выражению. Выражение реальности заключено, как я теперь понял, не в проявлении
темы, но в глубине, где сама тема не много значит, как то можно было понять в
стуке ложки о тарелку, накрахмаленной жесткости салфетки, -- более
способствовавших моему духовному обновлению, чем всевозможные гуманитарные,
патриотические, интернациональные и метафизические разговоры. << Хватит стиля,
-- слышал я тогда и такое, -- хватит литературы: дайте жизни! >> Можно
представить, сколько простых даже теорий, типа теорий г-на де Норпуа против
"флейтистов", расцвело опять за время войны. Ибо тем, кто лишен художественного
чувства, то есть покорности внутренней реальности, доступна способность
рассуждать об искусстве до потери пульса. Если же они, сверх того, дипломаты и
финансисты, задействованные в "реалиях" нашего времени, они с охотой верят, что
литература -- это своего рода игра ума, и в будущем она всг более и более будет
выходить из употребления. Иным угодно, чтобы роман был своего рода
кинематографическим шествием вещей252. Эта концепция абсурдна. Ничто не удалено
более от нашего восприятия действительности, чем подобная кинематографическая
точка зрения.
Я зашел в библиотеку и вспомнил, что о ней рассказывали Гонкуры -- о том, какие
прекрасные редкие издания здесь хранятся, -- и решил, что раз уж я попал сюда,
посмотреть их. И, не оставляя нити рассуждения, я один за другим вытаскивал
восхитительные томы, -- не слишком, впрочем, задерживая на них внимание, -- пока
в рассеянности не раскрыл один из них, "Франсуа ле Шампи" Жорж Санд; меня
несколько неприятно поразило, словно бы испытанное ощущение было слишком
несогласно253 с теперешними моими мыслями; и тут к моему горлу подступил комок,
я понял, как оно было им близко. Так, когда в комнате умершего служащие
похоронного бюро готовятся к выносу тела, и сын человека, уже отдавшего родине
свой долг, жмет руку последним соболезнующим друзьям, -- если под окнами
прозвучат фанфары, он возмутится, подумав, что это какая-то шутка,
оскорбительная для его горя. Но если до этого он еще крепился, то теперь ему
сложно сдержать слезы; он только что понял, что это звуки военного оркестра,
разделившего с ним его траур, воздающего почести праху его отца. Так я только
что понял, сколь согласно с моими мыслями было это скорбное впечатление,
вызванное во мне названием книги в библиотеке принца де Германт; это название
навело меня когда-то на мысль, что благодаря литературе нам открывается чудесный
мир, которого я больше не находил в ней. И, тем не менее, это была довольно
заурядная книга, это была "Франсуа ле Шампи". Но это имя, как и имя Германтов,
было для меня отлично от имен, постигнутых мною позже. Название напомнило мне о
чем-то необъяснимом, как тогда казалось мне, в сюжете "Франсуа ле Шампи", когда
эту книгу мне читала мама ( так от имени Германтов, если я долго не встречался с
ними, начинало отдавать чем-то феодальным, а от "Франсуа ле Шампи" -- сущностью
романа ), на мгновение подменив собой общее устойчивое представление о
беррийских романах Жорж Санд254. На каком-нибудь ужине, где мысль всегда
остается на поверхности, я бы, наверное, мог говорить о "Франсуа ле Шампи" и
Германтах, словно в том и другом не спрятано ничего комбрейского. Но наедине с
собой, как в эту минуту, я погружался гораздо глубже. Мысль о том, что та или
иная персона, с которой я познакомился в свете, была кузиной г-жи де Германт, то
есть кузиной персонажа волшебного фонаря, казалось мне непостижимой в эти
минуты, и подобным образом прочитанные мною прекраснейшие книги -- я не могу
сказать, что они лучше, хотя, тем не менее, так оно и было, -- уподоблялись мной
этой несравненной "Франсуа ле Шампи". Это было очень старое впечатление, там
нежно смешались мои детские и семейные воспоминания; и я не смог узнать его
тотчас. В первую минуту я с гневом спрашивал себя, кто этот чужак, только что
причинивший мне боль. Этим чужаком был я, это было дитя, которым я был тогда, и
книга только что воскресила его во мне, ибо она только это дитя и знала, это его
она сразу позвала, -- она хотела, чтобы на нее смотрели только его глазами,
чтобы ее любили только его сердцем, она хотела говорить только с ним. И потому
эта книга, которую мама читала мне вслух в Комбре почти до утра, была для меня
исполнена тем же очарованием, что и та ночь. Само собой, "перо" Жорж Санд,
используя выражение Бришо, любившего говорить о какой-либо книге, что она
написана "бойким пером", теперь не казалась мне, как -- давным-давно -- моей
маме, пока она, шаг за шагом, не сообразовала свои литературные вкусы с моими,
пером волшебным. Но, сам того не желая, я наэлектризовал это перо, как частенько
забавятся школьники, и вот уже тысячи комбрейских пустяков, о которых я давно
уже и думать забыл, выскочили с легкостью, сами по себе, и гуськом покатились
цепляться к намагниченному кончику в волнующей и бесконечной цепи воспоминаний.
Некоторые умы, склонные к чудесам, с охотой верят, что предметы хранят в себе
что-то от взглядов, устремлявшихся к ним, что памятники и картины являются нам
под чувственной вуалью, на протяжении веков сотканной им любовью, созерцанием
тысяч восхищенных глаз. И эта химера была бы истиной, если бы они перенесли ее в
сферу единой каждому реальности, в сферу своего собственного чувства. В этом
смысле ( и только в этом -- он, кстати, куда значимей ), вещь, на которую мы
смотрели когда-то, при новой встрече вернет нам с оставленным на ней взглядом
все образы, полнившие тогда наше зрение. Дело в том, что вещи -- книга под такой
же, как и другие, красной обложкой, -- коль скоро они восприняты нами,
претворяются внутри нас в нечто нематериальное, и они теперь состоят из того же
вещества, что и наши занятия, наши чувства того времени, они, по крайней мере,
нерасторжимо растворены в них. Имя, некогда прочитанное в книге, сохранит между
своими слогами и быстрый ветер, и солнце, сверкавшее когда мы ее читали. В самом
крохотном ощущении, вкусе какого-нибудь простого напитка, запахе кофе с молоком,
мы обретаем смутную надежду на хорошую погоду, которая столь часто улыбалась
нам, когда день еще цел и полон, в непостоянстве утреннего неба; этот проблеск
-- ваза, переполненная ароматами, звуками, мгновениями; изменчивыми
настроениями, погодой. Так что литература, довольствующаяся "описанием вещей",
являет собой только жалкую опись линий и поверхностей, -- и эта литература, всг
еще называемая реалистической, удалена от реальности более всего, она истощает и
наводит тоску, порывает связь нашего подлинного "я" с прошлым, сущность которого
таится в вещах, -- и грядущим, когда вещи подтолкнут нас распробовать эту
сущность заново. Искусство, достойное этого имени, обязано отыскать ее, и если
оно там и сядет на мель, то еще можно извлечь из своего бессилия урок ( тогда
как и из успеха реализма извлечь нечего ), что эта сущность отчасти субъективна,
что отчасти она несообщаема.
Помимо того, предметы, которые мы видели в определенный отрезок нашей жизни,
книга, которую мы тогда читали, привязываются навечно не только к окружавшей их
обстановке, -- в той же степени они принадлежат человеку, которым мы тогда были,
они могут восстать только в чувствах этого лица; стоит снять с полки, хотя бы
мысленно, "Франсуа ле Шампи", и тотчас во мне пробудится дитя, оно займет мое
место, ведь только оно обладает этим правом -- читать название: "Франсуа ле
Шампи", -- и оно прочтет его, как в прошлом, и вокруг будет та же погода, как в
том саду, его охватят те же мечты, грезившиеся тогда о странах и жизни, та же
тоска о грядущем дне. Когда я увижу что-то из другой эпохи, пробудится юноша.
Мое сегодняшнее "я" -- это заброшенная каменоломня, о которой можно сказать, что
всг его содержимое подобно и однообразно, но любое воспоминание, как греческий
скульптор, извлечет оттуда бесчисленные статуи. Я говорю: любой предмет, который
мы видим снова, ибо в этом случае книги ведут себя как предметы: само это
действие, когда мы открываем их корешок, зерно на бумаге -- могут сохранить в
себе столь же живое воспоминание моих тогдашних мыслей -- о Венеции, о том, как
я хочу поехать туда, -- да даже фразы книг. И даже более свежее, ибо последние
иногда мешают, подобно фотографиям человека, перед которыми он вспоминается нам
менее ясно, чем в простых мыслях о нем. Конечно, можно с тем же успехом взять с
полки детские книги и, увы, иные книги самого Бергота, -- вечером, устав, --
словно сев в поезд в надежде отдохнуть, осмотреть другие места, вдохнуть воздух
былых лет. Но иногда бывает наоборот, -- если искомое воссоздание спуталось по
причине затянувшегося чтения книги. В библиотеке принца была и -- с крайне
угодливым и безвкусным посвящением, -- берготовская книжка; я читал ее как-то
зимой, когда я не мог встречаться с Жильбертой, -- и теперь я никак не мог найти
в ней мои самые любимые фразы. Некоторые слова наводили меня на мысль, что это
они и были, -- но это невозможно. Куда же делась их красота? Но от самого тома
снег, покрывший Елисейские поля в тот день, когда я его читал, не будет отъят
никогда -- я вижу его всегда.
Поэтому если бы я, как принц де Германт, соблазнился бы библиофилией, книголюбом
я стал бы на свой манер. Даже красота с самой по себе ценностью книги не
связанная, приписанная ей любителями, -- сведения о библиотеках, через которые
она прошла, или то, что по случаю такого-то события она была дана таким-то
самодержцем такому-то известному человеку, а за ним следовали те или иные
владельцы, с продажи на продажу, и так всю ее жизнь, -- для меня не была бы
потеряна, эта красота в некотором роде связана с историей. Тем более, если речь
шла об истории моей собственной жизни, -- то есть, я выкупил бы книгу не из
простого любопытства; зачастую меня привлекал бы не конкретный экземпляр, но сам
по себе роман типа "Франсуа ле Шампи", впервые встретившийся мне в комбрейской
комнатке, -- в самую нежную и самую грустную, быть может, ночь моей жизни, когда
я, увы, -- в те времена, когда волшебные Германты казались мне совершенно
неприступными, -- добился от родителей первого отречения, от которого можно
вести счет упадку моего здоровья и воли, моему, каждый день отягчавшемуся,
отказу от трудной работы, -- роман, обретенный сегодня в библиотеке как раз-таки
Германта, в самый прекрасный день моей жизни, когда я неожиданно прояснил для
себя не только давние несмелые шаги моей мысли, но даже цель жизни и, быть
может, искусства254а. Впрочем, я проявлял бы интерес и к самим экземплярам книг,
но рассматривал бы их как нечто одушевленное. Дороже мне казалось бы первое
издание романа, чем другие, но я подразумевал бы под первым изданием то, в
котором я прочитал этот роман в первый раз. Я разыскивал бы уникальные издания,
я хочу сказать, те, благодаря которым эта книга произвела на меня уникальное
впечатление255. Последующие впечатления уже другие. Я коллекционировал бы
переплеты тогдашних романов, переплеты тех лет, когда я читал первые романы,
столько раз слышавшие, как папа говорил мне: << Держи спину прямо >>. Как
платье, в котором мы впервые увидели женщину, они помогли бы обрести былую
любовь, красоту, на которую наслоилось столько образов, любимых всг меньше и
меньше; и чтобы обрести первый, -- мне, уже далекому от того, смотревшего на нее
"я", новое "я" уступит место былому, если оно назовет вещь, известную только
ему, неведомую для "я" из настоящего.
Если бы я составил такую библиотеку, ее ценность была бы даже выше; память
заполнила книги, прочитанные мною в Комбре, в Венеции, многочисленными
миниатюрами, изображающими то церковь святого Илария, то гондолу, привязанную к
подножию Сан-Джорджо Маджоре256 на инкрустированном сияющими сапфирами Канале
Гранде, они теперь ничем не уступят этим "книгам с поличиями"257, Библий с
узорами, часословов, к которым если и обращается знаток, то отнюдь не ради
чтения текста, но чтобы еще раз восхититься красками, внесенными туда
