, раз уж призвали, чтобы избежать опасности. <<
Бедная мать, -- говорила она о г-же де Марсант, -- как она, наверное, плакала,
когда узнала о смерти своего мальчика! Если б еще она могла на него посмотреть,
но, наверно, лучше, чтоб она его не видела, а то ведь ему нос разнесло пополам,
всего разворотило >>. И глаза Франсуазы наполнялись слезами, но сквозь них
пробивалось жестокое любопытство крестьянки. Наверное, Франсуаза искренне
сострадала г-же де Марсант, но ей было жаль, что она не знает, во что эта скорбь
вылилась и не может натешиться зрелищем и печалью сполна. И поскольку ей всг же
нравилось поплакать, и чтобы ее слезы не остались незамеченными мною, она
всхлипывала, заходясь: << Вот уж выпало мне на долюшку! >> Она так жадно
выискивала следы горя на моем лице, что я говорил о Робере суховато. И, быть
может, из духа подражания, и потому, что она слышала, что так говорят, -- ибо в
буфетных, как и в салонах, бродят свои клише, -- не без удовольствия, впрочем,
беднячки, -- она повторяла: << От смерти-то его денежки не спасли, умер, как
все, и больше они ему не понадобятся >>. Дворецкий обрадовался возможности и
