девушке, которую человеку, любившему ее, действительно удалось заточить; она ни
с кем не встречалась и выходила из дому только с преданными слугами... >> -- <<
О, это, наверное, внушает вам ужас, ведь вы так добры. Мы как раз говорили с
Робером, что вам необходимо жениться. Жена вылечила бы вас, а вы принесли бы ей
счастье >>. -- << Нет, у меня невыносимый характер >>. -- << Какой вздор! >> --
<< Правда. Впрочем, я был обручен, но я не решился на брак с ней ( и она
отказалась от этого сама ) из-за характера моего, и придирчивого, и
нерешительного >>. Так, под этой упрощенной формой, я сам расценивал теперь мой
роман с Альбертиной, -- теперь, когда я смотрел на него только со стороны.
Поднимаясь в комнату, я грустил, думая, что так ни разу и не добрался до
комбрейской церкви, -- мне казалось, что она ждала меня в зеленной гуще за
окном, залитая фиолетом. Я говорил себе: << Ничего не поделаешь, как-нибудь в
другой раз, если к этому времени я не умру >>, -- не видя других помех, кроме
смерти, и не представляя гибели церкви, которая, казалось мне, простоит столь же
долго после моей смерти, как она долго стояла там до моего рождения.
Но однажды я заговорил-таки с Жильбертой об Альбертине и спросил, любила ли та
женщин. << Да нет, отнюдь >>. -- << Но вы ведь как-то сказали мне, что она была
дурного тона >>. -- << Я так говорила? Вам, должно быть, померещилось. Во всяком
случае, даже если я так и говорила, то вы всг перепутали, -- напротив, я
говорила о похождениях с молодыми людьми. В таком возрасте, вероятно, это далеко
не заходило >>. -- Может быть, Жильберта сказала так, чтобы скрыть от меня, что
и сама она, судя по словам Альбертины, любила женщин и даже делала Альбертине
двусмысленные предложения? Или же ( ибо другие зачастую лучше осведомлены о
нашей жизни, чем мы предполагаем ) она знала, что я любил, что я ревновал
Альбертину ( другие могут знать больше правды о нас, чем мы предполагаем, и
ошибаться, слишком далеко простирая свои познания и производя слишком смелые
предположения, тогда как мы надеемся, что они далеки от истины из-за отсутствия
каких-либо предположений ) и, полагая, что всг это тянется до сих пор, по
доброте душевной покрывала мне глаза повязкой, всегда готовой для ревнивца? Во
всяком случае, слова Жильберты, начиная с прежних о "дурном тоне" и кончая
сегодняшним сертификатом благопристойности жизни и деяний, соответствовали
обратному изменению утверждений Альбертины, которая кончила, по сути, признанием
полусвязи с Жильбертой. Альбертина удивила меня этим, и неменьшее удивление
вызвали во мне рассказы Андре, ибо поначалу всю их стайку, еще не
перезнакомившись с ними, я считал развращенной, а затем убедился в ложности моих
первых предположений23; такое часто случается, когда вполне приличную девушку,
далекую от каких-либо амурных делишек, мы встречаем в компании, которую ошибочно
считаем испорченной. Затем моя мысль проделала обратный путь, снова приняв на
веру первоначальные предположения. Но, быть может, Альбертина сказала так, чтобы
казаться опытней, чем она была, чтобы оглушить меня в Париже авторитетом своей
порочности, как некогда в Бальбеке авторитетом своей добродетели; и всг для
того, чтобы, когда я сказал ей о женщинах, любящих женщин, сделать вид, что она
знает, что такое бывает, -- как в разговоре пытаются проявить осведомленность,
еще не понимая, что это такое, когда заходит речь о Фурье или Тобольске24. Быть
может, она жила рядом с подругой мадемуазель Вентейль и Андре, будучи отделена
от них глухой стеной, а те считали, что она "не такая", -- и, не будучи
осведомлена потом, -- так женщины выходят замуж за писателя, чтобы повысить свое
общекультурное развитие, -- чтобы угодить мне, проявляя свое понимание,
рассказывала о них, пока не поняла, что это раздувает мою ревность и не дала
обратный ход. В том случае, если не лгала Жильберта. Лгала из-за того, пришло
мне на ум, что она ее к этому и приобщила, по ходу флирта на курсах, флирта
вполне в ее вкусе, потому что она не чуждалась женщин, и именно поэтому Робер на
ней и женился, предвкушая радости, с ней не связанные, ибо он получал их с
другими. Любая из этих гипотез не была абсурдна, ибо девушкам, подобным дочке
Одетты, девушкам из стайки, могла быть свойственна такая развращенность, такое
совмещение альтернативных наклонностей во всем их неподобии, что они легко
вступали в связь с какой-либо женщиной, испытывая сильные чувства к мужчине, и
распознать реальную и господствующую страсть было сложно.
Я не взял у Жильберты "Златоокую девушку", раз уж она эту книгу читала. Но в
последний вечер, проведенный в ее доме, она дала мне почитать перед сном книгу,
вызвавшую живое, но смешанное впечатление, -- хотя, впрочем, ненадолго. Это был
том неизданного дневника Гонкуров25.
И когда, прежде чем затушить свечу, я прочитал отрывок, приведенный мною ниже,
нехватка во мне литературных дарований, о которой я догадывался уже на стороне
Германтов, в которой я уверился в этот приезд, -- вечером предотъездной
бессонницы, когда ( ибо оцепенение гибнущих привычек разбито ) мы пытаемся
размышлять о себе, -- нехватка эта показалась мне чем-то не столь горестным,
потому что, подумал я, глубокие истины литературе не открыты; и в то же время
меня печалило, что литература не была предметом моей веры. С другой стороны, не
столь горька показалась мне болезненность, из-за которой вскоре я попаду в
клинику, -- раз уж прекрасные вещи, о которых говорят книги, прекрасны не более,
чем то, что я вижу. Но из странного противоречия, теперь, когда книга говорила о
них, мне захотелось снова на них посмотреть. Вот те страницы, что я прочел,
покамест усталость не смежила мои глаза:
<< Позавчера залетает26 сюда Вердюрен, чтобы пригласить меня на ужин к себе,
давнишнему критику "Ревю", автору книги об Уистлире27, где воистину мастерство,
артистическая колористика американца по происхождению зачастую подается с
великой тонкостью этим поклонником всех этих изысканностей, всех этих изящностей
нарисованного, что собственно и есть Вердюрен. И, пока я одеваюсь, чтобы
следовать за ним, я от него слышу цельный рассказ, где временами прорывается
сбивчивая, посложная, запуганная исповедь о том, как он отказался писать сразу
же после женитьбы на "Мадлен" Фромантена28, отказе, вызванном, вроде, привычкою
к морфину, и приведшем, по словам Вердюрена, к тому, что бoльшая часть
завсегдатаев салона его жены и не подозревает, что муж когда-то что-то писал, и
ей говорят о Шарле Блане, о Сен-Викторе, о Сент-Бгве, о Бурти как о личностях,
которым, думают они, он, -- он, Вердюрен! -- бесконечно уступает. "Ну, Гонкур,
вы-то знаете, да и Готье29 это знал, что мои "Салоны" -- это нечто совершенно
иное, чем эти жалкие "Старые мастера", почитаемые шедевром в семье моей жены".
Затем, сумерками, когда башни Трокадеро охвачены как бы последним воспламенением
закатных бликов, благодаря чему эти башни уже не отличить от башенок, обмазанных
смородинным желе старыми кондитерами, беседа продолжается в коляске, что должна
отвезти нас на набережную Конти, где и находится их особняк, по словам хозяина,
-- бывший дворец венецианских послов, где, он говорит, есть курительная комната,
которая на манер "Тысячи и одной ночи" перемещена в нетронутом виде из одного
знаменитого палаццо, название которого я забыл, палаццо, где был колодец, на
краю которого изображено венчание Богоматери, как утверждает Вердюрен, -- из
прекраснейших работ Сансовино30, и которая, как он говорит, пригодилась их
гостям, дабы стряхивать с сигар пепел. И честное слово, когда мы приехали, в
серо-зелености и неопределенности лунного света, воистину подобного тому, в
который классическая живопись помещает Венецию, в котором силуэттированный купол
Института31 наводит на мысли о Salute32 на картинах Гварди33, меня охватила
иллюзия, что я у парапета Канале Гранде. И эту иллюзию укрепила конструкция
особняка, второй этаж которого не виден с набережной, и напоминательное
высказывание хозяина дома о том, что, как он утверждает, название улицы дю Бак34
-- дурак я, что сам не додумался, -- произошло от слова "барка", барки, на
которой монахини прежних лет, Мирамьенки35, переправлялись к службам в Нотр-Дам.
Вот он, квартал, где бродило мое детство, когда тетка моя де Курмон здесь
обитала, и что за возлюбовь36 охватывает меня, когда я вижу чуть ли не впритирку
к вердюренову особняку вывеску "Маленького Дюнкерка"37, одной из редких
лавчонок, сохранившихся лишь в виньетках и карандашных набросках да лессировках
Габриеля де Сент-Обена38, где любопытный XVIII-й век отпечатлел моменты
праздности, торгуя себе французскими и заграничными изяществами и "всем тем, что
производится новейшего в искусстве", как написано в одном счете "Маленького
Дюнкерка", счете, гравированным оттиском которого одни мы, я полагаю, Вердюрен
да я, обладатели, и который все-таки -- один из редких шедевров украшенной
бумаги, на которой царствование Людовика XV-го делало подсчеты, с шапкой,
представляющей море полностью неясненное, судами нагруженное, море волнистое,
похожее на иллюстрацию одну в Издании Фермье Женеро39, к "Устрице и Сутягам"40.
Хозяйка дома, что сейчас усадит меня рядом с собою, говорит мне любезно, что она
украсила стол лишь японскими хризантемами, и хризантемы расставлены в вазы, а
вазы -- редчайшие шедевры, и каждая в своем роде; сделанные из бронзы, они
листками красноватой меди кажут как бы живой листопад цветка. Были там доктор
Котар и жена его, польский скульптор Вырадобетски, коллекционер Сван, знатная
русская дама, княгиня, имя которой на -оф я забыл, и Котар шепнул мне на ухо,
что это вроде бы она в упор палила в эрцгерцога Родольфа41, по словам которой
выходит, что я, вроде бы, в Галиции и на севере Польши так известен, так
известен, что девушка не оставляет надежды на руку свою, если не уверена, что ее
воздыхатель не является поклонником "Фостен"42. "У вас на западе этого совсем не
понимают, -- бросила в заключение княгиня, произведя на меня впечатление
совершенно превосходного ума, -- этого проникновения писателя в интимность
женщины". Мужчина с бритыми губами и подбородком, бакенбардами, как у
метрдотеля, высокомерно декламирующий шутки университетского преподавателя,
снизошедшего до своих лучших учеников по случаю дня св. Карла43, -- это Бришо из
Университета. При произнесении моего имени Вердюреном он и звуком не выдал, что
знает наши книги, и это навело на меня сердитое уныние, возбужденное заговором,
организованным против нас Сорбонной, вносящей и в любезное жилище, где меня
принимали, враждебное противоречие, намеренное умолчание. Мы проходим к столу, а
там -- необычайная вереница блюд, попросту шедевров фарфорового искусства, эти
-- ценителя которых услажденное внимание вкушает наиприятнейшую художественную
болтовню, принимая нежнейшую пищу -- тарелки Юн-Чин44 с оранжевыми краями, с
голубоватой набухшей общипанностью речного ириса, пересеченные зарею, -- вот уж
украска, -- стаи зимородков и журавлей, зарею в тех же утренних тонах, что
ежедневно смотрят в очи бульвару Монморанси, будя меня, -- саксонские тарелки
слащавей в грациозке своего исполнения, в усыпленности, в анемии их роз,
обращенных в фиолет, в красно-лиловые раскромсы тюльпана, в рококо гвоздики или
незабудки, -- севрские тарелки, обрешеченные тонкой гильошировкой белых своих
желобочков, с золотой мутовкой или завязывающейся, на тестовой плоскости дна,
изящной выпуклостью золотой ленты, -- наконец, всг это серебро, где струятся
люсьенские мирты, которые признала бы Дюбарри45. И что, может быть, столь же
редкостно, так это совершенно выдающееся качество кушаний, подаваемых здесь к
столу, -- пища приготовлена искусно, стряпана в лучшем парижском духе,
необходимо сказать -- просто превосходна, я ничего подобного не видел на
великолепнейших обедах, и она напомнила мне некоторых искушенных стряпателей в
Жан д'Ор46. Вот взять хотя бы гусиную печенку, не имеющую никакого отношения к
тому безвкусному муссу, который обычно под этим именем подается; я немного знаю
