огнях пожара я вышел на дорогу к дому; в эти минуты безостановочно трещали удары
пушек. Но думал я о другом. Я думал о доме Жюпьена, может быть, стертом теперь в
прах, ибо бомба упала совсем неподалеку, когда я только оттуда вышел, этом доме,
на котором г-н де Шарлю мог бы пророчески написать: "Содом", как то сделал, с
тем же предвосхищением, или, быть может, уже в начале вулканического извержения,
начавшейся катастрофы, неизвестный житель Помпей. Но что значат сирены, что
значат готас для тех, кто ищет услады? Мы почти не думаем ни о социальной, ни о
природной обстановке, окружающей наши страсти. Бушует ли на море буря,
раскачивается ли вовсю наша лодка, хлынули ли с неба потоки, сученые ветром, --
мы, в лучшем случае, лишь на секунду останавливаем на этом мысль, чтобы
устранить причиненные ими затруднения, -- в этом необъятном пейзаже, где мы так
малы, -- и мы, и тело, к которому стремимся. Сирена, возвещающая бомбежку,
волновала завсегдатаев Жюпьена не больше, чем их потревожил бы айсберг. Помимо
того, угрожающая им физическая опасность избавляла их от мучительно истомившего
их за долгое время страха. Однако было ошибкой думать, что шкала страхов
соотносится со шкалой внушающих их опасностей. Можно больше бояться бессонницы,
чем опасной дуэли, крысы, а не льва. Несколько часов полицейские агенты были
заняты только жизнью горожан, -- столь незначительными вещами, -- и им не
угрожало бесчестье. Многих даже больше, чем моральная свобода, прельщала
темнота, внезапно упавшая на улицы. Иные же из помпейцев, на которых уже
пролился огнь небесный, спускались в коридоры метро, черные, как катакомбы. Они
знали, что там они не одиноки. Ибо для некоторых искушение темнотой неодолимо,
-- обволакивая вещи чем-то новым, она уничтожает первую стадию удовольствия и
вводит нас сразу в сферу ласк, обычно открытую нам только какое-то время спустя.
Будь предметом устремлений женщина или мужчина, даже предположив, что сближение
становится проще, и совсем необязательны любезности, которые так долго тянулись
бы в гостиной, -- по меньшей мере, если дело происходит днем, -- вечером, даже
на столь слабо, как теперь, освещенных улицах, происходит только прелюдия,
одинокие глаза заранее пожирают всг, что им сулит, -- боязнь прохожих, самого по
себе встретившегося существа, позволяет только смотреть, говорить. В темноте все
эти старые игры упразднены, руки, губы, тела могут войти в игру первыми. Можно
сослаться на темноту и ошибки, порождаемые ею, если мы встретим отпор. Если к
нам благосклонны, этот немедленный ответ тела, которое не удаляется, которое
придвигается ближе, дает нам понять, что та ( или тот ), к которой мы безмолвно
обратились, лишена предубеждений и исполнена порока, и наше счастье
разрастается, мы впиваемся в этот плод, не зарясь на него и не спрашивая
разрешений. Но темнота упорствует; погруженные в эту новую стихию, завсегдатаи
Жюпьена чувствовали себя путешественниками, -- они наблюдали природный феномен,
что-то типа прилива, затмения, и вкушали не организованное и недвижное
удовольствие, но нечаянную встречу в Неведомом, справляя, в раскатах
вулканических взрывов, во чреве дурного помпейского места, тайные обряды в
сумерках катакомб.
В этой зале было людно, и никто не спасался бегством. Они не были знакомы между
собой, но казалось, что все они однако принадлежат примерно той же общественной
прослойке -- имущей и аристократической. Во внешности каждого из них было что-то
отвратительное, -- наверное, это объяснялось внутренним непротивлением
нисходящим удовольствиям. У одного, огромного мужчины, лицо было покрыто
красными пятнами, как у пьяницы. Я узнал, что поначалу он не пил, -- правда, ему
доставляло удовольствие спаивать юношей. Но он испугался мобилизации ( хотя и
перешагнул уже, на первый взгляд, за пятьдесят ), и, будучи очень толст, он
принялся пить, не просыхая, чтобы вес его превысил сто килограммов, а тогда его
освободили бы от службы. Теперь это вычисление превратилось в страсть, и -- где
бы не оставили его, -- чтобы найти, надо было послать к виноторговцу. Но как
только он что-то произнес, я понял, что, хотя умом этот человек не блистал, у
него была богатая эрудиция, он был неплохо воспитан и культурно развит. Другой
мужчина из тех, кого я разглядел, также принадлежал большому свету, -- он был
совсем еще молод, обладал необычайной физической красотой. Стигматы порока не
проступили еще на его лице, но -- и это волновало не меньше -- они уже светились
в душе. Он был высок, лицо его было очаровательно, и без преувеличения можно
было бы сказать, что в разговоре он блистал умом, намного превосходившим ум
соседа-алкоголика. Но что бы ни было сказано им, везде проявлялось выражение,
которое подошло бы и другой фразе. Словно бы, в совершенстве овладев сокровищем
выражений человеческого лица, он пророс в другом мире и, казалось, расположив
эти выражения в нарушенном порядке, листвился улыбками и взглядами без
какой-либо связи с тем, что хотел сказать. Я надеюсь, -- если ( и это всего
скорее так ) он жив еще, -- что на нем сказывалось не длительное заболевание, но
преходящая интоксикация.
Если посмотреть на визитные карточки этой публики, мы удивились бы, что все они
занимают довольно высокое социальное положение. Но тот или иной порок ( и самый
большой -- нехватка силы воли к сопротивлению ) ежевечерне приводил их в это
место, в изолированные комнаты, как рассказывали мне, -- так что если некоторым
светским дамам и знакомы были когда-то их имена, то эти лица мало-помалу
стирались в памяти, поскольку эти мужчины больше не навещали светских дам. Они
по-прежнему принимали приглашения, но привычка приводила обратно, в дурное
место. Впрочем, они не особо таились, в отличие от юных лакеев, рабочих и т. п.,
служивших их удовольствиям. И помимо многих причин, о которых остается только
догадываться, этому есть и довольно простое объяснение: если промышленный
рабочий или прислужник отправлялись туда, то отношение к ним претерпевало то же
изменение, что и, например, отношение к женщине, если ее почитали за порядочную,
а она вдруг пошла по домам терпимости211. Иные сознавались в том, что разок туда
заглянули, но наотрез отрицали, что посещали и потом, и потому лгал и сам
Жюпьен, то ли ради их репутации, то ли чтобы избежать конкуренции: << Что вы! Он
не ходит ко мне, сюда он бы ни за что не пришел >>. Для светских людей это не
представляет того же значения: иные светские юноши, не посещающие такие места,
не подозревают об их существовании и не очень-то интересуются вашей жизнью.
Тогда как, приди туда какой-нибудь монтер, товарищи его станут за ним шпионить,
чтобы никто и не подумал пойти туда из страха, что об этом узнают.
Я шел, размышляя, как быстро привычки выходят из-под опеки сознания, когда
сознание пускает их на самотек, уже никоим образом не контролируя, и как
удивляемся мы, если, глядя со стороны и думая, что они подчиняют себе всю
личность, узнаем о поступках людей, моральные или умственные качества которых
смогли развиться независимо друг от друга в совершенно противоположных
направлениях. Наверное, плохое воспитание, а то и полное отсутствие такового, в
совокупности со склонностью зарабатывать если и не наименее тяжелым трудом ( в
конечном счете, есть много занятий поспокойнее; но разве какой-нибудь больной --
маниями, ограничениями и лекарствами -- не создает себе намного более
невыносимую жизнь, чем та, к которой могла бы привести его болезнь, зачастую и
неопасная, с которой он таким образом, по его мнению, борется? ), то по меньшей
мере как можно менее тягостным, довели этих "юношей" до рода деятельности (
которой -- если можно так выразиться -- они предавались с простодушием и не то
чтобы за большие деньги ), не доставлявшей им никакого удовольствия и, должно
быть, поначалу внушавшей им отвращение. Можно было бы, после всего, счеть, что
они окончательно испорчены, однако на войне они проявили себя бравыми солдатами,
несравненными "удальцами", а в гражданской жизни подчас выказывали добрую душу,
если даже и нельзя было назвать их совершенно порядочными гражданами. Они давно
уже не понимали, что в жизни может считаться моральным, что аморальным, ибо они
жили жизнью своей среды. Так, изучая определенные периоды древней истории, мы
удивляемся, что люди сами по себе добропорядочные, собираясь вместе, без
колебаний участвовали в убийствах, человеческих жертвоприношениях, -- им это
казалось, вероятно, естественным. Тот, кто прочтет историю нашей эпохи две
тысячи лет спустя, подумает, что в ней было не меньше трогательных и чистых
убеждений -- приспособившихся к чудовищно тлетворной жизненной среде.
Впрочем, помпейские картины у Жюпьена соответствовали -- в тех деталях, которыми
они подходили концу французской Революции, -- эпохе, схожей в чем-то с эпохой
Директории, и, казалось, эта эпоха должна была вот-вот начаться. Уже,
предвосхищая мир, кроясь в темноте, чтобы не столь уж явно нарушать предписания
полиции, всюду устраивались новые пляски, всенощные неистовства. Наряду с тем
иные художественные воззрения, не до такой степени антигерманские, как в первые
годы войны, вносили струю свежего воздуха для задыхающихся умов, -- но чтобы
осмелиться их высказать, необходимо было обладать сертификатом гражданской
сознательности. Профессор написал замечательную книгу о Шиллере, ее заметили
газеты. Но, прежде чем говорить об авторе, в качестве цензурного разрешения
отмечалось, что он сражался на Марне, у Вердена, пять раз упоминался в приказе,
а оба сына его погибли. Тогда-то уже и расхваливали ясность и глубину его работы
о Шиллере, которого разрешалось считать великим, лишь бы только говорили вместо
"великий немец" -- "великий бош". Это был пароль для статьи, и ее сразу же
пропускали в печать.
С другой стороны, мне известно немного людей -- я могу сказать даже, что я не
знаю ни единого человека, в той же степени одаренных в плане ума и чувства, как
Жюпьен; этот восхитительный "опыт", ткавший духовную основу его речи, дался ему
не от учебы в каком-нибудь коллеже, университетского образования, -- последние
институты могли бы создать из него выдающегося человека, тогда как стольким
светским юношам они не приносят ровным счетом никакой пользы. И именно
врожденный рассудок, природный вкус, случайные и редкие книги, без руководства
прочтенные им в свободное время, составили его правильную речь, в которой
звучала, разворачивая красоту языка, стилистическая симметричность. Однако
ремесло, которому он посвятил свою жизнь, может по праву считаться и одним из
самых доходных, и последним из всех. Что касается барона де Шарлю, сколько бы в
своем аристократическом высокомерии он не выказывал пренебрежения к тому, что о
нем "говорят", мне неясно было, как хотя бы маломальское чувство собственного
достоинства, уважения к себе не уберегли его чувственность от некоторых
удовольствий, извинением которым могло послужить, кажется, только полное
безумие? Но и в нем, как и в Жюпьене, привычка отделять мораль от любого
поступка ( впрочем, это происходит и на другой стезе, -- иногда у судьи, иногда
у государственного мужа, и т. д. ), должно быть, укоренилась так давно, что она
могла развиваться уже самостоятельно ( теперь не спрашивая разрешения у морали
); привычка усугублялась день ото дня, пока этот добровольный Прометей не
заставил Силу приковать себя к скале из чистой Материи. Конечно, я чувствовал,
что это было новой стадией заболевания г-на де Шарлю, которое с тех пор, как я
узнал о нем, если судить по различным его этапам, наблюдавшимся мною,
эволюционировало с возрастающей скоростью. Бедному барону, должно быть, уже не
далеко было до предела, до смерти, даже если бы она не предварялась, сообразно
предсказаниям и пожеланиям г-жи Вердюрен, тюрьмой, в его возрасте только
приблизившей кончину. Но всг-таки я неточно выразился, сказав: к скале, в
которой кроме материи ничего не было. Вполне вероятно, что в этой чистой Материи
