Альбертины, я заметил, как складываются суждения и намерения, прямо обратные
словам, и, тот же самый сторонний наблюдатель, я не позволил бы ни одному на
первый взгляд справедливому слову императора Германии или короля Болгарии
обмануть мой инстинкт, разгадывавший, как в случае Альбертины, их тайные
козни143. Но в конечном счете, сейчас я могу только предполагать, каким я был
бы, не являйся я актером в той же степени, не будь я частью актера-Франции, ибо
в ссорах с Альбертиной мой грустный взгляд и опущенные плечи были задействованы
в игре, я был страстно заинтересован в своем деле, и я не мог достичь
отстраненности. Отстраненность г-на де Шарлю была абсолютной. Итак, поскольку он
был только зрителем, всг наверное склоняло его к германофильству, раз уж, не
будучи французом на деле, он жил во Франции. Он был достаточно тонок, дураки во
всех странах преобладают; навряд ли, живи он в Германии, немецкие дураки,
отстаивая с глупостью и страстью несправедливое дело, его не взбесили бы; но
поскольку он жил во Франции, дураки французские, с глупостью и страстью
отстаивающие дело справедливое, выводили его из себя. Логика страсти, будь она
даже на службе самого правого дела, никогда не убедит того, кто этой страстью не
охвачен. Г-н де Шарлю остроумно опрокидывал любое ложное умозаключение
патриотов. А удовлетворение, с которым слабоумный отстаивает свою правоту и
надежду на успех, может взбесить кого угодно. Г-на де Шарлю бесил торжествующий
оптимизм людей, не знавших, как он, Германии и ее мощи, людей, которые каждый
месяц верили в окончательное раздробление144 в следующем и в конце года были не
меньше уверены в новых предсказаниях, словно они не проявили уже столько раз это
ложное, но уже забытое ими легковерие, говоря, -- если им об этом напоминали, --
что это не "одно и то же". Однако г-н де Шарлю, обладавшие многими познаниями, к
сожалению, не был сведущ в Искусстве "не одного и того же", противопоставленного
хулителями Мане тем, кто говорил им: << То же самое говорили о Делакруа >>.
К тому же, г-н де Шарлю был сострадателен, сама мысль о побежденном причиняла
ему страдание, он всегда был на стороне слабого и не читал судебных хроник,
чтобы не переживать телом тоску осужденного и невозможность умертвить судью,
палача и толпу, осчастливленную известием, что "правосудие совершилось". В любом
случае он был уверен, что Францию уже не победят, но сверх того ему было
известно, что немцы страдают от голода и, по-видимому, рано или поздно будут
просить пощады. Эта мысль удручала его, потому что он жил во Франции. К тому же
его воспоминания о Германии были далеки, тогда как французы, говорившие о
раздроблении Германии с неприятной ему радостью, -- это были люди, недостатки
которых были ему известны, их лица были ему антипатичны. В подобных случаях
жалеют скорее незнакомых, кого можно только вообразить, а не тех, кто постоянно
подле нас в пошлой повседневности жизни, -- если только мы не одно целое с ними,
если мы не плоть от плоти этого целого; и патриотизм сотворил это чудо -- мы
переживаем за свою страну, как за себя в любовной ссоре. И, на почве войны, г-н
де Шарлю постоянно неистовствовал, -- это проявлялось в нем в мгновение ока и
длилось недолго, хотя и, злобствуя, неистовству он предавался целокупно. Когда
он читал в газетах триумфальные заявления хроникеров, каждый день представляющих
Германию поверженной, -- << Зверь затравлен и доведен до бессилия >> ( в то
время как дело обстояло прямо противоположным образом ), -- их бодрая и
кровожадная глупость опьяняла его бешенством. К этому моменту в газетах работали
известные люди, они считали, что таким занятием они "исполняют" своего рода
"долг", -- это были всякие Бришо, всякие Норпуа, Морель даже и Легранден. Г-н де
Шарлю предавался мечтам о том, как он встретится с ними и осыплет их едчайшими
сарказмами. Ему хорошо была известна извращенность некоторых лиц, а последние,
полагая, что относительно самих них подобное неизвестно, находили особое
удовольствие в рассказах о половых пристрастиях суверенов "хищных империй",
Вагнера и т. д. Его переполняло страстное желание столкнуться лицом к лицу с
ними и ткнуть их носом в их собственный порок -- перед всеми, и оставить этих
оскорбителей побежденными, обесчещенными и трепещущими.
Наконец, у барона де Шарлю были еще и несколько более личные основания для
германофильства. Одно из них заключалось в том, что, как человек светский, он
много вращался в обществе, среди людей уважаемых, людей чести, среди людей,
которые не пожмут руку сволочи, -- он знал их сдержанность и твердость, ему была
известно, как бесчувственны они к слезам человека, изгоняемого ими из своего
круга, человека, с которым они отказываются стреляться, даже если их "моральная
чистота" приведет к смерти матери паршивой овцы. И сколь бы, вопреки своей воле,
он не восхищался Англией, особо -- тем, как она вступила в войну, эта
безукоризненная Англия, неспособная на ложь, препятствовала поступлению в
Германию зерна и молока, -- и это была нация людей чести, признанный эталон,
арбитр в делах чести, -- тогда как он знал, что люди порочные, сволочь, подобно
некоторым персонажам Достоевского, в чем-то могут быть и достойнее, -- и я никак
не мог понять, почему он отождествлял их с немцами, ведь лжи и хитрости
недостаточно для того, чтобы увериться, что именно здесь таится добрая душа, а
наличие последней, кажется, только немцы и не проявили. И последняя черта
дополнит эту германофилию г-на де Шарлю: он был обязан ею, довольно странным
образом, своему "карлизму". Он считал немцев довольно безобразными, может быть
потому, что они слишком уж близки были его крови, и в то же время он был без ума
от марокканцев, но особо -- от англосаксов, казавшихся ему ожившими статуями
Фидия. Наслаждение не приходило к нему без одной жестокой мысли, силы которой я
к тому времени еще не знал; возлюбленный представлялся ему дивным палачом. И,
говоря что-нибудь плохое о немцах, он поступал подобно тому, как поступал в часы
сладострастия, в том смысле, что, противно своей сострадательной натуре, он
восхищался обольстительным злом, попирающим добродетельное безобразие.
Описываемые события имели место где-то ко времени убийства Распутина, -- что в
нем было поразительнее всего, так это необычайно сильная печать русского
колорита, -- убийство было совершено за ужином, как в романах Достоевского (
впечатление было бы еще сильней, если бы публике стали известны факты, которые
г-н де Шарлю знал отлично ), -- ибо жизнь не оправдывает наших ожиданий, и в
конце концов мы уверяемся, что литература не имеет к ней никакого отношения; мы
ошеломлены, когда драгоценные идеи, поведанные нам книгами, без особых на то
оснований доносятся, не страшась искажений, до повседневной жизни, что, в
частности, в этом ужине, убийстве, русских событиях есть что-то русское.
Война затянулась на неопределенные сроки, и те, кто провозглашал, на основании
достоверного источника, что уже много лет ведутся мирные переговоры, что
уточняются условия, и не думали в беседе с вами извиниться за ложные сведения.
Они забывали эти новости и склонны были с чистым сердцем распространять другие,
которые будут забыты ими не менее быстро. Это было время постоянных налетов
готас, воздух трещал от бдительной вибрации -- сонора французских аэропланов. Но
иногда отзывалась сирена, словно душераздирающий зов валькирии -- единственная
немецкая музыка, доступная в военное время -- пока пожарные не объявляли, что
тревога окончена, и неподалеку сигнал отбоя, как шалун-невидимка, через равные
промежутки повторял хорошую новость, бросая в воздух вопль радости.
Г-на де Шарлю удивляло, что даже такие люди, как Бришо, склонные до войны к
милитаризму, ругавшие Францию за "недостаточную милитаризованность", ныне
ставили Германии в вину не только ее милитаризм, но даже восхищение армией.
Правда, когда речь зашла о перемирии с Германией, их мнение изменилось и теперь
они небезосновательно изобличали пацифистов. Но Бришо в частности, против своей
воли согласившийся продолжить лекции о некоторых книгах, вышедших у нейтралов,
превозносил роман некоего швейцарца, где высмеивались, как зародыши милитаризма,
два ребенка, глазевшие -- в символическом восхищении -- на драгуна. По несколько
иным причинам, этой шутке было чем не понравиться г-ну де Шарлю, полагавшему,
что драгун может быть чем-то достаточно прекрасным. Но в особенности его
удивляло, что Бришо так этой книгой восхищается, -- дело было не в самой книге (
ее барон не читал ), его удивляло, как изменился за время войны умонастрой
Бришо. Тогда всг, что совершал военный, было в порядке вещей, будь то
нарушениями генерала Буадеффра, ложью и махинациями полковника дю Пати де Клам,
ложью полковника Анри145. Какой -- выходящий из ряда вон -- переворот взглядов (
но на деле это было только другим лицом той же благородной патриотической
страсти, обязывавшей милитариста, кем Бришо был по ходу борьбы с дрейфусарством,
-- стать разве что не пацифистом, поскольку теперь пацифизм был задействован в
борьбе со сверхмилитаристской Германии, с которой он, -- тот же человек, --
сражался ) привел к тому, что Бришо восклицал: << О, изумительное зрелище,
достойное привлечь юность века, -- века, исполненного грубости, знакомого только
с культом силы: драгун! Совершенно очевидно, что из поколения, выросшего на
культе этих неприкрытых проявлений грубой силы, может вырасти только грубая
солдатня >>? И Шпиттелер146, противопоставляя этого героя отвратительной
концепции сабли превыше всего, символически удалил во глуби лесов оклеветанного
и осмеянного, одинокого мечтательного персонажа, Глупого Студента, в лице
которого автору прекрасно удалось выразить нежность, увы, вышедшую из моды, --
можно сказать, скорее забытую, если ужасное царствование их старого Бога не
прервется, -- прелестную нежность мирных времен.
<< Вы знакомы, -- сказал мне г-н де Шарлю, -- с Котаром и Камбремером. Каждый
раз, как я встречаюсь с ними, они говорят, что германцам необычайно не хватает
понимания психологии. Между нами: верите ли вы, что раньше психология их сильно
заботила, и -- хотя бы сейчас -- они могут как-то эту попечение подтвердить? Но
я не преувеличиваю. Как только речь заходит о величайшей Германии, о Ницше,
Гете, -- то Котар говорит вот что: "с привычным непониманием психологии,
характерным для тевтонской расы". В войне, конечно, есть и такое, что меня
огорчает гораздо сильнее, но согласитесь, что это несколько выводит из себя.
Норпуа поумней, я это признаю, хотя он заблуждается с самого начала. Но что вы
скажете об этих статьях, вобуждающих всеобщий оптимизм? Мой дорогой друг, вам
так же хорошо, как и мне, известны несомненные качества Бришо, и я очень его
люблю, несмотря даже на схизму, отлучившую меня от его маленькой церковки, по
причине чего я встречаюсь с ним гораздо реже. Словом, я уважаю этого
замечательно образованного профессора, говоруна, и признаю, что в его возрасте,
-- при том, что он так сдал в последние годы, что это налицо, -- с его стороны
очень трогательно это его "возвращение", как он выражается, "на службу". Но в
конце концов, доброе намерение -- это одно, а талант -- это другое; а Бришо
совершенно лишен таланта. Я вместе с ним преклоняюсь перед величием этой войны.
Но более всего мне странно, что Бришо, с его слепой любовью к истории ( он ведь,
кстати, даже не в силах был иронизировать над Золя, находившим больше поэзии в
утвари рабочих, в руднике, чем в исторических дворцах, над Гонкуром, ставившим
Дидро выше Гомера и Ватто выше Рафаэля ) постоянно твердит, что Фермопилы и даже
Аустерлиц -- это ничто в сравнении с Вокуа147. Одним словом, на сей раз публика,
хотя и оказавшая сопротивление модернизму в литературе и искусстве, последовала
за модернистами от военного ведомства, потому что так мыслить принято, ну и,
главным образом, потому что на слабые умы действует не красота, а масштабность
действия. Кстати о Бришо, не видели ли вы Мореля? Мне говорили, что он снова
