один из самых больших дворцов Парижа, ибо недостаток угля и света крайне
осложнял приемы Вердюренов в старом жилище, необычайно влажном дворце
Венецианских послов. Новый салон, впрочем, не был лишен привлекательности.
Подобно тому, как в Венеции место, ограниченное водой, определяет форму дворца,
как краешек сада в Париже вызывает большее восхищение, чем парк в провинции,
тесная столовая в дворце г-жи Вердюрен делала из ослепительно белых
прямоугольников стен своего рода экран, на котором каждую среду, да и почти
каждый день, проступали разнообразные интереснейшие люди, элегантнейшие женщины
Парижа, полоненные роскошью Вердюренов, которая, скрестившись с их достатком,
возрастала в ту эпоху, когда богачи ограничивали себя, не осязая уже доходов.
Порядок, сообщенный приемам, изменился, однако они по-прежнему восхищали Бришо,
-- последний, по мере распространения связей Вердюренов, обнаруживал в их салоне
всг новые и новые удовольствия, сосредоточенные, как рождественские подарки в
чулке, в малом пространстве. Словом, иногда за ужином было так много гостей, что
столовая наверху становилась тесна, и ужин подавали в необъятную столовую внизу,
где верные, всецело в лицемерной скорби по интимности верхней квартиры ( как и
тогда, когда необходимо было пригласить Камбремеров91, и они говорили г-же
Вердюрен, что "уж очень нас это стеснит" ), скучившись отдельно ( как некогда на
маленькой железной дороге ), в действительности были в восторге, ощущая себя
предметом зависти и любопытства соседних столов. В привычные мирные времена,
быть может, светская заметка, скромно появившаяся в "Фигаро" или "Голуа",
поведала бы свету, не имевшему возможности проникнуть в столовую Мажестик92, о
том, как Бришо обедал с герцогиней де Дюра. Но во время войны светские хроникеры
отменили этот жанр новостей ( по-видимому, пресытившись похоронами, цитацией и
франко-американскими банкетами ); и жизнь общественности пресеклась бы, если бы
не было изыскано это новое средство, -- инфантильное и ограниченное, достойное
далеких эпох, предшествующих изобретению Гуттенберга -- отметиться за столом
г-жи Вердюрен. После ужина поднимались в гостиную Патронессы, затем начинались
"обзванивания". Многие гостиные в то время были переполнены шпионами, они брали
на заметку новости, сообщаемые болтливым Бонтаном -- к счастью, всегда
недостаточно точные и редко соответствовавшие действительности.
Еще до того, как кончались послеполуденные чаепития, на исходе дня, в светлеющем
еще небе виднелись издалека коричневые пятнышки, которые голубым вечером можно
было принять за мошкару, за птиц. Так, если издалека смотришь на гору, можно
подумать, что это облако. Но нас волнует то, что это облако необъятно, твердо и
прочно. Так же был взволнован и я, -- тем, что коричневая точка в летнем небе не
была ни мушкой, ни птицей, что она была аэропланом, поднятом в воздух людьми,
охраняющими Париж. ( Воспоминание об аэропланах, которые я видел с Альбертиной
во время последней прогулки в окрестностях Версаля, к этому волнению было
непричастно: воспоминание об этой прогулке стало мне безразлично ).
В час ужина рестораны были полны; и если на улице я видел бедного отпускника,
ускользнувшего на неделю от постоянной смертельной опасности и готового
вернуться в траншеи, если он останавливал на мгновение взгляд на освещенных
стеклах, я страдал как в Бальбеке, когда рыбаки смотрели, как мы ужинаем, но
страдал сильнее, ибо я знал, что скуда солдата сильней скуды бедняка, сближающей
и объединяющей их, и еще трогательней, потому что она безропотней, благородней,
-- и философски покачивая головой, без ненависти, собираясь вернуться на фронт,
он говорит, наблюдая за толкучкой тыловых крыс, прикованных к своим столам: << И
не скажешь, что здесь война >>. В половине десятого, когда никто еще не успел
отужинать, согласно распоряжениям полиции внезапно тушили огни, и, в девять
тридцать пять, образовывалась еще одна толкучка тыловых крыс: они вырывали свои
пальто у ресторанных лакеев, -- там, где однажды туманным вечером я ужинал с
Сен-Лу, -- и насытившиеся пары устремлялись в загадочные сумерки комнат, где им
показывали волшебный фонарь, в залы для спектаклей, служащие теперь просмотру
одной из этих синема. Но после этого часа, для тех кто, как и я в тот вечер,
ужинал дома, а затем вышел на встречу с друзьями, Париж был, -- по крайней мере
в некоторых кварталах, -- еще темней, чем Комбре моего детства; казалось, будто
ты идешь в гости к деревенским соседям. Ах! если бы Альбертина была жива, как
славно было бы вечерами, когда я ужинал в городе, назначить ей встречу
где-нибудь на улице, под аркадами! Поначалу я ничего бы не различал, меня
волновало бы предчувствие, что она не придет, -- и вдруг я внезапно заметил бы,
как отделяется от стены одно из ее милых серых платьев, ее ласковые, уже
заметившие меня глаза, -- и мы могли бы пойти гулять, обнявшись, незамеченные и
непотревоженные никем, а затем вернуться домой. Увы, я был один; и мне казалось,
что иду я к деревенскому соседу, как когда-то Сван ходил к нам в гости сразу же
после ужина, -- не чаще встречая прохожих в сумерках Тансонвиля на маленькой
бечевой дорожке к улице Святого Духа, чем теперь я, среди улиц, превратившихся
из извилистых деревенских дорожек, из улицы Св. Клотильды -- в улицу
Бонапарта93. Впрочем, поскольку фрагменты этих пейзажей, перемещенные временем
суток, не были стеснены незримой ныне рамкой, вечерами, когда ветер бил ледяным
шквалом, ощущение, будто я на берегу неистового моря, о котором я когда-то
столько мечтал, у меня было намного сильнее, чем у самого моря в Бальбеке; и
даже благодаря другим явлениям природы, которых доселе в Париже не наблюдалось,
мне казалось, что только что, сойдя с поезда, мы приехали на каникулы в
деревенские поля: например, благодаря контрасту света и тени, лежащей вечерами
рядом на земле, в лунном свете. От этого лунного света можно было испытать
что-то такое, что немыслимо в городе даже среди зимы; его лучи расстилались по
не убиравшемуся больше рабочими снегу бульвара Хаусман, словно по льдам Альп.
Силуэты деревьев, ясны и чисты, отражались на этом снеге золотой голубизны столь
же тонко, как на некоторых японских гравюрах или на некоторых вторых планах у
Рафаэля; они тянулись по земле у корней дерева, как часто в лесу на закате,
когда солнце затопляет лужайки, отражаясь от них, а деревья восстают чрез равные
промежутки. И восхитительно, нежно тонкий луч, в котором вырастали тени этих
деревьев, легкие как души, был словно бы лучом райских чертогов, -- но не
зеленым, а белым, сверкающим так ясно ( потому что лунный свет падал на
нефритовый снег ), будто он был соткан из лепестков груши в цвету. И, недвижимы,
божества фонтанов, сжав в руке ледяную струю, казалось, созданы были из двойной
материи, во имя исполнения которой художник обвенчал бронзу с хрусталем. Этими
необыкновенными днями все дома были черны. Но напротив, иногда весной, не
считаясь с предписаниями полиции, особняк, либо только этаж особняка, или даже
только одна комната этажа, не укрывшись за ставни, оставшись совсем одинокой в
непроницаемых потемках, виднелась словно броском чистого света, неустойчивым
видением. И женщина, которую, подняв глаза выше, разглядишь в золоченом сумраке,
принимала в этой ночи, -- где она была и потеряна, и заключена, -- очертания
волшебных и смутных чар восточного призрака. Потом ты идешь дальше, и ничто
больше не мешает оздоровительному94 и однообразному сельскому шарканью в
темноте.
Кажется, ни с кем из упомянутых в нашем повествовании я не встречался на
протяжении довольно длительного времени. В 1914-ом разве, за два месяца,
проведенных мною в Париже, я мельком виделся с г-ном Шарлю и встречался с Блоком
и Сен-Лу, -- с последним только два раза. Во второй раз он, всг-таки, снова
предстал мне самим собой; он изгладил не очень-то приятное впечатление,
оставшееся во мне от его тансовильской неискренности, о чем я только что
рассказал, и я опять обнаружил в нем былые исключительные качества. Впервые мы
встретились с ним сразу после объявления войны, -- то есть, в начале
последовавшей тому недели ( Блок в это время выказывал крайне шовинистические
чувства ); когда Блок нас оставил, у Сен-Лу не нашлось иронии для собственного
невозвращения на службу, и меня почти шокировала грубость его тона. ( Сен-Лу
приехал из Бальбека. Позднее я узнал окольными путями, что там им были
произведены некоторые тщетные усилия относительно директора ресторана. Последний
был обязан своим положением наследству, доставшемуся ему от г-на Ниссима
Бернара. Это был бывший юный слуга, которому дядя Блока "покровительствовал".
Однако богатство привело за собой добродетель. Так что тщетно Сен-Лу пытался его
обольстить. Итак, в порядке компенсации, когда добродетельные молодые люди
отдаются, с приходом возраста, страстям, в которых они, наконец, почувствовали
вкус, -- в это же время доступные юноши становятся людьми с принципами, и люди
типа де Шарлю, придя к ним, -- доверившись старым рассказам, но слишком поздно,
-- нарываются на неприятности. Всг дело в хронологии ). << Да, -- вскрикивал он
сильно и весело, -- все, кто не на фронте, как бы они то ни объясняли, остались
только потому, что им неохота идти на смерть -- это от трусости >>. И с тем же
уверенным жестом, однако более энергичным, чем тот, которым он подчеркивал
трусость других, он воскликнул: << И если я не вернусь на службу, то это
просто-напросто от трусости, и всг тут! >> Я уже отмечал на разных примерах, что
бравада похвальными чувствами не обязательно является прикрытием плохих, что
более нова демонстрация этих плохих, чтобы не казаться, по меньшей мере, что-то
скрывающим. К тому же у Сен-Лу эта тенденция была усилена его привычкой, в
случае, если он допустил какую-либо неловкость, промах, за которые его могли
укорить, разглашать их, говоря, что он сделал это нарочно. Эта привычка, думаю
я, должна была перейти к нему от какого-нибудь преподавателя Военной Школы, в
тесным общении с которым он жил, и восхищение которым он исповедовал. Мне не
составило труда, стало быть, истолковать эту выходку как словесную ратификацию
чувства, которое, так как оно определило поведение Сен-Лу и его неучастие в
начавшейся войне, последний находил уместным разглашать. << Кстати, ты слышал,
-- спросил он, уходя, -- что моя тетка разводится? Лично я об этом ничего не
знаю. Об этом говорят время от времени, и я так часто слышал предсказания, что
готов поверить. Я добавлю, что это будет вполне понятно; дядя мой -- само
обаяние, не только для света, но и для своих друзей, родных. Даже, с какой-то
стороны, он сердечнее тетки, она святая женщина, но слишком часто это дяде
внушает. Но как муж он ужасен, он постоянно изменяет ей, оскорбляет ее, плохо с
ней обходится и отказывает в деньгах. Если бы она с ним развелась, это было бы
довольно естественно, и только в этом причина, чтоб так оно и было, -- но
причина также для того, чтобы это было ложью, потому что если такое событие
естественно -- это еще одна причина, чтоб об этом думали и болтали. Потом, даже
если б так оно и было, она его долговато терпела. Теперь я хорошо знаю, что
бывало много такого, что напрасно предвещают, отрицают, и что позже становится
правдой >>. Это позволило мне спросить, стоял ли когда-либо вопрос о его
женитьбе на м-ль де Германт. Его передернуло и он заверил меня, что никогда, что
это один из тех светских слухов, которые время от времени неизвестно почему
возникают и по той же неизвестной причине рассеиваются; то, что эти слухи
оказались ложными, не способствует осторожности тех, кто уверился, -- как только
появятся слухи: о помолвках, разводах, о политике, -- чтобы они не верили новым
и не распространяли их.
Не прошло и двух дней, и некоторые факты, дошедшие до моего сведения, показали
мне, что я глубоко заблуждался, истолковав слова Робера: << Все, кто не на
фронте, трусы >>. Сен-Лу сказал так, желая блеснуть в разговоре, проявить
