их сохранения не нужно будет отвергнуть истины, выраженные ими. Поднятая рука
св. Фирмина выражает почти военный приказ: Пусть мы будем уничтожены, если этого
требует долг. Нельзя приносить людей в жертву камням, красота которых на
недолгое время закрепила человеческие истины >>. -- << Я понимаю, что вы хотите
сказать, -- ответил г-н де Шарлю, -- со стороны г-на Барреса, слишком поздно
отправившего нас, увы, в паломничество к страсбургской статуе и к могиле
Деруледа168, было мило и трогательно заметить, что сам Реймский собор не так
дорог, как жизнь наших пехотинцев. Это высказывание выставляет в довольно
смешном свете ругань наших газет по поводу немецкого генерала, командовавшего
там и сказавшего, что Реймский собор был ему не так дорог, как жизнь немецкого
солдата. Впрочем, как раз то, что каждая страна говорит одно и то же, раздражает
и удручает. Причины, по которым германские промышленные объединения объявляют,
что обладание Белфортом -- необходимо для защиты нации от наших реваншистских
идей, по сути те же, по которым Баррес требует Майнца, чтобы защитить нас от
поползновения к вторжению бошей. Почему восстановление Эльзас-Лотарингии
казалось Франции мотивом, недостаточным для начала войны, но достаточным для ее
продолжения, чтобы каждый год начинать ее заново? Вы, кажется, считаете, что
отныне победа для Франции гарантирована, и я этого желаю от всего сердца, не
сомневайтесь. Но с тех пор, как не без основания -- или ошибочно -- союзники
уверились в победе ( со своей стороны, я удивлен в этом расчете, но я вижу, как
много бумажных, пирровых побед, о цене которых нам ничего не говорят ) и в том,
что боши теперь в победе не уверены, стало заметно, что Германия старается
ускорить мир, а Франция пытается продлить войну, -- справедливая, и имеющая
основания произнести слова справедливости Франция! но ведь есть еще и добрая
Франция, и она обязана произнести слова сострадания, хотя бы только ради своих
детей, чтобы весенние цветы украшали не только могилы. Будьте искренни, мой
дорогой друг, вы сами мне излагали теорию о вещах, существующих только благодаря
вечно возобновляемому творению. Творение мира не имело места единожды для всего,
говорили вы мне, оно по необходимости должно совершаться каждый день. Итак, если
вы искренни, вы не должны исключать войну из этой теории. Наш превосходный
Норпуа напрасно пишет ( употребляя один из своих риторических аксессуаров, так
же ему милых, как "рассвет победы" и "генерал Зима" ): "Теперь, когда Германия
захотела войны, кости в игре", -- истина в том, что каждое утро объявляется
новая война. Стало быть, тот, кто хочет ее продолжить, столь же виновен, как
тот, кто ее начал, и, может быть, еще больше, потому что последний, вероятно, не
предвидел всех ее ужасов. Никто ведь не скажет, что такая долгая война, даже
если она должна привести к победе, не принесет вреда. Трудно говорить что-либо
относительно операции, прецеденты которой, равно последствия, неизвестны.
Конечно, бывает довольно много новшеств, вызывающих общее опасение. Наиболее
дальновидные республиканцы полагают, что безумием было проводить отделение от
церкви. Оно, однако, прошло как письмо по почте. Дрейфус реабилитирован,
Пикар169 -- военный министр, и никто об этом не кричит. Но как они только не
страшатся всеобщего переутомления от этой непрерывной, многолетней войны! Что
сотворят люди на обратном пути? эта усталость исчезнет, или сведет их с ума? Всг
это могло бы плохо повернуться, если не для Франции, то по меньшей мере для
правительства, может быть, даже для общественного устройства. Вы мне как-то
советовали прочесть восхитительную "Эме Квани" Морра170. Я бы очень удивился,
если бы какая-нибудь сегодняшняя Эме Квани не ожидала от войны, ведомой
Республикой, того, что она ждала от войны, которую в 1812-ом вела Империя. Если
эта Эме действительно существует, то сбудутся ли ее ожидания? Я бы этого не
хотел. Вернемся к самой войне: начал ли ее император Вильгельм? Я в этом сильно
сомневаюсь. Но даже если он и начал ее, то чем егшо поступок хуже, чем поступок
Наполеона, -- я нахожу это отвратительным, но меня удивляет, что трепетные
поклонники Наполеона всг это находят "ужасным" -- и эти-то люди в день, когда
объявили войну, восклицали, как генерал По: "Я ждал этого дня сорок лет. Это
счастливейший день моей жизни" . Видит Господь, возмущался ли кто-нибудь сильнее
меня, когда в общество были допущены все эти националисты, милитаристы, когда
любителей искусства обвиняли в том, что их занятия несут гибель Родине, потому
что всякая культура, не исповедующая войну, тлетворна. Едва ли теперь светский
человек идет в счет наряду с генералом. Одна сумасбродка чуть было не
представила меня г-ну Сиветону171. Вы скажете мне, что я хотел защитить всего
лишь светские правила. Но несмотря на всю свою видимую никчемность, они
препятствуют многим эксцессам. У меня всегда вызывали уважение те, кто защищает
грамматику или логику. Лет так пятьдесят спустя мы поймем, что эти дисциплины
спасли нас от многих бед. Однако наши националисты -- это законченные
германофобы, они "уперты" до конца. И за пятьдесят лет их философия совершенно
изменилась. В действительности, они всг-таки способствуют продолжению войны. Но
это, видите ли, ради истребления агрессора и во имя мира. Ибо теперь
воинственная культура -- которая казалась им такой прекрасной всего-то пятьдесят
лет назад, -- наполняет их ужасом, они уже не просто обвиняют Пруссию в том, что
там преобладает военный элемент, они постоянно твердят, что военные культуры
были разрушителями всего, что теперь кажется им ценным, -- не только искусств,
даже галантности. Достаточно обращения одного из этих критиков в национализм, и
он неожиданно становится миролюбцем. Он убежден, что в любой воинственной
культуре женщина играет низкую покорную роль. Только попробуй ему сказать, что
"Дамы" средневековых рыцарей и Беатриче Данте были, быть может, вознесены также
высоко, как героини г-на Беке172. Наверное, скоро мне придется ужинать за одним
столом с русским революционером или одним из наших генералов, занятых войной,
потому что они ее боятся, ну и чтобы покарать народ, культивирующий идеал,
который сами они сами считали единственным тонизирующим средством пятьдесят лет
тому назад. Несчастного царя чтили еще несколько месяцев назад, потому что он
созвал гаагскую конференцию173. Но те, кто восхваляет теперь свободную Россию,
забыли о документе, позволяющем ее славить174. Так вращается колесо мира. И,
однако, фразы, которые говорят в Германии, так похожи на те, что говорят во
Франции, что можно поверить, будто германцы нас цитируют, -- сами-то они не
признают, что "борются за существование" . Когда я читаю: "Мы будем сражаться с
жестоким и беспощадным врагом до тех пор, пока мы не заключим мир, который
защитит нас впредь от любой агрессии, чтобы кровь наших бравых солдат не была
пролита напрасно" , или же: "кто не с нами, тот против нас" , я не знаю,
принадлежит эта фраза императору Вильгельму или г-ну Пуанкаре, потому что они ее
в нескольких вариантах произносили приблизительно по двадцать раз тот и другой,
-- хотя, по правде говоря, я должен признать, что император в данном случае
подражал президенту Республики. Франция не продержалась бы в этой долгой войне,
если бы по-прежнему была слаба, и Германия не спешила бы такими темпами ее
закончить, если бы она не ослабла. Она не так сильна, как раньше, но сильна еще,
и вы в этом убедитесь >>.
У него вошло в привычку в разговоре громко выкрикивать слова -- от нервозности,
оттого, что он искал выход своим впечатлениям, от которых ему, не преуспевшему в
каком-либо искусстве, надо было избавиться, как авиатору от бомб, -- сбросить их
хоть в пустоту, даже если его слова никого не досягали, и тем паче в свете, где
они также падали наудачу, где его слушали из снобизма, по привычке, и, поскольку
он тиранил аудиторию, можно сказать -- подневольно и даже из страха. К тому же,
на бульварах это выступление призвано было продемонстрировать его презрение к
окружающим, ради которых понижал голос не более, чем отклонялся от собственного
пути. И голос резал слух, он удивлял, и, главное, люди оборачивались, до них
доходил смысл его фраз, -- они могли принять нас за пораженцев. Я обратил на это
внимание г-на де Шарлю и только вызвал припадок его веселья. << Согласитесь, что
это было бы довольно забавно, -- ответил он. -- В конечном счете, -- воскликнул
он, -- никогда не известно, не станет ли кто-нибудь из нас предметом завтрашней
хроники происшествий. Почему бы меня, собственно, не расстрелять в Винсеннских
рвах175? Нечто подобное случилось с моим двоюродным дедушкой, герцогом
Энгиенским176. Жажда благородной крови сводит с ума некоторого рода чернь,
последняя выказывает в этом большую разборчивость, чем львы. Вы знаете, что для
этих животных, чтобы броситься на г-жу Вердюрен, достаточно ссадины на ее носу.
На том, что в моей молодости называли пиф177! >> И он принялся хохотать во всю
глотку, словно мы были одни в гостиной.
Иногда я замечал, что шествие г-на де Шарлю извлекает из сумрака каких-то
довольно-таки подозрительных типов, что они скапдиваюются в некотором отдалении,
и я спрашивал себя, не доставлю ли я ему большего удовольствия, предоставив его
самому себе, -- или же мне следует сопровождать его и дальше. Так, встретив
старика, склонного к частым эпилептиформным припадкам, и поняв -- из
непоследовательности поведения последнего -- что, по-видимому, приступ неминуем,
мы спрашиваем себя, нуждается ли он в нашем обществе, как возможном подспорье,
или, скорее, мы опасны ему как свидетели, от которых он хотел бы скрыть
припадок, одно присутствие которых, быть может ( тогда как полный покой помог бы
устранить затруднения ), приближает падучую. Но некоторая вероятность события,
про которое неизвестно, должно оно произойти или нет, в случае больного
проявляется кругами, которые он выписывает, как алкоголик. Тогда как в случае
г-на де Шарлю эти многочисленные расходящиеся обстоятельства, предзнаменования
вероятного инцидента, -- хотя я не был уверен, стремится ли он к нему, или
опасается, что мое присутствие помешает осуществлению, -- были какой-то
хитроумной мизансценой, они задействовали не самого барона, шествовавшего прямо,
но целый круг фигурантов. Кажется, он всг-таки предпочел избежать столкновений,
и увлек меня за собой в поперечную улицу, где было еще темней, чем на бульваре,
-- но тем не менее и там на нас постоянно сыпались ( если только не к нему они
сбегались ) солдаты всех армий и наций, -- юношеский приток, возместивший в
утешение г-ну де Шарлю отток мужчин на передовую, благодаря которому в Париже в
первые дни мобилизации образовалась пневматическая пустота. Г-н де Шарлю не
смолкая восхищался шествовавшими перед нами блестящими униформами, превратившими
Париж в какой-то космополитический центр, какой-то порт, столь же
правдоподобный, как второй план художника, выстроившего несколько зданий, чтобы
на их фоне собрать в кучу разнообразнейшие, ярчайшие костюмы. В его уважении и
привязанности к дамам, которых обвиняли в капитулянтстве, ничего не изменилось,
-- так некогда он по-прежнему почитал дам, обвиняемых в дрейфусарстве. Он
сожалел разве, что, унизившись до политики, они дали повод "газетным пересудам".
Его отношение каким было, таким и осталось. Ибо его легкомыслие носило
систематический характер, и происхождение, соединенное с красотой и другими
положительными качествами, было чем-то нетленным, а война, как и дело Дрейфуса,
была формой грубой и мимолетной. Расстреляй они герцогиню де Германт за попытку
сепаратного мира с Австрией, он по-прежнему считал бы ее столь же благородной, в
его глазах она была бы опозорена не больше, чем Мария Антуанетта178,
приговоренная к обезглавливанию. Говоря об этом, г-н де Шарлю, благородный, как
своего рода Сен-Валье или Сен-Мегре179, был прямолинеен, непреклонен,
торжествен, его речь была смела, ни нотой не отзываясь жеманством, изобличающем
