с местностью или человеком, хотя однажды отрывок из концерта Вентейля уверил
меня в обратном. Я не собирался, стало быть, повторить этот опыт еще раз, я
давно уже понял, что этот путь никуда не ведет. Впечатления, которые я пытался
уловить, могли только рассеяться при соприкосновении с прямым наслаждением,
неспособным на их порождение. И единственный способ подойти к ним вплотную
требовал, чтобы я старался узнать их точней, -- там, где они находились, то есть
во мне самом, чтобы я осветил их до глубин.
Жизнь в Бальбеке и жизнь с Альбертиной не принесли мне особенного удовольствия,
я испытал радость только задним числом. Одним словом, заключение, выведенное
мною из разочарований жизни, в той мере, в какой я ее прожил, гласило, что
жизненная реальность должна корениться в несколько отличной материи, чем
действие, однако оно не сближало, -- по чистой прихоти и следуя обстоятельствам
моего существования, -- различные огорчения. Я ясно осознавал, что разочарование
в путешествии, разочарование в любви не столь разнятся между собой, как кажется,
что они -- изменчивый облик, принимаемый, смотря по обстоятельствам, в которых
оно проявляется, нашим бессилием реализоваться в материальном наслаждении,
реальном действии. Вспоминая вневременную радость, которую вызвали во мне стук
ложки, вкус мадленки, я думал: << Разве это счастье отлично от того, которое
находил во фразе сонаты обманутый собой, растворивший его в любовном
удовольствии Сван245, ибо он так и не сумел обрести его в художественном
созидании, -- это счастье, испытанное мною, когда я вник в еще более внеземной,
чем такты сонаты, красный и мистический зов септета, о котором Сван так и не
узнал, умерев, как многие другие, так и не открыв собственной истины? Впрочем,
истина не дала бы ему ничего, ибо если эти такты и олицетворяли зов, то они не
вдували в него силы и не могли сотворить из Свана писателя >>.
Тем не менее, тотчас перебрав эти воскресения памяти, я догадался, что хоть и
несколько по-другому, но иногда уже в Комбре на стороне Германтов неясные
впечатления пробуждали мою мысль, примерно так, как эти воспоминания, -- только
они таили не былое ощущение, а новую истину, драгоценный образ, и я пытался
раскрыть его с теми же усилиями, что и при воспоминании, словно самые прекрасные
наши мысли подобны оперным ариям, снова и снова приходящим нам на память, хотя
мы никогда их не слышали, и мы силимся расслышать их, записать. Я обрадовался
этому воспоминанию, потому что оно показывало, что уже тогда во мне проявилась
основная черта моего характера, -- но вместе с тем и огорчился, я понял, что с
той поры на этой стезе я так и не преуспел, а ведь уже в Комбре я внимательно
отмечал в душе образ, настоятельно требовавший его заметить, -- облако,
треугольник, колокольню, булыжник, -- и чувствовал, что под этими знаками таится
нечто совершенно иное, что я должен постараться раскрыть и его, и выраженную им
мысль как раскрывают иероглифические знаки, о которых когда-то думали, что они
всего-то лишь изображают материальные предметы. Конечно, эта расшифровка трудна,
но только с ее помощью можно прочесть какую-нибудь истину. В тех истинах,
которые разум выхватывает прямо в просветах залитого солнцем мира, есть что-то
не такое глубокое, необходимое, как в истинах, которые против нашей воли вручает
нам жизнь во впечатлении, -- оно материально, потому что оно пришло из наших
чувств, но мы можем высвободить из него дух. Но в целом, идет ли речь о
впечатлениях, вроде испытанного мною при виде мартенвильских колоколен, или о
напоминаниях246, подобных тому, что таилось в неровности двух ступеней, во вкусе
мадлен, -- следует истолковывать ощущения как знаки законов и идей, надо
попытаться мыслить, то есть -- вывести из мрака то, что чувствую, претворить его
в духовный эквивалент. Это средство, судя по всему -- единственное, может ли оно
быть чем-либо, если не произведением искусства? И в мой ум уже спешили следствия
этих мыслей; ибо, идет ли речь о напоминаниях вроде стука вилки, вкуса мадлен,
или об этих истинах, записанных при помощи обликов, смысл которых я отыскивал в
сознании, где -- то в виде колоколен, то в виде диких трав, они предстали
путанной и цветистой рукописью, -- их первым свойством было то, что они не
оставляли мне свободы выбора, ибо они были даны в исконном виде. Я понимал, что
это было печатью их подлинности. Я не искал двух неровных плиток во дворе, где
споткнулся. Но случайность и неизбежность, с которой было встречено ощущение,
свидетельствовала о подлинности воскрешенного ими прошлого и поднятых образов;
мы чувствуем, что приближаемся к свету, и мы испытываем радость, обретая
действительность. И это же ощущение контролирует истинность всей картины,
приводя за собой вереницу родственных ему впечатлений -- с той безошибочной
пропорцией света и сумрака, выражения и умолчания, воспоминания и забвения,
которая недоступна сознательной памяти и наблюдению.
Что же касается внутренней книги с ее неведомыми знаками ( мне казалось --
выпуклыми знаками, и мое внимание, исследующее подсознательные глубины, скоро
будет выискивать и огибать их, наталкиваться на них, как ныряльщик, промеряющий
дно ), то в прочтении этих знаков мне не сможет помочь никто и никаким правилом,
ибо это чтение заключается в акте творения, в пределах которого нас некому
заменить, никто не может даже помочь. Сколь многие избегают ее записи! В какие
тяжкие не пускаются, чтобы отвертеться! Всякое событие, будь то дело Дрейфуса
или война, предоставляло писателям новые оправдания, лишь бы только не
заниматься дешифровкой; им хотелось обеспечить триумф Права, воссоздать
моральное единство нации, но у них не хватало времени подумать о литературе247.
Но это были только увертки, потому что у них уже не осталось -- а то и не было
вообще -- гения, то есть инстинкта. Ибо инстинкт предписывает долг, а рассудок
изыскивает предлоги, чтобы от него уклониться. Ибо в Искусстве оправдания не
играют никакой роли, намерения там не признаются, каждое мгновение художник
должен слушаться своего инстинкта, и именно поэтому искусство -- самая реальная,
самая жестокая школа жизни и подлинный последний Суд. Только эту единую книгу,
труднее всего поддающуюся дешифровке, диктует нам реальность, только ее нам
"впечатлила" реальность сама. О какой бы идее, оставшейся у нас от жизни, ни шла
речь, ее материальный облик, след впечатления, произведенного ею -- еще один
залог непреложной истинности. Идеи, оформленные чистым разумом, обладают только
логической истинностью, истинностью возможной, и их избрание произвольно. Книга
с иносказательными образами, вписанными не нами, остается нашей единственной
книгой. Не то чтобы созданным нами идеям не присуща логическая истинность, но мы
не знаем, истинны ли они. Только впечатление, сколь бы сорной ни казалась его
материя, сколь слаб бы ни был его след, есть критерий истины, только за него
способен ухватиться разум, ибо лишь оно способно, -- если разум сможет
высвободить из него истину, -- привести к величайшему совершенству и принести
чистую радость. Впечатление для писателя -- то же самое, что эксперимент для
ученого, с той лишь разницей, что у ученого работа ума предшествует, а у
писателя приходит после. То, что мы не смогли расшифровать, осветить нашим
личным усилием, то, что прояснилось еще до нас, не принадлежит нам. Нам
принадлежит только то, что мы вытащили из внутренней темноты, неведомой никому
другому. И так как искусство воссоздает жизнь в точности, вокруг этих истин, к
которым мы подбирались в темноте, разливается поэтическая атмосфера, свежесть
волшебства, -- и это только след пересеченных нами сумерек.
Косой закатный луч напомнил мне о времени, к которому я никогда не возвращался,
когда в раннем детстве, -- так как тетку Леонию лихорадило и доктор Перспье
опасался брюшного тифа, -- меня отослали на недельку пожить в комнатке Евлалии
на Церковной площади; на полу были только плетеные коврики, а в окне перкалевая
занавеска, постоянно потрескивавшая от солнца, к которому я не привык. Я ощутил,
что воспоминание о комнатке старой служанки сразу же добавило моей прошедшей
жизни долгую протяженность, несхожую с остальным и прекрасную, и подумал,
отталкиваясь от противного, что впечатления, оставшиеся у меня от пышнейших
празднеств в роскошнейших дворцах не оставили в ней и следа. Единственное, что
было немного грустно в этой комнате Евлалии, так это то, что по вечерам, из-за
близости виадука, как птицы кричали поезда. Но поскольку мне было известно, что
эти ревы исходят от благоразумных машин, они не ужасали меня, как ужаснули бы в
доисторическую эпоху близкие крики мамонта, испускаемые им на свободной и
необузданной прогулке.
Итак, я уже пришел к выводу, что мы не свободны перед произведением искусства ,
мы создаем его не по своей воле; но поскольку оно предначертано нам, поскольку
оно необходимо и скрыто, как закон природы, мы обязаны его раскрыть. С помощью
искусства мы совершаем самые драгоценные открытия, без которых для нас навсегда
осталась бы утаенной наша настоящая жизнь, реальность, как мы ее чувствовали, до
такой степени несхожая со всем тем, что мы сочли ею, что нас переполняет
счастье, когда подвернется случай встретиться с подлинным воспоминанием. Я в
этом удостоверился, убедившись в лживости так называемого реалистического
искусства, -- всг это вранье возможно только благодаря привычке нашей, по ходу
жизни, приписывать чувствам чрезвычайно отличное от них выражение, которое мы
примем, спустя какое-то время, за саму реальность. Я понял, что не стоит труда
возиться с разнообразными литературными теориями, некогда меня тревожившими --
примечательно, что это были как раз теории, разработанные критикой по ходу дела
Дрейфуса, которые ожили затем в начале войны; они призывали << спустить
художника с его фарфорового столпа248 >>, чтобы он изображал не легкомысленные,
не чувственные сюжеты, но грандиозные рабочие движения, а за нехваткой толп
рисовал, по крайней мере, либо благородных интеллектуалов, либо героев ( <<
Честно говоря, изображение этих обломовых249 меня мало волнует >>, -- говорил
Блок ), а не бесполезных тунеядцев. Впрочем, еще до того, как у меня вызвала
сомнение логическая полноценность подобных теорий, мне представлялось, что они
свидетельствуют о некоторых недостатках апологетов -- так хорошо воспитанный
ребенок, услышав, что люди, к которым его посылают завтракать, говорят: << Мы
всегда говорим правду, мы очень искренни >>, -- чувствует, что эти слова
свидетельствуют о моральных качествах, уступающих порядочному, бесхитростному
простому действию, о котором ничего не скажешь. Настоящее искусство не нуждается
в таком количестве прокламаций, оно совершается в тишине. Впрочем, обыкновенно
избитые обороты этих теоретиков походили разве что на обороты заклейменных ими
"слабоумных". И наверное можно судить скорее по качеству языка, чем складу
эстетики о ступени, до которой была доведена интеллектуальная и моральная работа
(прозектор может изучать законы анатомии и на теле слабоумного, и на теле гения,
а изучение характеров возможно и на серьезном, и на легкомысленном предмете;
величайшие моральные законы, так же, как и законы циркуляции крови или почечного
выделения, немногим будут разниться сообразно интеллектуальной ценности
индивидов.). В противовес этому качеству языка250, без которого, как сочли
теоретики, возможно обойтись, поклонники теоретиков уверились с легкостью, что
это качество не представляет значимой интеллектуальной ценности, -- ценность же,
чтобы они смогли ее распознать, должна быть выражена без обиняков, ибо они не
могут вывести ее из красоты образа. От этого писатели и впадают в соблазн писать
интеллектуальные произведения. Как это непорядочно. Сочинения с теориями подобны
предмету, на котором оставили ценник251. Они пускаются в рассуждения, то есть
отвлекаются, всякий раз, когда у них не хватае сил на то чтоб провести
впечатление по всем его последовательным состояниям, приводящим к его фиксации и
