геологический период, -- и даже Бришо, этот националист, упоминая о деле
Дрейфуса, говорил: << В те доисторические времена... >> ( По правде говоря, это
глубокое изменение, произведенное войной, было обратно пропорционально величине
затронутых умов, по крайней мере, начиная с определенной ступени. Ниже -- просто
дурни, искатели удовольствий, их не тревожило, что где-то идет война. Но выше их
-- те, кто жил внутренним миром и мало обращал внимание на важность событий.
Склад их мыслей изменялся чем-то, на первый взгляд, не представляющим большого
значения, -- но оно опрокидывало строй их времени, погружая в другую пору жизни.
Примером тому может служить красота страниц, на которые оно вдохновляет: песня
птицы в парке Монбуасье, или ветерок, исполненный запахом резеды73, -- очевидно,
не столь значительные события, как величайшие даты Революции и Империи. И тем не
менее, ценность вдохновленных ими страниц Шатобриана в "Замогильных записках",
как минимум, на порядок выше ). Слова "дрейфусар" и "антидрейфусар" теперь не
имеют никакого смысла, говорили те же люди, которых изумило бы и возмутило, если
бы им сказали, что, возможно, через несколько веков, а наверное и меньше, слово
"бош"74 не будет значимей архивных слов "санкюлот", "шуан" или "синий"75.
Г-н Бонтан не хотел и слышать о мире, пока Германия не будет ввергнута в ту же
раздробленность, как в средние века, -- до безоговорочного отречения дома
Гогенцоллернов76, пока Вильгельму77 не всадят в лоб пулю. Одним словом, он был
из тех, кого Бришо называл "упертыми"78, а это был высочайший сертификат
гражданской сознательности из тех, на которые он мог рассчитывать. Само собой,
первые дня три г-жа Бонтан чувствовала себя довольно неуверенно среди людей,
просивших познакомить с ней г-жу Вердюрен, -- отвечавшую слегка язвительно: <<
Графу, моя милая >>, когда г-жа Бонтан говорила г-же Вердюрен: << Ведь вы меня
только что представили герцогу д'Осонвиль >>, -- то ли из-за полной
неосведомленности и отсутствия каких-либо ассоциаций между именем д'Осонвиль и
каким-либо титулом, либо, напротив, чрезмерно склоняясь к ассоциации с "Партией
герцогов", которой, как ей сказали, д'Осонвиль принадлежит в Академии79. На
четвертый день она уже занимала прочное положение в Сен-Жерменском предместье.
Иногда округ г-жи Бонтан еще можно было заметить незнакомые осколки иного мира,
не более удивлявшие тех, кто знал яйцо, из которого она вылупилась, чем кусочки
скорлупы, приставшие к цыпленку. Но на третьей неделе она стряхнула их с себя, а
на четвертой, когда она сказала: << Я собираюсь к Леви >> -- никто уже не
нуждался в уточнениях, понимая, что речь идет о Леви-Мирпуа80, и ни одна
герцогиня не смогла заснуть, не узнав от г-жи Бонтан или г-жи Вердюрен, хотя бы
по телефону, что же было в вечерней сводке, о чем там умолчали, что там насчет
Греции, наступление на которую ожидалось, одним словом -- обо всем, что общество
узнает только завтра, а то и позже, чему г-жа Бонтан устраивала своего рода
последний прогон. Сообщая новости, г-жа Вердюрен говорила "мы", подразумевая
Францию. << Значит, так: мы требуем от греческого короля, чтобы он убрался с
Пелопоннеса, и т. д.; мы ему отправим, и т. д. >>. И во всех ее разговорах
постоянно возникало G. Q. G.81 ( << я звонила G. Q. G. >> ), аббревиатура,
произносившаяся ею с тем же удовольствием, с каким еще не так давно дамы,
незнакомые с принцем д'Агригент, буде речь о нем заходила, переспрашивали,
ухмыляясь, чтобы показать, что они в курсе: << Григри? >>, -- удовольствие,
известное в малороковые эпохи лишь свету, и, во времена великих потрясений,
известное и народу. Так, в частности, дворецкий наш, благодаря газетам, когда
речь заходила о короле Греции, способен был переспросить, как Вильгельм II: <<
Тино82? >>; его фамильярность с королями была еще вульгарней, если он исходил из
собственных языковых привычек, -- когда речь заходила о короле Испании, он
именовал его: << Фонфонс83 >>. Надо, однако, заметить, что по мере того, как
число сиятельных особ, делавших авансы г-же Вердюрен, увеличивалось, число тех,
кого она называла "скучными", сокращалось. Словно по мановению волшебной
палочки, все "скучные", пришедшие к ней с визитом или вымогавшие приглашение,
моментально становились чем-то милым, интеллигентным. Одним словом, к концу года
количество "скучных" сократилось в таких пропорциях, что "страх и невозможность
скучать", занимавшие такое видное место в разговорах и игравшие принципиальную
роль в жизни г-жи Вердюрен, почти полностью отмерли. Словно на склоне лет
невыносимость скуки ( она, впрочем, не испытывала ее в ранней молодости,
согласно собственным былым уверениям ) причиняла ей меньшие страдания, подобно
некоторым мигреням и нервическим астмам, которые к старости теряют силу. И
наверное "боязнь скучать" окончательно оставила бы г-жу Вердюрен, за недостатком
скучных, если бы она не произвела набора скучных в среде бывших верных.
Впрочем ( чтобы покончить с герцогинями, посещавшими теперь г-жу Вердюрен ), и
не подозревая о том, в ее салоне они искали то же, что находили у нее когда-то
дрейфусары, а именно светское удовольствие, которое, когда его испытываешь,
насыщая политическую заинтересованность, утоляет потребность обсуждать между
собой происшествия, описанные в газетах. Г-жа Вердюрен говорила: << Приходите к
пяти часам поговорить о войне >>, как некогда << поговорить о Процессе84 >>, или
в промежутке: << Заходите послушать Мореля >>.
Однако Мореля там никто бы не встретил, просто потому, что его призвали. Он,
правда, дезертировал, но никто об этом не знал.
Каким всг было, таким всг и осталось, и в такой степени, что по-прежнему
считались уместными слова: "благонамеренный, неблагонамеренный". И так как они,
казалось, стали иными, а старые коммунары давно уже стали антиревизионистами,
последовательнейшим дрейфусарам хотелось бы всех расстрелять, и в этом они
находили поддержку у генералов, ибо последние во времена Процесса были против
Галифе85.
Г-жа Вердюрен приглашала на эти собрания нескольких довольно свежих дам,
известных благотворительностью; поначалу они являлись в сверкающих нарядах и
внушительных жемчужных ожерельях; и сама Одетта, не чуждавшаяся этой выставочной
красоты ( но теперь, из подражания дамам Предместья, одевавшаяся "в военном
фасоне"), смотрела на них сурово. Но женщины сумели приспособиться. К третьему
или четвертому посещению они осознали, что наряды, казавшиеся им шикарными, как
раз и были запрещены приверженными шику персонами, -- они забыли свои золотые
платья и смирились с простотой.
Одной из салонных звезд стал "Кочерыжка"86, -- несмотря на свои спортивные
пристрастья, он нашел в себе силы измениться к лучшему. В моих глазах он теперь
стал просто-напросто автором замечательного сочинения, и я думал об этом
произведении постоянно. Разве что случайно, уловив пересечения между двумя
потоками воспоминаний, я подумал, что он-то и послужил причиной отъезда
Альбертины. И опять этот поперечный поток выводил меня, -- в том, что касается
мощей памяти об Альбертине, -- на совершенно забытую колею в далеком прошлом.
Ибо я больше никогда не думал о ней. Это была колея воспоминаний, тропа, на
которую я уже не ступал. Тогда как сочинения "Кочерыжки" были свежи для меня, я
натыкался на эту тропу, и мое сознание пользовалось ею.
Надо отметить, что знакомство с мужем Андре было делом не то чтоб очень легким и
приятным, что чувство привязанности, испытываемое к нему, должно было
столкнуться со многими разочарованиями. В действительности, к этому моменту он
был уже сильно болен и берег себя от тягот, если они, как ему казалось, не
принесут исключительных удовольствий87. Исключение он делал только для
незнакомцев, которых горячее его воображение представляло ему, быть может,
отличными от прочих. Но друзей он знал слишком хорошо, -- он знал, кем они были,
кем они будут, и они, казалось ему, не стоят усталости, для него опасной и, быть
может, смертельной. Из него получился, в целом, посредственный товарищ. И в его
стремлении к новым людям, наверное, проявлялось что-то от его бальбекского
неистового дерзновения -- к спорту ли, игре, или излишествам стола.
Г-жа Вердюрен постоянно хотела свести меня с Андре, не допуская, что я с ней
знаком. Впрочем, Андре редко приходила с мужем. Она стала мне замечательным и
искренним другом, и, верная эстетике мужа, находившегося в оппозиции к русским
балетам, говорила о маркизе де Полиньяк: << Он украсил свой дом Бакстом. Как же
можно там спать! я предпочла бы Дюбуфа88 >> . Вердюрены, по причине фатального
прогресса эстетизма, кончившего поглощением собственного хвоста, твердили, что
не переносят ни современного стиля ( тем паче мюнхенского ), ни белых квартир,
-- они оказывали предпочтение лишь старой французской мебели с темным рисунком.
В то время я часто встречался с Андре. О чем мы только не говорили, но как-то
раз я вспомнил об имени Жюльетты, поднимавшемся из глубины воспоминаний об
Альбертине, словно таинственный цветок. Таинственный тогда, но сегодня не
пробуждавший во мне ничего: не то чтобы умалчиваемое мною было еще
незначительней, чем то, о чем я говорил, но иногда в наших мыслях об
определенного рода вещах происходит некоторое перенасыщение. Может быть, время,
в котором мне грезилось столько тайн, и в действительности было таинственным. Но
раз уж эти времена когда-нибудь прекратятся, не дoлжно жертвовать здоровьем и
судьбой ради раскрытия тайн, которые потом уже не смогут вызвать у нас интереса.
Удивительно было, что в эти времена, когда г-жа Вердюрен принимала у себя всех,
кого хотела, она пыталась окольными путями заманить к себе одну даму, совсем уже
потерянную из виду Одетту. Находили, что та ничего уже не добавит к
блистательной среде, в которую превратился кланчик. Но длительная разлука,
усыпляя злопамятство, пробуждает дружбу. К тому же, у того феномена, благодаря
которому умирающие произносят имена лишь самых давних друзей, а старики находят
удовольствие в детских воспоминаниях, -- у этого феномена есть социальный
эквивалент. Чтобы удалось это начинание, возвращение Одетты, г-жа Вердюрен
использовала, разумеется, не "вернейших", но более ветреных завсегдатаев,
стоявших одной ногой в одном, а второй в другом салоне. Она сказала им: << Я не
понимаю, почему ее здесь больше не видно. Может быть, она в ссоре со мной, но
я-то нет; к тому же, что я ей сделала? У меня она познакомилась с двумя своими
мужьями. Если бы ей захотелось вернуться, то пусть знает, что для нее двери
открыты всегда >>. Эти слова, которые, наверное, дорого бы стоили гордости
Патронессы, если бы они не были продиктованы ее воображением, были пересказаны,
но не привели к желаемому результату. Г-жа Вердюрен ждала Одетту, не чая ее
увидеть, покамест события, о которых мы узнаем ниже, не привели, по совершенно
иным причинам, к тому, чего не достигло посольство усердных-таки "неверных". Так
иногда не достаточно ни легкого успеха, ни полного провала.
Г-жа Вердюрен говорила: << Это несносно, я сейчас позвоню Бонтан, чтобы не
допускали подобного в будущем: опять зазернили89 весь конец статьи Норпуа, --
видите ли, потому что он намекает, что Персена лиможнули90 >>. Обиходная
глупость заставляла их гордиться тем, что они употребляют затасканные выражения,
-- этим она свидетельствовала ( как мещанка, если речь заходила о господах
Бреоте, д'Агригент или де Шарлю, переспрашивающая: << Кто? Бабал де Бреоте,
Григри, Меме де Шарлю? >> ) о своей современности. Герцогини, впрочем, поступали
подобным образом, и испытывали то же удовольствие, говоря: "лиможнуться", ибо
для герцогинь -- которые по сравнению с простолюдинами немного поэты -- это
слово стоит особняком; но ведь они выражаются сообразно категории духа, которой
принадлежат, а туда заносит также много буржуа. Духовным классам безразлично
происхождение.
Эти "обзванивания" г-жи Вердюрен были, впрочем, не без изъяна. Хотя мы забыли об
этом сказать, "салон" Вердюренов, верный себе по духу и плоти, переместился в
