могут иногда приносить мне и истины, впечатления, которых только мое усилие, или
даже встречи с природой, мне не дарили; что они смогут разбудить во мне желание,
сожаление о чем-то нереальном, -- а это и есть первое условие работы, отрешения
от привычек и всего конкретного. Я не пренебрегал бы этой второй музой, этой
музой ночной, помогавшей бы иногда голосом первой.
Я видел опростившихся родовитых дворян, если их умственные способности -- как,
например, в случае герцога де Германт, -- были заурядны ( << Вот уж вас
уродило287! >> -- как сказал бы Котар ). Я знал, как в медицине, или политике во
времена дела Дрейфуса, во время войны верят, что истина -- это какой-то
определенный факт, что этим фактом распоряжаются по своему усмотрению министры
или врачи, что это некое "да и нет", не нуждающееся в интерпретации, что те, кто
"наверху", знают, виновен ли Дрейфус, знают ( и им вовсе не нужно посылать Рокэ
выяснять этот вопрос на месте ), есть ли у Саррая288 возможность выступить в то
же время, что и русские.
И само собой, с таким именно обликом, каким он впервые предстал мне у моря, я
свяжу многое из того, что, наверное, напишу. В некотором смысле у меня было
основание связывать произведение именно с ним, ибо если я не вышел бы на
набережную в тот день, если бы я не увидел его, все эти идеи не развились ( при
условии, что они не развились бы из-за чего-нибудь другого ). Но здесь крылась и
ошибка, ибо отправное удовольствие, которое придется ретроспективно приписать
прекрасному женскому лицу, исходит из наших чувств: ведь в действительности мои
будущие страницы Альбертина, особенно Альбертина тогдашняя, не поняла бы. Но как
раз потому ( это, кстати, указывает, что не должно жить в слишком
интеллектуальной атмосфере ), что она так сильно от меня отличалась, она
оплодотворила меня горем и даже, прежде всего, толкнула меня на простое усилие
представить что-то отличное от себя. Если б она способна была понять эти строки,
то только этим она бы их не вдохновила.
Теперь я понял, что значит старость -- старость, абстрактное представление о
которой из всех реальностей, быть может, мы сохраняем дольше всего, -- глядя на
календари, датируя наши письма, отмечая свадьбы друзей, детей наших друзей, --
не понимая, либо от страха, либо от лени, что она означает, -- пока не встретим
незнакомую фигуру, типа фигуры г-на д'Аржанкур, и она не возвестит нам, что наша
жизнь теперь идет в новом мире; пока внук одного из наших приятелей, юноша, с
которым мы инстинктивно держимся на равных, не улыбнется, словно мы подшучиваем
над ним, ибо человек нашего возраста сошел бы ему за деда, -- и я понял, что
значит смерть, любовь, радости духа, польза скорби, признание и т. д. И если
имена и потеряли для меня свою неповторимость, то слова открыли мне весь свой
смысл. Красота образов помещена за вещами, красота идей -- перед ними. Так что
теперь я не испытываю восхищения, когда вещи перед глазами, но понимаю их
красоту только тогда, когда их больше нет.
В целом, если так подумать, материя моего опыта, будущая материя моей книги,
была мне подарена Сваном, -- даже если отбросить в сторону всг, что относилось
его лично и Жильберты. Ведь только благодаря ему, еще в Комбре, у меня возникло
желание поехать в Бальбек, -- без него родителям никогда и в голову не пришло
отправить меня туда; я не познакомился бы с Альбертиной и Германтами, поскольку
моя бабушка не встретилась бы с г-жой де Вильпаризи, познакомившей меня с Сен-Лу
и г-ном де Шарлю, -- что привело к моему знакомству с г-жой де Германт и, через
нее, с ее кузиной, так что даже мое присутствие в эту минуту у принца де
Германт, где я только что неожиданно открыл идею моего произведения ( так что я
обязан Свану не только материалом, но и решением ) -- стало возможно только
благодаря Свану. Цветоножка, быть может, несколько тонкая, чтобы нести на себе
протяженность всей моей жизни ( но "сторона Германтов", в этом смысле, исходила
из "стороны к Свану" ). Однако чаще автор сюжетов нашей жизни -- существо
гораздо более заурядное, он намного уступает Свану. Разве не хватило бы мне
рассказа какого-нибудь приятеля о какой-нибудь девушке, милой и доступной (
которую, вероятно, я не встретил бы ), чтобы я поехал в Бальбек? Часто мы
встречаем какого-нибудь неприятного знакомого, жмем ему через силу руку, и
однако если когда-нибудь мы вспомним об этом, именно его бессодержательная
болтовня, все эти << вам бы съездить, что ли, в Бальбек >> и определили нашу
жизнь, наше творение. Мы не испытываем признательности, но это о нашей
неблагодарности не свидетельствует. Когда он произносил эти слова, он не думал
об огромных последствиях. Ведь именно наша чувственность, наш интеллект
использовали обстоятельства, которые, -- поскольку первый импульс был дан им, --
уже порождали друг друга сами; хотя и нельзя было предвидеть сожительство с
Альбертиной, равно маскарад у Германтов. Этот импульс был необходим, и от него
зависит внешняя форма нашей жизни и материя произведения. Если бы не Сван, моим
родителям никогда не пришло бы в голову отправить меня в Бальбек. ( Впрочем, он
не несет ответственности за страдания, косвенным образом причиненные мне. Они
коренились в моей слабости. Его собственная слабость принесла ему много
страданий от Одетты. ) Но, определив подобным образом нашу жизнь, он этим
исключил все те жизни, которые мы могли бы вести вместо нее. Если б Сван не
рассказал мне о Бальбеке, я ничего не узнал бы об Альбертине, столовой отеля,
Германтах289. Но я отправился бы в иные края, я узнал бы других людей, моя
память, равно мои книги были бы полны совершенно отличными картинами, а теперь я
не могу их даже представить, -- новизна последних прельщает меня, вызывает
сожаление, что я так и не соприкоснулся с ней, что Альбертина, пляж Бальбека,
Ривбель, Германты -- не остались для меня навсегда неизвестны.
Ревность -- это добрый вербовщик, и если в нашей картине что-то пустует, она
тотчас найдет нам на улице недостающую красивую девушку. Девушка уже не была
прекрасна, она снова станет такою, ибо мы ревнуем ее, и она заполнит эту
пустоту.
Когда-нибудь мы устанем тяжко и нам будет грустно, что картина на том и
закончится. Но эта мысль не остудит нас, мы знаем, что жизнь несколько
запутанней, чем принято считать, -- в частности, ее обстоятельства. Просто
необходимо безотлагательно поднять эту сложность. Нам так нужна ревность, но она
необязательно рождается во взгляде, рассказе, отсвете. Она готова уколоть нас
между листками ежегодника -- того, что называется "Весь Париж" для Парижа, или,
для провинций, "Справочник поместий". Мы рассеянно слушали, как красивая
девушка, уже никакого чувства в нас не вызывающая, говорила, что ей надо бы
съездить на несколько дней к сестре в Па-Де-Кале, недалеко от Дюнкерка; мы также
рассеянно размышляли некогда, что, быть может, красивую девушку обхаживал г-н
Е., с которым она больше никогда не встречалась, потому что никогда больше не
заходила в тот бар, где он ее когда-то видел. Что представляет ее сестра?
горничная, наверное? Из вежливости мы не спрашиваем. И вот, случайно раскрыв
"Справочник поместий", мы видим, что у г-на Е. в Па-Де-Кале, рядом с Дюнкерком,
родовое имение. Конечно же, чтобы сделать что-то приятное красивой девушке, он
нанял горничной ее сестру, и если красивая девушка больше не видится с ним в
баре, то это потому, что он требует от нее приезжать к нему на дом, -- он живет
в Париже круглый год и не может обойтись без нее даже в то время, когда
находится в Па-Де-Кале. Кисти, захмелевшие любовью и гневом, рисуют, рисуют. И,
однако, если б это было и не так. Может, действительно г-н Е. больше никогда не
виделся с красивой девушкой, но из услужливости рекомендовал ее сестру своему
брату, круглый год сидящему в Па-Де-Кале. Так что она сейчас, -- даже, может
быть, случайно, -- увидится со своей сестрой, в момент, когда г-на Е. там нет,
потому что они больше не интересуются друг другом. И, к тому же, сестра ее вовсе
не горничная, ни в замке, ни где-либо еще, но у нее родные в Па-Де-Кале. Наша
начальная скорбь уступает этим последующими предположениями, успокаивающим любую
ревность. Но это уже не важно, -- последняя, спрятанная в листках "Справочника
поместий", пришла в добрый час, ибо теперь пустота в полотне заполнена. И всг
сложилось только благодаря порожденному ревностью присутствию красивой девушки,
которую мы уже не ревнуем, которую мы больше не любим.
В эту минуту вошел дворецкий, он сказал, что первая часть концерта окончена, я
могу оставить библиотеку и войти в гостиные. Я вспомнил, где нахожусь. Но я не
испытал беспокойства за только что начатое рассуждение, потому что светское
общество, возвращение в свет и послужили для меня, по-видимому, отправными
точками новой жизни, пути к которой я не сумел найти в уединении. И в этом
ничего необычного не было, поскольку впечатление, воскресившее во мне вечного
человека, не в большей степени своим появлением было обязано обществу, чем
одиночеству ( как я когда-то считал, как это когда-то и было для меня, быть
может, как это должно было бы быть, если б, миновав долгую эту остановку, о
которой я одно время думал, что это -- конец, мое развитие совершалось
гармонично ). Только при соприкосновении с красотою, когда я испытывал -- пусть
даже совершенно незначительное, ибо оно случайно, -- непосредственное ощущение,
подобное ему ощущение спонтанно возрождалось во мне и растягивало первое чувство
сразу на все времена, моя душа переполнялась чем-то общим, тогда как сами по
себе эти ощущения оставляли в ней только пустоту, -- и почему, собственно,
нельзя было изыскивать такие ощущения в свете, как в природе, если они случайны?
Им способствует, наверное, особое возбуждение, благодаря которому в те дни,
когда мы выпадаем из бегущего потока жизни, простейшие предметы опять вызывают в
нас из-за привычки нечувствительные уже для нашей нервной системы чувства. Мне
необходимо было найти объяснение, почему только такие ощущения приводят к
произведению искусства, и я не оставлял безостановочно сцеплявшуюся мною в
библиотеке цепь мыслей; ибо я чувствовал, что порыв духовной жизни теперь
достаточно силен во мне, чтобы я с тем же успехом мог думать в салоне, среди
приглашенных, как и в библиотеке, в одиночестве; я подумал, что даже среди толпы
мне удастся сохранить уединение. Грандиозные события не влияют извне на нашу
духовную жизнь, и посредственный писатель эпической эпохи останется
посредственностью; в свете же самое опасное -- предрасположенность к светским
удовольствиям; но поскольку героическая война не возвысит плохого поэта, сами по
себе эти удовольствия не могут лишить нас таланта. В любом случае, имеет или не
имеет теоретического значения подобный метод создания произведения искусства,
покамест я не проверил этот пункт, как намеревался, то сам я не стал бы
отрицать, что если я и испытывал настоящие эстетические впечатления, они всегда
приходили вслед за ощущениями такого порядка. Правда, они редковато встречались
в моей жизни, но именно они ее определили, -- я вспомнил о нескольких таких
вершинах, и понял, что глупо было с моей стороны забыть о них ( эту потерю я
собирался предотвратить в грядущем ). И уже сейчас можно было с уверенностью
сказать, что если исключительную значимость признак этот принимал лишь для меня,
то всг-таки меня утешало, что он был сходен в чем-то ( хотя, конечно, он и не
был проявлен в такой степени ) с аналогичными чертами некоторых писателей. Ведь
на подобных чувствах, -- как то, что воссоздало во мне вкус мадлен, -- выстроена
красивейшая часть "Замогильных записок": << Вчера вечером я прогуливался в
одиночестве... Меня отвлек от размышлений щебет дрозда, усевшегося на самой
высокой ветке березы. И тотчас его чарующие трели воскресили в душе моей
отческое поместье; я забыл потрясения, только что пережитые мною, и, неожиданно
переместившись в прошедшее, я вновь увидел края, где я частенько заслушивался
