этим посвистом290 >>. И другое, одно из самых красивых мест "Записок": << Тонкий
и сладкий аромат гелиотропа разливался над узкой грядкой бобов в цвету; он
принесен не дуновением отчизны, но буйным ветром Ньюфаундленда, это не аромат
занесенного сюда случайно растения, он не таит в себе сочувственные напоминаний
и неги. В этом ничем особо не выделяющемся запахе, легком его зловонии, в этом
запахе пахнуло на меня зарею, земледелием, миром, меня овеяло меланхолией
сожалений, разлуки, юности >>. Один из шедевров французской литературы,
"Сильвия" Жерара де Нерваля, как и книга "Замогильных записок" имеет прямое
отношение к Комбургу291, отношение того же рода, что вкус мадлен и щебет дрозда.
Наконец, у Бодлера эти напоминания встречаются еще чаще и, очевидно, они не
столь случайны, -- значит, согласно моему мнению, они несколько определенней.
Этот поэт, по ходу своего более ленивого и утонченного поиска, находит в женском
благоухании, например, волос и груди, вдохновенные подобия, которые воскрешают
ему << лазурь небесну, необъятну и округлу >> и << порт, полный мачтами, огнями
>>. Я хотел уже припомнить стихи Бодлера, в основе содержащие подобным образом
перемещенные ощущения, чтобы полностью приобщиться столь благородному родству и,
посредством сего, увериться, что произведение, перед осуществлением которого я
не испытывал уже и тени робости, стоит усилий, ему посвященных, -- когда,
спустившись по лестнице, ведущей из библиотеки, я неожиданно очутился в большой
гостиной, в самом разгаре празднества. Через несколько мгновений я понял, что
оно довольно сильно отличается от тех мероприятий, в которых я раньше
участвовал, и оно обрело для меня особый облик и новое значение. Хотя в глубине
сознания я всегда твердо стоял на своем замысле, -- насколько я его обдумал, --
едва я вошел в большую гостиную, как, словно в театре, неожиданно наступила
развязка, и мое начинание столкнулось с самым сильным возражением. Это
возражение я, наверное, преодолел бы, но оно -- пока я обдумывал необходимые
условия для создания произведения искусства, -- сто раз повторив передо мной
один и тот же наглядный пример, вызвало во мне сильнейшие колебания, и в любую
секунду могло погубить мою задумку.
Поначалу я никак не мог понять, почему я не узнаю хозяина, гостей, почему
каждый, как показалось мне, "нацепил личину" -- главным образом, закрыв лицо
пудрой, изменившей их лица до неузнаваемости. Приветствуя гостей, принц походил
еще на добряка -- короля феерии, каким он предстал мне впервые, но на сей раз и
сам подчинился этикету, предписанному гостям, и нацепил белую бороду и, словно
бы волоча свинцовые подошвы на отяжелевших ступнях, являл собой, казалось, один
из "Веков Жизни". Его усы тоже побелели, словно бы на них осел иней леса, где
живет Мальчик с пальчик. Усы, казалось, стесняли его негибкий рот, я так и ждал,
что вот-вот он их снимет. По правде говоря, я бы не узнал его, не приди мне на
помощь рассудок и не наведи мена на мысль некоторое сходство черт, совпавших с
известным мне человеком. Сложно сказать, что младший Фезансак сотворил с лицом,
но тогда как другие белили, -- некоторые полбороды, некоторые только усы, -- он,
не обременяя себя этими изысками, нашел-таки средство покрыть лицо морщинами, а
брови щеткой волос, -- всг это, впрочем, не шло ему, -- у меня было впечатление,
что его лицо затвердело, забронзовело, будто он статуарен, -- и это так его
старило, что уже невозможно было вспомнить его юношей. Сильнее я удивился,
услышав в ту же минуту, как герцогом де Шательро называют старичка с седыми
посольскими усами, в котором единственно взгляд, таким же и оставшийся, позволял
узнать юношу, с которым я познакомился на приеме у г-жи де Вильпаризи. Первую
особу, в опознании которой я преуспел, стараясь отстраниться от этого маскарада
и дополнить сохранившиеся природные черты усилием памяти, поначалу -- может
быть, меньше секунды -- я хотел было поздравить с блестящим гримом, вызвавшим
поначалу эту неуверенность, которую обычно у публики вызывают большие актеры,
явившись на сцену в роли, в которой их и не узнать, -- когда публика, даже если
она осведомлена программой, на секунду замирает в остолбенении, а затем
разражается аплодисментами.
С этой точки зрения "гвоздем" утренника стал давний мой враг, д'Аржанкур. Он не
только нацепил на себя ( вместо бороды с легкой проседью ) неописуемую бороду
невообразимой белизны, но еще ( такое количество мелких вещественных изменений
способны умалить или возвеличить облик человека, и более того -- изменить
характер его и личность ) этот человек, торжественная, накрахмаленная
непреклонность которого еще живы были в моей памяти, освоил роль старой
побирушки, -- сам он уже не вызывал к себе никакого уважения, -- а персонажу
своему придал вид старого маразматика, и с таким реализмом, что члены его
дрожали, а некогда спокойные высокомерные черты лица лыбились в непрестанном
глуповатом блаженстве. На этой стадии маскарадное искусство становится чем-то
большим, приводя к безоговорочной трансформацией личности. И действительно, с
чего это я решил, доверившись каким-то мелочам, что этот неописуемый, живописный
спектакль разыгрывал именно д'Аржанкур, -- сколько последовательных состояний
этого же лица надо было мне минуть, чтобы увидеть прежнее лицо д'Аржанкура! Хотя
в его распоряжении было только собственное тело, он ушел от своего облика на
неимоверные расстояния. Очевидно, он стоял уже на последней ступени, когда еще
можно было, не прерывая, продолжать эту последовательность; высокомернейшее
лицо, выпученнейшая грудь теперь были только тряпкой в вареве292, болтавшейся
туда-сюда. С трудом припомнив, как улыбался раньше д'Аржанкур, умерявший иногда
свою надменность, еще можно было распознать былого д'Аржанкура ( с которым я так
часто встречался ) и в теперешнем, но тогда надо было представить, что, стало
быть, в прежнем приличном джентльмене жил зародыш улыбки старого расслабленного
тряпичника. Даже если принять на веру, что у его улыбки сохранился тот же смысл,
лицо его и само вещество глаз, где она лучилась, изменилось так сильно, что иным
представало и выражение, и тот, кому оно принадлежало. Я рассмеялся, глядя на
этого величественного гага, столь же сильно расплывшегося в добровольной
карикатуре на себя самого, как и, на свой трагический лад, вежливый и сраженный
г-н де Шарлю. Г-н д'Аржанкур в своем воплощении умирающего-буфф из Реньяра,
утрированного Лабишем293, был столь же доступен, столь же приветлив, как г-н де
Шарлю в воплощении короля Лира, прилежно обнажавший голову перед самыми
незначительными встречными. Однако я удержался и не выразил своего восхищения
необычайной этой игрой. Помешала мне не старая моя антипатия, ибо он отличался
от себя так сильно, что теперь казался мне кем-то другим, -- столь же
доброжелательным, обезоруженным, безвредным, сколь обыкновенный д'Аржанкур был
высокомерен, гневен и опасен. Отличался так сильно, что когда я увидел этого
персонажа, бесподобно гримасничающего, комического, белого, этого снеговика,
играющего генерала Дуракина294, впавшего уже в детство, мне показалось, что
человеческая жизнь может подвергаться таким же основательным метаморфозам, как
жизнь насекомых. Мне казалось, будто я изучаю процесс развития насекомого на
поучительном стенде естественноисторического музея, что это насекомое
чрезвычайно быстро осваивает новые свои черты; я не смог воскресить в себе
чувств, которые вызывал у меня д'Аржанкур, перед этой дряблой хризалидой, --
скорее вибрирующей, чем движущейся. Но я скрыл свое восхищение, я не поздравил
г-на д'Аржанкура с этим спектаклем, -- казалось, раздвигавшим пределы,
определенные трансформациям человеческого тела.
За кулисами театра или на костюмированном балу мы скорее из вежливости
разыгрываем затруднение, когда уверяем, что едва узнали переодетое лицо.
Напротив, здесь я инстинктивно скрывал эту сложность поелику возможно; я
понимал, что теперь в этом ничего лестного нет, что эти изменения нежелательны;
затем я подумал, -- о чем не догадывался, входя в гостиную, -- что любое
празднество, даже самое нехитрое, если оно происходит спустя годы после того,
как мы перестали выходить в свет, стоит ему только собрать вместе нескольких
знакомых, производит на нас впечатление маскарада, лучше всех удавшегося, --
маскарада, где мы искренней всего "заинтригованы" другими, и где эти личины, без
особого желания намалеванные за долгие годы, не будут смыты с чела, когда
окончится праздник. Заинтригованные другими? Увы, так же они заинтригованы нами.
Ибо когда я пытался подобрать к лицам надлежащее имя, испытанное мною
затруднение, казалось, было разделено всеми присутствующими, -- последние, если
мое лицо попадало в их поле зрения, обращали на него столько же внимания, как
если бы они никогда его не видели, либо же старались извлечь из моего
теперешнего облика какое-нибудь древнее воспоминание.
Выкинув свой неповторимый "номер", -- определенно, в этом бурлеске ничего более
захватывающего не было, -- г-н д'Аржанкур походил на актера, вышедшего на сцену
последний раз, прежде чем среди раскатов хохота занавес падает насовсем. Я
больше не сердился на него, ибо, обретя невинность младенца, он навряд ли помнил
что о своем презрении ко мне, о том, как г-н де Шарлю внезапно отдернул руку295,
-- то ли от этих чувств ничего не сохранилось, либо, чтоб проявиться, они должны
были пройти через сильно искажающие их физические отражатели, и по пути они
абсолютно теряли смысл: г-н д'Аржанкур стал добряком, у него уже не хватало
физических сил выражать, как раньше, свою злость, -- и подавлять извечную
вызывающую веселость. Всг-таки, я преувеличил, назвав его актером: в нем не
осталось уже какой-либо осознанности, и он походил на дерганую куклу с
наклеенной бородой и белыми волосами, я видел, как он болтается, таскается по
салону, словно по вертепу, разом философическому и научному, где, словно в
похоронной речи или университетской лекции, он служил разом напоминанием о тщете
сущего -- и экземпляром естественной истории.
Куклы; но в этом спектакле старых марионеток, чтобы установить имена тех, кого
мы знали, должно было читать их разом в нескольких плоскостях, покоящихся за,
придающих им зримую глубину; нужна была некоторая работа ума: мы должны смотреть
и памятью, и глазами -- на кукол, купающихся в невещественных цветах лет, кукол,
манифестирующих Время, -- Время, невидимое нам обычно, но, чтобы проявиться,
изыскивающее тела, и везде, где оно находит их, овладевающее ими, чтобы осветить
своим волшебным фонарем. Бесцветный, как Голо на дверной ручке моей комбрейской
комнаты, обновленный, неузнаваемый д'Аржанкур стал откровением Времени, в
какой-то мере он проявлял Его, делал Его зримым. В новых элементах, составивших
лик и личность г-на д'Аржанкура, читалось число лет, проступал символический
облик жизни -- не такой, как она является нам, не постоянной материей, но в ее
настоящем виде -- атмосферой настоль изменчивой, что спесивый вельможа на закате
лет предстал карикатурой на себя самого: тряпичником.
Впрочем, глядя на прочих, я отмечал, что эти перемены, эти реальные потери
выходят за рамки естественной истории; услышав имя, удивительно было, что одно и
то существо способно обрести не только, как в случае г-на д'Аржанкура, черты
новой и отличной породы, но также и внешние признаки другого вида. Много
неожиданных возможностей, как и в г-не д'Аржанкуре, проявит время в какой-нибудь
девушке, и эти возможности, будь они всецело физиогномическими или телесными,
казалось, не исключают чего-то духовного. Когда меняются черты лица, когда они
собираются вместе иначе, чуть медленней отклоняясь от привычного склада, они
приобретают вместе с другим обликом новое значение. И подчас распухшие до
неузнаваемости щеки той или иной женщины, о которой только и было известно, что
она ограничена и черства, непредсказуемое выгибание носа -- вызывают то же
