могут еще, поспешив... и т. п." Это как в театре, когда говорят: "Последние
билеты вот-вот будут проданы. К сведению неторопливых". Рассуждение тем паче
глупое, что он его повторяет раз в полгода, время от времени обращаясь к
Румынии: "Пришел для Румынии час узнать -- хочет она или нет реализовать свои
национальные чаяния. Пусть она подождет еще, и будет уже слишком поздно". На
протяжении трех лет, что он это говорит, "слишком поздно" не только не
наступило, но не уменьшается и число предложений Румынии. Так же он понукает
Францию и проч. к интервенции в Грецию в качестве протектирующих сил, потому что
договор, связывавший Грецию с Сербией, не был сдержан. Ну, по совести говоря, не
воюй сейчас Франция, и не будь ей нужна помощь или благожелательный нейтралитет
Греции, разве возникла бы сама мысль об интервенции в качестве "протектората",
или хотя бы чувство негодования из-за того, что Греция не сдержала своих
обязательств в отношении к Сербии, -- не умолкает ли он, как только речь заходит
о столь же очевидных нарушениях со стороны Румынии и Италии, не исполнивших, --
небезосновательно, надо полагать, -- как и Греция, своих обязательств, -- не
столь жестких и обширных, как говорят, -- союзников Германии? Истина в том, что
эти люди следят за миром через призму своей газеты, да и что им еще остается,
если сами они лично не знакомы с людьми, о которых речь, и если они сами в этих
событиях не участвуют? Во времена этого дела, которое, помнится, вас странным
образом увлекло, -- в ту эпоху, о которой следует говорить, что мы разделены
веками, да и эти философы войны только подтверждают, что все связи с прошлым
разорваны, -- я был просто шокирован, когда узнал, что мои родственники охотно
принимают старых антиклерикальных коммунаров, -- быть может, представленных их
любимой газетой антидрейфусарами, -- и поносят благородного генерала: католика,
но ревизиониста. И так же меня шокирует, когда я слышу, какое отвращение питают
французы к императору Францу-Иосифу. Как они раньше его боготворили! И
небезосновательно, -- я могу так утверждать, поскольку я хорошо с ним знаком, а
он всегда рад принять меня по-родственному. О! Я не писал ему уже всю войну, --
воскликнул он с таким видом, будто смело сознается в ошибке, за которую ( и он
это прекрасно знал ) никто бы его не осудил. -- Хотя нет, в первый год, и только
раз. Что поделаешь, я по-прежнему его уважаю, но на фронте у меня много молодых
родственников, они сочли бы, -- я в этом не сомневаюсь, -- что постыдно
поддерживать переписку с главой нации, воюющей против нас. Что поделаешь!
упрекай меня, кто хочет, -- воскликнул он, словно бы отважно отвергая мои
упреки, -- но я не хочу, чтобы в настоящий момент письмо, подписанное именем де
Шарлю пришло в Вену. Самое большее, я упрекнул бы старого императора за то, что
монарх его ранга, глава одного из самых старых и именитых европейских домов
позволил себя провести этой дворянчишке, -- хотя и довольно смышленой, но, в
конце-то концов, просто выскочке Вильгельму Гогенцоллерну. И эта странность не
меньше всего шокирует в войне >>. Но поскольку, стоило ему вернуться к
аристократической точке зрения, преобладавшей у него, по сути, над любой другой,
г-н де Шарлю впадал в крайнее ребячество, тем же тоном, каким он сказал бы о
Марне или Вердене, он заявил, что будущим историкам этой войны не следовало бы
упускать нечто важное и чрезвычайно любопытное. << Так, в частности, -- сказал
он, -- по всеобщему невежеству, никто так и не заметил примечательного факта:
великий магистр Мальтийского ордена, -- чистый бош, -- вопреки всему по-прежнему
остается в Риме, где он пользуется, как великий магистр нашего ордена,
привилегией экстратерриториальности. Это любопытно! >>, -- воскликнул он, словно
говоря: << Видите, встретившись со мной, вечер даром вы не потеряли >>. Я
поблагодарил его, и на лице его проступила скромность человека, не требующего
оплаты. << Так что это я вам говорил? Ах да, что люди ненавидят теперь
Франца-Иосифа с посыла своих газет. По поводу Константина Греческого и царя
Болгарии150 публика колеблется между отвращением и симпатией, потому что
поочередно пишут то о том, что они на стороне Антанты, то о том, что они на
стороне "центральных империй", как сказал бы Бришо. И Бришо постоянно повторяет
нам, что "час Венизелоса151 вот-вот пробьет". Я не сомневаюсь, что г-н Венизелос
-- это замечательный политик, но кто знает, совпадают ли желания греков с
желаниями г-на Венизелоса? Он хотел бы, твердят нам, чтобы Греция сдержала свои
обязательства по отношению к Сербии. Еще следовало бы узнать, каковы были ее
обязательства, и были ли они более строгими, чем те, которые Италия и Румыния
сочли возможным нарушить. Нас заботит, каким образом Греция исполняет свои
договоры и соблюдает свою конституцию, хотя этого несомненно не произошло бы,
если бы то не было в наших интересах. Не будь войны, обратили ли бы
государства-"гаранты" хоть малейшее внимание на роспуск Палат152? Мне становится
ясно, что греческого короля лишают его опоры, чтобы выставить его вон, или
заточить -- когда армия уже не сможет служить ему подмогой. Я говорил вам, что
публика судит о короле Греции и короле Болгарии только по газетам. Да и как они
могут иначе, если они с ними незнакомы? Но я с ними многократно встречался, я
хорошо знал Константина Греческого еще диадохом153, -- он был просто прелесть. Я
всегда думал, что император Николай питал к нему сильное чувство. В благом
смысле, разумеется. Принцесса Христина распространялась об этом открыто, но она
злючка. Что до царя Болгарии, то это просто плут, это у него на лбу написано, но
очень умен -- замечательный человек. Он меня очень любил >>.
Г-н де Шарлю был необычайно обаятелен, но он становился невыносим, если
обращаясь к подобной тематике. В эти рассказы он привносил удовольствие,
раздражающее нас в больном, который постоянно бравирует своим добрым здравием. И
я часто думал, что в пригородном бальбекском поезде верные, так сильно желавшие
услышать признания, от которых он уклонялся, по-видимому, не смогли перенести
этот род маниакального, болезненного хвастовства, дыша с трудом, словно в
комнате больного или пред морфинистом, доставшим на ваших глазах свою
шпрынцовку, -- что это именно они, устав от количества интересных тайн, положили
им конец. Их раздражало к тому же -- вероятно -- голословное обвинение абсолютно
всех, тогда как в этом специальном реестре ( в который, как известно, он и сам
был зачислен ), себя-то он пропускал, охотнее внося в него прочих. К тому же, де
Шарлю был умен, и в этой области создал себе некую ограниченную философию ( в
основе которой лежало, быть может, несколько курьезов, умилявших Свана "в жизни"
), объясняющую мир посредством подобных особенных причин, -- в пределах которой,
как бывает всякий раз, когда впадают в порок, он не только опускался ниже своего
уровня, но и был чрезвычайно упоен собою. Так, в частности, столь степенный и
благородный барон расплывался в глуповатой улыбке, высказывая что-нибудь такое:
<< Так как имеются основательные подозрения этого рода насчет Фердинанда
Кобургского в отношении императора Вильгельма, это могло бы стать еще одной
причиной, из-за которой царь Фердинанд встал на сторону "хищных империй". Матерь
Божья, тут всг ясно, ведь принято относиться к сестре со снисхождением, и не
отказывать ей ни в чем. Я нахожу, что это было бы очень неплохим объяснением
альянса Болгарии и Германии >>. И над этим глупым объяснением г-н де Шарлю долго
смеялся, как будто он действительно находил его очень хитроумным, хотя, будь оно
даже основано на действительных фактах, оно было бы столь же несерьезно, как
рассуждения г-на де Шарлю о войне, когда он судил о ней то в качестве феодала,
то как рыцарь Св. Иоанна Иерусалимского154. Он закончил более справедливым
замечанием: << Удивляет-то как раз то, -- сказал он, -- что эта публика,
рассуждающая о вещах и людях исключительно через призму своей газеты, убеждена,
что она судит сама >>.
И в этом г-н де Шарлю был прав. Надо было видеть, рассказывали мне, г-жу де
Форшвиль в секунды молчания и нерешительности ( словно они нужны были ей даже не
для составления фразы, а для выработки личного мнения ), прежде чем она
говорила, с таким видом, будто выражает сокровенное чувство: << Нет, я не верю,
что они возьмут Варшаву >>; << у меня нет впечатления, что это протянется еще
одну зиму >>; << вот уж чего бы я не хотела, так это непрочного мира >>; << что
мне внушает опасение, если уж вам угодно знать мое мнение, так это Палата >>; <<
и всг-таки я считаю, что возможно прорваться >>. И чтобы сказать что-нибудь
такое, Одетта принимала томный выраженье, нараставшее и доходившее до предела,
когда она говорила: << Я не хочу сказать, что немецкие армии сражаются плохо, но
им недостает того, что называется лихостью >>. Произнося "лихость" ( или даже
просто "боевитость" ), она словно бы замешивала что-то рукою, подмигивая, как
молодой ликомаз, употребляющий цеховой термин. На ее языке, однако, тем сильнее
отпечатлевалось восхищение Англией, что теперь ей не нужно было
довольствоваться, как некогда, ссылками на "наших соседей по ту сторону Ла
Манша", или всего-навсего на "наших друзей англичан", ибо теперь она могла
именовать их "нашими верными союзниками". Стоит ли говорить, что по любому
поводу она упоминала выраженье "fair play" , -- чтобы напомнить, что англичане
нашли немцев нечестными игроками, и "то, что следует -- так это выиграть войну,
как говорят наши храбрые союзники". Подчас к упоминаниям английских солдат она
присовокупляла имя своего зятя, и рассказывала, с каким удовольствием он живет с
австралийцами, равно шотландцами, новозеландцами и канадцами. << Мой зять теперь
знает арго всех бравых tommies, его слушаются даже представители самых далеких
dominions, и так же, как с генералом и командующим базой, он дружит с самым
простеньким private >>.
Пусть этот рассказ о г-же де Форшвиль ( пока я иду бульварами с г-ном де Шарлю
), позволит мне еще одно, более пространное, но уместное при описании этой эпохи
отступление об отношениях г-жи Вердюрен с Бришо. Если де Шарлю осмеивал бедного
Бришо безжалостно ( потому что Шарлю был и очень умен, и более или менее
неосознанно германофил ), то гораздо сильнее Бришо третировали Вердюрены.
Конечно, они были шовинистами, и по идее шовинизм мог бы внушить им любовь к
статьям Бришо, которые к тому же не многим уступали писаниям, услаждавшим вкус
г-жи Вердюрен. Но, во-первых, у нас на памяти, что уже в Распельере Бришо для
Вердюренов превратился из великого человека, кем он поначалу казался, если и не
в козла отпущения, как Саньет, то по меньшей мере в предмет их едва прикрытых
насмешек. Однако в то время он был верным среди верных, и это гарантировало ему
долю выгод, молчаливо предусмотренных уставом кланчика для основоположников и
ассоциированных членов. Но по мере того как, -- благодаря войне, быть может, или
в результате быстрой, столь долго медлившей кристаллизации, -- все необходимые
элементы светскости, хотя и сокрытой ранее, насыщали салон Вердюренов, и
последний открывался для нового общества, и верные, поначалу -- наживка для
этого общества, приглашались всг реже и реже, -- подобный процесс произошел и в
отношении Бришо. Несмотря на Сорбонну, несмотря на Институт, его довоенная слава
не выходила за пределы салона Вердюренов. Однако, стоило ему взяться за статьи,
выходившие чуть ли не ежедневно, -- статьи, украшенные этими фальшивыми
бриллиантами, частенько расходовавшимися им без счета на верных, и богатые, с
другой стороны, глубокой эрудицией, которую, как настоящий "сорбонщик", в сколь
бы занятную форму он не облекал ее, Бришо не пытался укрыть, -- как восхищенный
"большой свет" обратил на него внимание. В кои-то веки свет снисходил к человеку
далеко не ничтожному, человеку, способному привлечь внимание подлинной
плодовитостью ума и запасами памяти. И пока три герцогини намеревались посетить
