вы-то солдат, и не беспокойтесь, все об этом знают, никто вас не упрекнет >>.
Подобным образом, в несколько отличных обстоятельствах, когда мужчины всг-таки
не были так редки и она не вынуждена была принимать у себя главным образом
женщин, -- если у кого-то умирала мать, она без стеснения убеждала его, что он
по-прежнему может посещать ее приемы. << Горе таится в душе. Если бы вы пошли на
бал ( она балов не давала ), то я первая бы вас отговаривала, но здесь, на моих
средочках или в бенуаре никто этому не удивится. Ведь всем известно, как сильно
вы горюете >>. Теперь мужчины были реже, трауры чаще, они уже не мешали выходить
в свет -- доставало войны. Г-жа Вердюрен цеплялась за оставшихся. Она хотела
убедить их, что они принесут больше пользы для Франции, находясь в Париже, --
как некогда она убеждала их, что умершему доставило бы большее удовольствие
увидеть их развлечения. Всг же у нее было маловато мужчин; может быть, она
иногда сожалела, что рассорилась с г-ном де Шарлю, что разрыв этот бесповоротен.
Но, хотя они и не встречались больше, г-жа Вердюрен по-прежнему устраивала
приемы, а г-н де Шарлю изыскивал свои радости -- словно бы ничего не изменилось
-- с некоторыми, правда, небольшими изменениями: например, Котар у г-жи Вердюрен
сидел в униформе полковника из "Острова Мечты", довольно схожей с формой
гаитянского адмирала, на ее сукне большая голубая лента напоминала о ленте
"Детей Марии"134; г-н де Шарлю, живший в городе, откуда предмет былых его
предпочтений, мужчины зрелые, уже исчезли, поступил как некоторые французы,
которые на родине питали склонность к женщинам, но потом переселились в колонии:
поначалу из необходимости, а затем войдя во вкус, он приобрел привычку к
маленьким мальчикам.
К тому же, первая из этих характерных особенностей довольно быстро изгладилась,
ибо Котар умер вскоре, "лицом к врагу", как написали газеты, хотя он и не
покидал Парижа, но на деле для своего возраста несколько переутомился, -- а
вскоре за ним последовал и г-н Вердюрен, смерть которого огорчила, надо думать,
только Эльстира. Мне выпала возможность изучить его работу, в какой-то мере, с
абсолютной точки зрения. Но, особо по мере приближения старости, работа
неизменно приводила его к обществу, там он находил натуру, а после, преобразовав
ее алхимией впечатлений в произведение искусства, она вела к нему публику и
поклонников. Он всг больше и больше был склонен к материализму, полагая, что
значимая часть красоты таится в самих вещах135, -- так он поначалу обожал в г-же
Эльстир несколько грубоватый тип красоты, и преследовал, пестовал этот тип в
своих полотнах и гобеленах. Со смертью г-на Вердюрена, казалось ему, исчез один
из последних следов социальной среды, среды обреченной, -- так же быстро
отцветающей, как и часть ее, моды, -- эта среда блюла преемственность искусства
и заверяла его подлинность; так Революция, погубившая изящество XVIII-го века,
могла привести в отчаяние художника Галантных Празднеств, так огорчило бы
Ренуара исчезновение Монмантра и Мулен де ла Галетт136; но более всего его
удручало исчезновение с г-ном Вердюрен глаз и мозга, обладавших точнейшим
видением его живописи, -- в какой-то мере, в любящей памяти этих глаз, его
живопись и хранилась. Конечно, появились новые люди, и они тоже любили живопись,
-- но это была другая живопись, они не получили, как Сван и г-н Вердюрен, уроков
вкуса Уистлера, уроков истины Моне, благодаря котором только и можно было по
справедливости судить об Эльстире. Так что со смертью г-на Вердюрена он яснее
ощутил свое одиночество, хотя он и рассорился с ним очень давно; Эльстир
понимал, что с этой смертью, смертью частицы сущего, ускользнула частица красоты
его творений, частица мысли об этой красоте.
Что касается изменений, затронувших радости г-на де Шарлю, эти изменения не были
систематичны. Поддерживая бесчисленные связи с "фронтами", он не испытывал
недостатка в достаточно зрелых отпускниках.
Когда я верил тому, что говорят, услышав, как Германия, Болгария, а потом и
Греция провозглашают о своих мирных намерениях, я испытал бы сильный соблазн в
это поверить. Однако, жизнь с Альбертиной и Франсуазой наставила меня, я
научился подозревать мысли и замыслы, которых они не высказывали, и не мог
позволить ни одному -- на первый взгляд правдивому -- слову Вильгельма II,
Фердинанда Болгарского, Константина Греческого обмануть мой инстинкт,
разгадывавший их козни137. И несомненно, мои раздоры с Франсуазой и Альбертиной
были только частными раздорами, они касались жизни только этой маленькой
духовной клетки, человека. Но подобно тому, как существуют животные и людские
тела, соединения клеток, и каждое тело, по сравнению с одной клеткой велико, как
Монблан, -- так же существуют громадные скопления организованных индивидов,
называемые нациями; их жизнь только повторяет в увеличении жизнь составных; и
кто неспособен понять мистерию, реакции, законы составляющих, произнесет только
лишь слова, когда будет говорить о борьбе наций. Но если он поднаторел в
психологии индивидов, тогда соединенные и противостоящие друг другу колоссальные
массы существ приобретут в его глазах более мощную красоту, чем красота борьбы,
рождающаяся из столкновения двух только характеров; и он увидит их в масштабе,
где большие человеческие тела выглядят инфузориями, которых, чтобы заполнить
кубический миллиметр, потребно более десяти тысяч. Так на протяжении нескольких
лет огромная фигура Франции, заполненная по всей площади миллионами крошечных
многоугольников самых разнообразных форм, и фигура Германии, заполненная еще
большим числом многоугольников, впали в два подобных раздора. С этой точки
зрения, тело Германии и тело Франции, тела союзников и врагов, в какой-то мере
вели себя как индивиды. И удары, которыми они обменивались, подпадали под
правила того бокса, о котором рассказывал мне Сен-Лу; и оттого, что ( даже если
рассматривать их в качестве индивидов ) они были составными гигантами, ссора
приобретала необъятные и сказочные размеры, она была подобна восстанию миллионов
волн океана, пытающихся разбить вековые границы прибрежных скал, она походила на
гигантские ледники, пытающиеся медленными и разрушительными колебаниями разбить
горные отроги, между которыми они уместились. Но вопреки всему этому, жизнь
большинства лиц, затронутых нашим повествованием, по сути, не изменилась,
особенно жизнь г-на де Шарлю и Вердюренов, словно поблизости не было немцев;
постоянство тревожное, -- хотя в настоящий момент время попросту заклинившее, --
ибо мы остаемся в абсолютном безразличии перед лицом опасности, если не
представляем ее последствий. Люди по-прежнему стремились к своим удовольствиям,
не помышляя даже, что если бы этиолирующее и умеряющее воздействие внезапно
прекратилось, деление инфузорий достигло бы необыкновенных величин, то есть за
несколько дней произвело бы скачок в множество миллионов льг и превратило бы
кубический миллиметр в массу, в миллион раз превосходящую солнце, одновременно
уничтожив кислород и вещества, необходимые для жизни, -- и больше не было бы ни
человечества, ни животных, ни земли, -- либо, не помышляя, что непоправимая и
более чем вероятная катастрофа в эфире может быть вызвана неистовой и
непрерывной активностью, скрытой благодаря кажимой незыблемости солнца, они
предавались своим делишкам, не думая о тех двух мирах, один из которых слишком
мал, а второй слишком велик, чтобы они заметили космические предзнаменования,
благодаря им нависшие над нами138. Так Вердюрены давали ужины ( вскоре одна г-жа
Вердюрен, так как г-н Вердюрен умер некоторое время спустя ), а г-н де Шарлю
отправлял свои удовольствия, почти не помышляя, что немцы были -- остановленные
кровавым, постоянно обновляющимся барьером -- в часе автомобильной езды от
Парижа. Вердюрены, говорят, об этом думали, ибо у них был политический салон,
где каждый вечер обсуждалась положение не только армий, но и флотов. Они
действительно рассуждали об этих гекатомбах умерщвленных полков, утонуших
пассажирах; но некое обратное вычисление до такой степени умножает то, что
затрагивает наше благополучие и сокращает таким большим делителем то, что его не
касается, что смерть неизвестных миллионов едва огорчает нас, и едва ли
дуновение ветерка способно огорчить нас сильнее. Г-жу Вердюрен мучило, что она
больше не может утишить свои мигрени рогаликом, пропитанным кофе с молоком139,
но в конце концов выбила из Котара рецепт, благодаря которому смогла заказывать
себе рогалик в упоминавшемся уже нами ресторане. Добиться такого от общественных
властей было почти так же сложно, как звания генерала. Она приняла свой первый
рогалик тем самым утром, когда газеты сообщили о гибели "Лузитании"140. Всг еще
куная рогалик в кофе с молоком, и щелкая по газете, чтобы она держалась широко
раскрытой и ей не пришлось оторвать вторую руку от тюрьки, она промолвила: <<
Какой ужас! Это превзошло жутчайшие трагедии! >> Но смерть всех этих утопших,
должно быть, представилась ей уменьшенной до одной миллиардной, ибо, пока она
производила набитым ртом эти безутешные замечания, на лице ее оставалось
выражение, возникнувшее, вероятно, от вкусу рогалика, столь спасительного при
мигренях, -- и лицо ее выражало сладкое удовлетворение.
В случае г-на де Шарлю нельзя было отметить более многочисленных изменений, но
эти изменения были еще хуже; он не то чтобы не был преисполнен страстного
желания победы Франции, он хотел, хотя и не признаваясь в том, если и не триумфа
Германии, то по меньшей мере того, чтобы она не была уничтожена, -- а этого
хотелось всем. Причина крылась в том, что в ссорах совокупностей индивидов,
именуемых нациями, в какой-то мере эти совокупности ведут себя как личности. Их
логика скрывается в глубинах души и постоянно переплавляется страстью, как
логика людей, столкнувшихся лицом к лицу в любовной или домашней ссоре, в ссоре
сына с отцом, кухарки с хозяином, жены с мужем. Виновный меж тем считает себя
правым -- как это было в случае Германии, -- и тот, кто прав, выдвигает иногда,
по ходу правого дела, аргументы, которые ему кажутся неопровержимыми только
потому, что они отвечают его страсти. В этих ссорах индивидов убежденность в
полной правоте не важна ни одному из противников, вернее всего быть именно этой
стороной, и сторонний наблюдатель никогда не поддержит ее с той же верой.
Однако, применительно к нациям, индивид, если он действительно -- часть нации,
это только клетка индивида-нации. "Набивка черепа"141 -- это бессмысленное
обозначение. Если бы французам сказали, что Франция вот-вот будет разбита, ни
одного из них не охватило бы такое же отчаяние как при известии, что сейчас он
будет убит "бертой" 142. Настоящая "набивка черепа" совершается собственными
усилиями посредством надежды, и это -- форма инстинкта сохранения нации, если
речь идет о ее частичке. Чтобы пребывать в слепоте относительно несправедливости
индивида-Германии, или -- чтобы всегда быть уверенным в правоте дела
индивида-Франции, немцу вовсе не нужно забыть о справедливости, а французу ее
обрести -- достаточно стать патриотом. Г-н де Шарлю обладал редкими духовными
качествами -- состраданием, великодушием, способностью к чувству,
самопожертвованию, но, в порядке компенсации -- по разнообразным причинам --
среди которых и мать, герцогиня Баварская, могла сыграть свою роль --
патриотизма у него нее было. Он был плоть от плоти Франции и плоть от плоти
Германии. Если бы и я не был подвержен патриотизму, не входил бы, как клетка, в
тело-Францию, быть может, я судил бы об этой ссоре несколько иначе. В детстве,
когда я исправно верил тому, что мне говорили, я бы, конечно, услышав о
чистосердечных заявлениях германского правительства, не подверг их сомнению; но
по прошествию стольких лет я узнал, что наши мысли не всегда согласуются со
словами; и я не только открыл для себя как-то из лестничного окна какого-то
Шарлю, с которым я знаком не был, но еще на примере Франсуазы, а затем и, увы,
