разные вещи замешались в героизм -- туда вошла и новая его наклонность, и не
преодоленная им интеллектуальная посредственность. Усвоив привычки г-на де
Шарлю, Робер унаследовал также, хотя и в довольно отличной форме, его идеал
мужественности.
<< Надолго мы теперь? >> -- спросил я Сен-Лу. -- << Нет, я думаю, война скоро
кончится >>, -- ответил он. Но, как всегда, его аргументы носили книжный
характер. << Учитывая пророчества Мольтке100, перечитай также, -- сказал он мне,
как если бы я его уже читал, -- декрет от 28-го октября 1913-го года об
управлении крупными частями, ты увидишь, что замена резервов мирного времени не
организована, и даже не предусмотрена, -- это было бы обязательно сделано, если
б мы готовились к долгой войне >>. Я подумал, что упомянутый декрет
свидетельствует не о краткосрочности войны, но о непредусмотрительности тех, кто
его составлял -- как относительно самого факта войны, ее прожорливости,
ненасытности в разнородных материалах, так и относительно взаимосвязи разных
театров боевых действий.
Помимо самой гомосексуальности, мужчины, по природе отстоящие от нее дальше
всего, в глубине души привержены некоему банальному идеалу мужественности, и,
если гомосексуалист -- человек заурядный, этот идеал отражается на его настрое,
-- впрочем, гомосексуалист его быстро извращает. Этот идеал некоторых военных,
дипломатов вызывает особенное раздражение. В самом низком своем обличье это
только неотесанность добряка, который, когда он хотел бы скрыть волнение, и, при
расставании с другом, -- последнего, быть может, убьют скоро, -- разрыдавшись
уже в душе, хотя никто об этом не догадывается, проявляет это желание
усиливающимся гневом; правда, в момент разлуки гнев сменятеся вспышкой: << Ну,
черт подери! идиот, обними же меня, и возьми-ка этот кошелек, он мне мешает,
дурацкая твоя порода >>. Дипломат, офицер, мужчина, знающий, что ценен только
большой государственный труд, хотя и не чуждающийся любви к "малышу", умирающему
в миссии или батальоне от горячки или пули, -- осуществляет ту же наклонность к
мужественности, под формой более умелой, более хитрой, но не менее
отвратительной. Он не будет оплакивать "малыша", ему известно, что вскоре он не
взгрустнет о нем больше, чем сердобольный хирург, хотя этот хирург и печалится,
не особо выражая свое горе, если в этот самый вечер умерла хорошенькая стойкая
пациентка. Если этот дипломат -- писатель, и рассказывает об этой смерти, то о
своем-то уж горе он писать не будет; во-первых, исходя из "мужской скромности",
затем -- артистической искушенности, благодаря которой он выражает эмоцию, ее
утаивая. С одним сослуживцем он заботится об умирающем. У них и в мыслях нет
обсуждать свое несчастье. Они болтают о делах миссии или батальона, и даже более
обстоятельно, чем обыкновенно. << Б. сказал мне: "Не забудьте о завтрашней
встрече с генералом; постарайтесь, чтобы ваши люди были готовы". Он всегда такой
приветливый, но сегодня почему-то голос его был сух, -- я заметил, что он
избегает на меня смотреть. Сам я тоже нервничал >>. Читателю становится ясно,
что эта сухость в голосе, горе людей, не показывающих его, -- всг это было бы
просто смешно, если б не было так безобразно, так отвратительно, потому что это
способ страдать у тех людей, для которых страдание не идет в счет, для которых
жизнь серьезнее разлуки и т. п.; так что, описывая смерть, они лгут и
уничижаются, как на новый год тот господин, что разносит глазированные каштаны,
бубня: << С новым счастливым годом >>, -- и зубоскаля, но всг-таки говоря это.
Закончим рассказ об офицере и дипломате, дежурящих у больного: их головы
покрыты, потому что они переносят раненого на чистый воздух, тот при смерти, в
определенный момент становится ясно, что всг кончено: << Я подумал: нужно
вернуться приготовить вещи для дезинфекции, но я не знаю почему, в тот момент,
когда доктор отпустил пульс, Б. и я, не сговариваясь, -- а солнце было в зените,
может быть, нам стало жарко, -- стоя над кроватью, сняли фуражки >>. Читатель
понимает, что не от палящего солнца, но взволнованные таинственностью смерти два
стойких мужа, не знающие слов нежности и грусти, обнажили головы.
Гомосексуальный идеал мужественности Сен-Лу, хотя и был отличен, был так же
банален и столь же лжив. Оттого, что они не хотят понять ясно, что в основе
чувств, которым они приписывают другое происхождение, покоится физическое
желание, они эту ложь не могут заметить. Г-н де Шарлю ненавидел изнеженность.
Сен-Лу восхищался смелостью молодых людей, опьянением кавалерийских атак,
нравственным и интеллектуальным благородством дружбы мужчины с мужчиною,
совершенно чистой, когда один жертвует своей жизнью другому. Война, из-за
которой в столицах не осталось никого, кроме женщин, может привести
гомосексуалистов в отчаяние, но помимо того война -- это страстный
гомосексуальный роман, если у гомосексуалистов хватает ума на измышление химер,
но недостаточно на то, чтобы разгадать их происхождение, понять себя. Так что к
тому времени, когда юноши из чисто спортивного подражательного духа ( как раньше
все играли в "чертика" ) шли на фронт добровольцами -- Сен-Лу стал находить в
войне что-то намного более идеальное, чем то, что он преследовал в своих
конкретных желаниях, несколько отуманенных идеологией, поскольку этот идеал
выступал заодно с симпатичными ему мужчинами в исключительно мужском рыцарском
ордене, вдали от женщин, там, где он мог рисковать жизнью, спасая своего
ординарца, и умереть, внушая фанатическую любовь своим солдатам. Равно, что бы в
его смелости ни таилось, тот факт, что он был знатным барином, снова и снова
проявлялся под неузнаваемой и идеализированной формой представлений г-на де
Шарлю о том, что род их принадлежит такому человеческому виду, где нет ничего
женоподобного. Впрочем, подобно тому, как в философии и искусстве две
аналогичные идеи интересуют нас только формой, в которой они развернуты, и могут
значительно различаться, в зависимости от изложения их, допустим, Ксенофонтом
или Платоном, прекрасно понимая, сколь они друг на друга походят, я бесконечно
больше восхищался Сен-Лу, требующим назначения на самые опасные позиции, чем
г-ном де Шарлю, избегающим носить светлые галстуки.
Я рассказал Сен-Лу о приятеле моем, директоре бальбекского Гранд-Отеля, в начале
войны утверждавшем, что солдаты некоторых французских частей часто пускались,
как он говорил, в "дезертирствы", потому что их подкупил, согласно его мнению,
"прусский милитарист"; в определенный момент он даже уверовал в синхронный
десант в Ривбеле немцев, японцев и казаков, а это было опасно для Бальбека, и
потому, согласно его словам, ему остается разве "облезть". Этот германофоб
рассказывал, смеясь, о своем брате: << Он в траншеях, в двадцати пяти метрах от
бошей! >> -- пока не стало известно, что и сам он бош и его не отправили в
концентрационный лагерь. << Кстати о Бальбеке, ты помнишь бывшего лифтера? >> --
спросил Сен-Лу, прощаясь со мной, словно бы не очень хорошо представляя, о ком
речь, и рассчитывая на мою помощь в прояснении вопроса101. << Он пошел
добровольцем и попросил у меня похлопотать, чтобы его вернули в авиацию >>.
Вероятно, лифт надоел ему подъемом в ограниченной клети, и высот лестниц
Гранд-Отеля ему уже не хватало. Он собирался "двинуть свои галуны" не по линии
консьержа, ибо наша судьба не всегда есть то, что мы мыслим102. << Я обязательно
поддержу его просьбу, -- сказал мне Сен-Лу. -- Я об этом еще сегодня утром
говорил Жильберте: никогда у нас не будет достаточно авиации. Вот увидим:
противник готовит именно это. Тогда как авиация и лишила бы его самого
решительного преимущества при наступлении, преимущества неожиданности: самой
лучшей армией будет, может быть, та, у которой будут лучшие глаза. Кстати,
добилась ли бедняжка Франсуаза увольнения племянника? >> Но Франсуаза, долгое
время прилагавшая усилия к тому, чтобы племянника освободили от призыва, когда
ей сказали, что можно через Германтов ходатайствовать к генералу де Сен-Жозеф, с
горечью в голосе ответила: << О! нет, это ни к чему не приведет, ничего с этим
старым добряком не сделаешь, в том-то и беда, что он -- патриотичен... >> --
Франсуаза, коль скоро речь зашла о войне, какую бы горечь та в ней не вызывала,
сочла, что не дoлжно бросать "бедных русских", раз уж мы "осоюзились". Дворецкий
был убежден, что война продлится не больше десяти дней и закончится
безоговорочной победой Франции, и не осмеливался, чтобы его не опровергли
события -- да у него на то и не хватило бы воображения, -- предсказывать войну
долгую, с неясным исходом. Но из этой безоговорочной и немедленной победы он
старался, по крайней мере, извлечь всг, что могло принести страдание Франсуазе.
<< Это пойдет на пользу мерзавцам, -- потому что, кажется, много таких, которым
не хочется в солдаты, -- много этих плаксивых парней, начиная с шестнадцати >>.
Когда дворецкий говорил что-нибудь, что могло бы ее неприятно "задеть", он
называл это "пульнуть косточку, поставить закорючку, загнуть словцо". -- << С
шестнадцати лет, Божья Матерь! -- восклицала Франсуаза и, слегка недоверчиво,
добавляла: -- Говорят ведь однако, что берут их только после двадцати, что это
еще дети >>. -- << Естественно, у газет приказ такого не писать. Да!.. Из всей
этой молодежи, которая пойдет на передовые, немногие вернутся. С одной стороны,
хорошее кровопускание принесет пользу, это время от времени необходимо, это
разовьет торговлю. Да, к чертям собачьим, бывают парни слишком нежные,
нерешительные, их сразу постреляют, двенадцать пуль под шкуру, бац! С одной
стороны, это необходимо. Ну, а офицеры, им-то что, они получат свои песеты, а им
того и надо >>. Франсуаза так сильно бледнела от этих разговоров, что мы
боялись, как бы дворецкий не довел ее до инфаркта и она не умерла.
Впрочем, своих недостатков она не лишилась. Как-то ко мне в гости пришла
девушка, и эту престарелую служанку, с больными ее ногами, -- стоило мне выйти
на мгновение из моей комнаты, -- я увидел наверху стремянки, в гардеробе, она
была занята, как она сказала, поисками каких-то моих пальто, чтобы посмотреть,
не съела ли их моль; на деле она подслушивала. Она сохранила, несмотря на мои
критические замечания, скрытную манеру ставить косвенные вопросы, ради которой
она давно уже использовала некие "потому что конечно". Не осмеливаясь спросить
меня: << Есть ли у этой дамы свой дворец? >> -- она говорила мне, подняв робко
глаза, словно добрая дворняга: << Потому что конечно у этой дамы есть свой
дворец... >> -- избегая косвенного вопроса не столько из учтивости, сколь из
желания не показаться любопытной. Наконец, так как самые любимые слуги -- в
особенности, если они больше почти не оказывают услуг и не выказывают почтения,
приличного своему сословию -- остаются, увы, слугами, и еще решительнее
подчеркивают границы своей касты ( которые нам хотелось стереть ) по мере того,
как склоняются к точке зрения, что перешли в нашу, Франсуаза часто обращала ко
мне ( "чтобы меня поддеть", -- как сказал бы дворецкий ) странные речи, которые
никто на свете не произнес бы: со скрытой, но глубокой радостью, будто это было
серьезной болезнью, в случае, если у меня был жар, так что пот -- я этого не
заметил -- проступал на лице, она говорила: << Но вы потеете >>, -- словно ее
удивил странный феномен, -- улыбаясь с легким презрением, потому что причиной
является что-то неприличное ( "вы уходите, но вы забыли надеть галстук" ), --
голосом, однако, встревоженным, будто она беспокоилась о состоянии моего
здоровья. Можно было подумать, что я единственным человеком в мире, который
всегда был в поту. К тому же, она забыла свою прекрасную речь. Ибо почитая,
нежно восхищаясь существами, бесконечно ей уступавшими, она переняла их гнусные
выражения. Ее дочь, жалуясь на нее, сказала ( я не знаю, от кого она это
переняла ): << Она всегда чего-нибудь скажет, то я плохо дверь закрыла, и те де,
и те пе >>, -- Франсуаза сочла, вероятно, что, по недостатку образования, она
