его действиям, ключа к тому, что он готов сделать. Генерал похож на писателя,
сочиняющего пьесу, книгу, сюжет которой сам по себе, -- неожиданными
возможностями в одном месте, тупиком в другом, -- вынуждает его полностью
отклонить первоначальный план. Так как диверсия должна производиться только в
пункте, имеющем вполне самостоятельное значение, представь, что диверсия удалась
вопреки всем ожиданиям, тогда как первостепенная операция завершилась
поражением, -- одним словом, диверсия может стать первостепенной операцией. Я
ожидаю от Гинденбурга одной из наполеоновских баталий -- разделения двух
противников, англичан и нас >>.
Я спросил Сен-Лу120, подтвердила ли эта война то, что говорилось в наших
донсьерских беседах о баталиях прошлого. Я напомнил ему разговоры, самим им уже
забытые, -- например, о том, что в будущем генералы будут повторять развитие
битв прошлого. << Уловки, -- сказал я ему, -- практически невозможны в
операциях, приготовленных загодя с таким стяжением артиллерии. И то, что ты мне
сейчас сказал об авиационной разведке, а этого ты, очевидно, не мог предвидеть,
препятствует применению наполеоновских хитростей >>. -- << Как ты ошибаешься! --
воскликнул он, -- эта война, конечно, отличается от других и сама по себе
состоит из цепи последовательных войн, каждая из которых в чем-то отличается от
предшествующих. Мы усваиваем новый вражеский прием, чтобы себя от него
предохранить, а противник снова берется за новации. Так же обстоит дело и во
всех искусствах, и то, что было создано прекрасным, останется прекрасным
навечно, -- и, как в любой отрасли человеческой деятельности, старые приемы
будет иметь успех всегда. Должно быть, только вчера вечером толковейший из наших
военных критиков написал: "Чтобы освободить восточную Пруссию, немцы начали
операцию мощной отвлекающей атакой далеко на юге, против Варшавы, пожертвовав
десятью тысячами солдат для обмана противника. Когда они подготовили, в начале
1915-го, наступательную группировку эрцгерцога Евгения, то для того, чтобы
освободить Венгрию от угрозы, они распустили слух, что эта группировка
предназначена для операции против Сербии. Подобным образом, в частности -- в
1800-ом, армия, которая должна была выступить против Италии, обычно упоминалась
в качестве резервной и, казалось, она была предназначена не для перехода через
Альпы, а для поддержки армий, задействованных на северных театрах. Уловка
Гинденбурга, атаковавшего Варшаву, чтобы замаскировать подлинное наступление на
Мазурском Поозерье, повторяет наполеоновский план 1812-го года". Как ты видишь,
что г-н Биду121 повторяет мои слова, которые ты мне напомнил. И поскольку война
не кончена, эти повторяющиеся уловки будут удаваться, а угадать смысл действий
практически невозможно, и то, что удалось один раз, удастся и еще раз, -- это
пригодно и будет удаваться всегда >>. И действительно, значительное время спустя
после этого разговора с Сен-Лу, когда внимание союзников было приковано к
Петрограду, столице, на которую, как ожидалось, немцы начнут наступление, они
готовили мощнейшее наступление на Италию. Сен-Лу привел мне много других
примеров военных "стилизаций", или, если считать войну не искусством, но наукой,
примеров применения постоянных законов. << Вряд ли можно сказать, что военное
искусство -- это наука, здесь крылось бы противоречие, -- добавил Сен-Лу. Но
если существует военная наука, существуют расхождения, споры, препирательства
между учеными. Это противоречие существенно отчасти на определенном временном
отрезке. И это замечательно, ибо в таком случае оно свидетельствует не о
заблуждениях, но о развитии истины. Обрати внимание на воззрения, по ходу этой
войны, о возможности прорыва. Поначалу в эту возможность верят, затем приходят к
доктрине о неуязвимости фронтов, затем к тому, что прорыв возможен, но опасен,
что ни в коем случае нельзя производить передвижения вперед, не уничтожив
предварительно цель ( какой-нибудь решительный журналист скажет, что обратное
утверждение есть величайшая глупость, какую только можно себе помыслить ), затем
напротив, что возможно продвижение с весьма слабой артиллерийской подготовкой,
затем -- приходят к тому, что необходимо пересмотреть доктрину о неуязвимости
фронтов в войне 1870-го, и к утверждению, что для настоящей войны это -- идея
ложная, следовательно, идея относительной истинности. Ложная для этой войны
из-за того, что число войск увеличилось, техника улучшилась, хотя поначалу всг
это наводило на мысль о том, что следующая война, по-видимому, будет короткой,
затем -- что она будет весьма долгой, и, наконец, снова способствовало вере в
возможность решительных побед. Биду приводит в качестве примера союзников на
Сомме, немцев под Парижем. Так, при каждом завоевании немцев, во-первых,
говорят: местности и города ничего не значат, что нужно разрушить, так это
боевую мощь противника. Затем, в свою очередь, немцы перенимают эту теорию в
1918-м, и тогда Биду неожиданно утверждает, будто некоторые жизненно важные
пункты, некоторые существенные места, если они завоеваны, определяют победу. Он,
впрочем, этим грешит: он указывал, что будь Россия закрыта у моря, она была бы
разбита, и что окруженной армии, в своего рода тюремном заключении, уготована
гибель >>122.
Необходимо всг-таки отметить, что если война и не способствовала умственному
развитию Сен-Лу, то его ум, прошедший эволюцию, в которой наследственность
сыграла не последнюю роль, обрел некий лоск, прежде мною за ним не замечавшийся.
Какое расстояние было меж юным блондином, любимцем шикарных женщин ( или к тому
стремившимся ) и говоруном, доктринером, сыплющем без остановки словами! В
другом поколении, на другом ответвлении их рода, подобно актеру, взявшемуся
снова за роль, сыгранную Брессаном или Делоне123, он будто стал наследником --
розовым, белокурым и золотистым ( тогда как оригинал был двуцветен -- весьма
черен и совершенно бел ), -- г-на де Шарлю. В какие бы разногласия с дядей он не
впадал по вопросу о войне ( так как он принадлежал к аристократической фракции,
ставившей Францию превыше всего, а г-н де Шарлю был, по сути, пораженцем ), --
тем, кто не видел "творца роли", Сен-Лу демонстрировал процесс вхождения в
амплуа резонера. << Кажется, Гинденбург -- это открытие >>, -- сказал я ему. <<
Старое открытие, -- метко возразил он, -- или будущая революция. Надо бы вместо
того, чтоб нянчиться с врагом, не мешать Манжену, разбить Австрию и Германию и
европеизировать Турцию, а не черногорить Францию >>. -- << Но нам помогут
Соединенные Штаты >>, -- сказал я ему. -- << Пока что я вижу только спектакль
разъединенных государств. Почему бы не пойти на большие уступки Италии перед
угрозой дехристианизации Франции? >> -- << Если бы твой дядя тебя слышал! --
сказал я. -- В сущности, тебя не сильно бы огорчили оскорбления папы, и то, что
он с отчаянием думает о зле, которое причинят трону Франца-Иосифа. Говорится,
впрочем, что всг это в традициях Талейрана и Венского конгресса >>. -- << Эпоха
Венского конгресса истекла, -- возразил он мне, -- секретной дипломатии нужно
противопоставить дипломатию конкретную. Дядя мой, по сути, -- закоснелый
монархист, он проглотит и карпов, как г-жа де Моле, и скатов, как Артур
Мейер124, лишь бы только карпы и скаты были по-шамборски. Из ненависти к
трехцветному знамени, я думаю, он примкнул бы скорее к тряпке красного колпака,
чем обзавелся чистосердечием для белого флага125 >>. Разумеется, это было только
словами Сен-Лу, не обладавшего и подавно той -- подчас глубокой --
оригинальностью своего дяди. И Сен-Лу по характеру столь же был любезен и
очарователен, сколь барон был недоверчив и ревнив. Робер так и остался
очаровательным и розовым126, под шапкой совершенно золотистых волос, каким он
был в Бальбеке. Дядя уступал ему только в приверженности духу Сен-Жерменского
предместья, след которого отпечатлевался и на тех, кто, согласно своим
представлениям, уже совершенно от этого влияния освободился, -- отпечаток этот
вызывает уважение творческих людей неблагородного происхождения ( чье подлинное
цветение наблюдалось только рядом с дворянской средой, хотя они и платили за это
столь несправедливыми революциями ), -- и, в связи с этим, наполняет их глупым
самодовольством. По этому смешению смирения и гордости, приобретенных причуд ума
и врожденной властности, г-н де Шарлю и Сен-Лу разными дорогами, обладая
противоположными взглядами, с промежутком в одно поколение стали умами,
интересовавшимися любой новой идеей, и говорунами, молчания которых не добился
бы никакой рубильник. Так что несколько заурядный человек нашел бы их, того и
другого, -- смотря с какой стороны он смотрел, -- ослепительными или занудными.
Погруженный в размышления об этой встрече с Сен-Лу, я гулял, петляя, и вышел
почти к мосту Инвалидов. Фонари, довольно малочисленные из-за готас126a, были
зажжены слишком рано, потому что слишком рано, когда ночь наступала еще очень
быстро, был произведен "переход времени", установленного уже на всг теплое время
года ( так батареи топят, а затем отключают к определенной дате ), -- и, поверх
города, освещенного, как ночью, с одной стороны небес -- небес, не ведающих о
летнем и зимнем времени, не соблаговоливших уведомиться, что восемь с половиной
стало девятью с половиною -- в одной части светло-голубого неба еще догорал
день. Над той частью города, где возвышаются башни Трокадеро, небо было схоже с
огромным светло-бирюзовым морем, -- за его отливом уже проступала легкая линия
темных скал, может быть, даже простые рыбачьи сети, одни за другими, легких
облаков. Морем -- в эти минуты бирюзовым, уносящим за собой, хотя они этого и не
чувствуют, людей, вовлеченных в необъятное вращение127 земли, -- земли, на
которой они слишком смешны, чтобы продолжить их революции, и их пустые войны,
как ту, что в то время утопила в крови Францию. Впрочем, пока смотришь ленивые
небеса, -- слишком прекрасные, не соблаговолившее изменить свое расписание,
своими голубоватыми тонами вяло продлившие поверх освещенного города
затянувшийся день, подступает головокружение, -- и это уже не раскинувшееся
море, но восходящая последовательность голубых ледников. И башни Трокадеро, в
мнимой близости ступеням бирюзы, встают в отдалении, подобно двум башенкам128 в
каком-нибудь городке Швейцарии, которые видны издали на фоне горных отрогов. Я
повернул обратно, но когда я прошел мост Инвалидов, город погрузился в ночь, и
даже улицы стали темны; натыкаясь то здесь, то там на мусорные баки, сбившись с
пути, не подозревая того и сам, машинально следуя лабиринту черных улиц, я
очутился на бульварах. Город напоминал мне Восток, это ощущение тотчас
повторилось и, стоило вспомнить о Париже эпохи Директории, сменилось мыслями о
Париже 1815-го. Как в 1815-ом, по городу вышагивали разрозненные колонны в
униформах союзников; среди них африканцы в красных шароварах, индусы в белых
тюрбанах, -- этого было достаточно, чтобы вместо Парижа, по которому пролегала
моя прогулка, я оказался будто в каком-то воображаемом восточном городе,
одновременно точном в деталях, если учитывать костюмы и цвет лиц, и химерическом
в отношении обстановки, -- так из города, в котором он жил, Карпаччо129 создавал
то Иерусалим, то Константинополь, пустив в него загадочно пеструю толпу, столь
же разношерстную, как эта толпа в Париже. Я заметил, что позади двух зуавов, --
казалось, не обращавших на него и малейшего внимания, -- плетется крупный,
грузный человек в мягком фетре, длинном плаще; я затруднился бы сказать, к чьему
имени это лиловое лицо может относиться, -- имя какого художника или актера,
равно славного бессчетными содомитскими похождениями, мне следует ему приписать.
Во всяком случае, тот факт, что с этим человеком я не знаком, сомнения у меня не
вызывал; и я был довольно озадачен тем, что когда наши взгляды встретились, он
смущенно, но решительно остановился и подошел ко мне -- как человек, желающий
