мест, где обыкновенный картофельный салат был бы сделан из такого же картофеля,
упругого, как японские пуговицы слоновой кости, матового, как костяная ложечка,
с которой китаянки льют воду на рыбу, которую они только что поймали.
Венецианское стекло предо мною -- роскошные алеющие самоцветы, окрашенные
необычайным леовийским47, приобретенным на распродаже г-на Монталиве48, и это --
забава для воображения глаза, но также, не убоюсь высказать такое, для
воображения того, что именовалось некогда глоткой -- предчувствовать несомого к
столу калкана, который не имеет ничего общего с несвежими калканами, подаваемыми
к наироскошнейшим пиршествам, и растянутое путешествие которых сказывается
проступанием в спинах костей их; но калкана, который подан не быв склеен тем
тестом, что готовят под именем Белого Соуса столькие шеф-повары почтеннейших
жилищ, но под настоящим Белым Соусом, изготовленным на масле по пять франков за
фунт; предчувствовать несомого калкана на прекрасной тарелочке Чин-Хона49,
пронизанной пурпурными царапинками заходящего солнца, над морем, где сквозит
веселая навигация лангустов, в пунктирчиках шероховатых, столь необычно
поданных, что кажется, будто они были отлиты в живые панцири, тарелочке, по
краешку которой изображена рыбалка на удочку юным китайцем рыбы, которая
буквально восхищает перламутроблестящим цветом серебряной лазури своего живота.
И когда я сказал Вердюрену, сколь, должно быть, нежна та радость, что заключена
для него в изысканном принятии пищи из этой коллекции, которую не каждый принц
сегодня может позволить себе в стенах своего дома, хозяйка меланхолически
обронила: "Сразу видно, что вы его совсем не знаете". И затем она сообщила мне,
будто муж ее -- странный маньяк, безразличный ко всем изяществам, "маньяк, --
повторила она, -- безусловно маньяк, у него аппетита больше к бутылке сидра,
выпитой со всяким сбродом в прохладе нормандской фермы". И очаровательная
женщина воистину в словах любви к колоритам местности рассказала нам с
энтузиазмом, перехлестывающим через края, о Нормандии, где они жили, той
Нормандии, что представляет собой как бы необъятный английский парк, с
душистостью крупных лесонасаждений в духе Лоренса50, бархатистостью криптомерий
с фарфорованной каймой розовых гортензий натуральных лужаек, с мятьем роз,
угнетенных путями крестьян, где инкрустация двух обнявшихся грушевых деревьев
напоминает совершенно орнаментальный значок, наводит на мысли о небрежно
клонящихся цветущих ветвях на бронзе канделябров Готьера51, Нормандии, о которой
будто и не подозревают отдыхающие парижане, Нормандии, сокрытой за оградой
участка, забора, который, по словам Вердюренов, не стал бы пускать за свои
ворота первого встречного. В конце дня, в сонливом погашении цветов, когда если
что свет и излучает, то только море, море почти створоженное, голубоватое, как
молочная сыворотка ( "Ничего вы о море не знаете, -- неистово возражала моя
собеседница, отвечая на мой рассказ о том, как Флобер нас с братом возил в
Трувиль, -- абсолютно ничего, ничего, надо поехать со мной, без этого вы не
узнаете ничего и никогда" ), они возвращаются сквозь настоящие леса в цвету
тюлевых роз, которыми прикинулись рододендроны, их опьяняет запах сардинерии,
которая вызывает у ее мужа невыносимые приступы астмы, -- "Да, -- настаивала
она, -- отвратительные приступы астмы". Туда, следующим летом, они возвращаются,
собираясь приютить целое поселение художников в некоем восхитительном
средневековом жилище, устроенном под древний монастырь, и всг это даром. И
честное слово, когда я слушал эту женщину, что, подчинившись такой изысканной
среде, тем не менее сохранила в своей речи резкости, характерные речи женщины из
простого народа, речи, что показывает вам вещи такими, какими вы сами их видите,
у меня чуть было слюнки не потекли от рассказов о всем том житье, когда она
пообещала отвезти меня туда, туда, где каждый работает в своей келье, туда, где
в гостиной, такой огромной, что там два камина, все собираются перед завтраком
для совершенно замечательных бесед, столкновений в фанты, -- и это навело меня
на мысль, что всг это напоминает шедевр Дидро, "Письма к м-ль Волан"52. И затем,
после завтрака, все выходят, даже во дни непогод, палящим зноем, сверкающим
ливнем, ливнем, линующим своим светлым процеживанием узловатости первых
прекрасных аккордов столетних буков, зачинающих перед оградой Зеленеющую
Красоту, почитаемую XVIII-ым веком, и кустов, задержавших, ввиду цветущих
бутонов, как взвесь на своих ветвях -- капли дождя. Останавливаются послушать
нежного шлгпа, влюбленного в свежесть, снегиря, купающегося в милой крошечной
ванне из Нимфенбурга53, разумею венчик белой розы. И когда я сказал г-же
Вердюрен о нормандских цветах и пейзажах, нежно пастелизуемых Эльстиром, она
бросила54, сердито вскинув голову: "Так это ж я его всему научила, всему, знайте
это, всему, любопытным местечкам, всем мотивам, и я поставила ему это на вид,
когда он нас покинул, не так ли, Огюст? всем мотивам, что он изображал.
Предметы-то он всегда знал, это, надо отдать ему должное, можно за ним признать.
Но цветы он никогда не понимал, он не мог отличить просвирняк от мальвы. И это
ведь я его научила, -- вы можете себе представить? -- отличать жасмин". И надо
признать, есть что-то любопытное в мысли, что мастер цветов, коего почитатели
искусства называют нам сегодня лучшим, превзошедшим даже Фантен-Латура55,
никогда не сумел бы, быть может, без этой женщины нарисовать жасмин. "Да, говорю
я вам, жасмин; все розы, что он рисовал, это всг у меня -- или же я ему их
приносила. Мы не называли его иначе, чем господином Тиш; спросите у Котара,
Бришо, у всех других, считали ли его у нас великим человеком. Да он сам бы над
этим смеялся! Я его научила располагать цветы; сам он, поначалу, не мог с этим
справиться. У него не получалось сделать букет! Врожденного вкуса, чтоб
отобрать, у него-то не было, и мне приходилось говорить ему: 'Нет, этого вы не
рисуйте, это того не стоит, рисуйте вот это'. Ах! если бы он слушался нас и в
отделке своей жизни, как в отделке своих цветов, если бы он не вступил в этот
постыдный брак!.." И внезапно вспыхнувшие глаза, поглощенные мечтательностью,
обернувшейся к прошедшему, не без нервического задора, маниакальная вытянутость
фаланг, из пышного бархата рукавов ее блузы -- всг это, в контурке страдающей
позы, стало подобно восхитительному полотну, никогда, полагаю я, не написанному,
но в котором читались как затаенное возмущение, так и гневная обидчивость друга,
оскорбленного во всей своей деликатности, женской стыдливости. И она
рассказывает нам об удивительном портрете, сделанном Эльстиром для нее, портрете
семьи Котаров, портрете, переданном ею Люксембургу56, когда она поссорилась с
художником, -- поведав, что это именно она подала художнику мысль нарисовать
мужа во фраке, чтобы добиться всей этой прекрасной слаженности белого пятна
рубашки, и именно она выбрала бархатное платье для жены, платье, что как
подлежащее в центре всей этой яркомигающести светлых нюансов ковров, цветов,
фруктов, дымчатых платьев девочек, подобных пачкам балерин. Это она, она подала
идею причесываться, идею, теперь тоже составляющую славу художника, идею, что в
целом будто состояла в том, чтобы изобразить женщину не разряженной, но
застигнутой в интиме ее повседневной жизни. "Я ему так и сказала: 'Ведь в
женщине, которая причесывается, вытирает лицо, греет ноги, не думая, что на нее
смотрят, таится целая куча интересных движений, совершенно леонардовская грация
этих движений!'" Но по знаку Вердюрена, отметившего пробуждение негодованья,
столь вредного для столь нервной особы, которой, в сущности, является его
супруга, Сван привел меня в восхищение, указав на черно-жемчужное колье на груди
хозяйки дома, которое она приобрела совсем белым на распродаже у одной
родственницы г-жи де Лафайет, а этой последней колье, скорее всего, было
подарено Генриеттой Английской, жемчуга же стали черными в результате пожара,
который уничтожил часть дома, в котором жили Вердюрены, на одной улице, название
которой я уже забыл, пожара, после которого был обнаружен ларчик, в котором
хранились эти жемчуга, а они стали совсем черными. "Я знаю портрет с ними, этими
жемчугами, на плечах той самой г-жи де Лафайет, да, совершенно верно, портрет с
ними, -- настаивает Сван при слегка удивленных восклицаниях гостей, -- их
аутентичное изображение в коллекции герцога де Германт". Коллекции, не имеющей
равных в мире, восклицает Сван, на которую хорошо бы мне сходить посмотреть, на
эту коллекцию, унаследованную знаменитым герцогом, который был ее любимым
племянником, от г-жи де Босержан, тетки его, от г-жи де Босержан, а также от
г-жи д'Азфельд, сестры маркизы де Вильпаризи и принцессы Ганноверской, когда мы
его с братом так любили в виде очаровательного карапуза Базена, ибо это есть имя
герцога. Тут доктор Котар не без тонкости, благодаря которой он предстал просто
выдающимся человеком, вернулся к саге с жемчугами, сообщив нам, что катастрофы
подобного рода производят в мозгу человека искажения совершенно сходные с теми,
которые наблюдаются в неодушевленной материи, и воистину более философским
манером, чем то сделали бы врачи, поведал о камердинере г-жи Вердюрен, чуть было
не погибшем на том ужасном пожаре и в результате ставшем совсем другим
человеком, изменившим почерк настолько, что первое письмо, полученное хозяевами
от него в Нормандии, в котором им сообщалось о происшествии, было сочтено ими
мистификацией какого-то шутника. И не только почерк, но и сам он, согласно
утверждениям Котара, изменился, из человека совсем трезвого стал таким
отвратительным пьяницей, что госпожа Вердюрен вынуждена была его рассчитать. И
показательное рассуждение переместилось, по изящному мановению хозяйки дома, из
столовой в венецианскую курительную залу, где Котар рассказал нам об известных
ему настоящих раздвоениях личности, приводя в пример одного из своих пациентов,
коего он любезно предложил привести ко мне, и каковому, сказал он, достаточно
тронуть виски, чтобы пробудить в себе некую вторую жизнь, по ходу которой он
ничего не помнит о первой, да так, что, будучи в первой вполне порядочным
человеком, он был много раз арестован за кражи, совершенные им в другой, где он
был попросту отвратительным негодяем. На это г-жа Вердюрен тонко заметила, что
медицина могла бы помочь театру более правдивыми сюжетами, где забавность
путаницы основывалась бы на ошибках, связанных с патологиями, и это, как нить за
иглой, потянуло г-жу Котар рассказать, что нечто подобное уже написали, и это --
один прозаик, любимец вечерних чтений детей ее, Стивенсон из Шотландии57, и на
это имя Сван категорически заявил: "Но это совершенно великий писатель --
Стивенсон, я вас уверяю, г-н Гонкур, очень великий, равный среди величайших". И
когда, восхищаясь кессонами с гербами в плафонах, перевезенными из палаццо
Барберини, я позволил себе выразить сожаление в связи с прогрессирующим
потемнением чаши от пепла наших "гаванских", тогда Сван рассказал, что подобные
пятна свидетельствуют, если судить по книгам, имевшимся у Наполеона I, и
принадлежащих теперь, несмотря на его антибонапартистские убеждения, герцогу де
Германт, о том, что император жевал табак, Котар, выказывая любознательность и
проникновение воистину во все вещи, заявил, что пятна эти объясняются вовсе не
этой причиной, -- "нет, вовсе нет", -- авторитетно настаивал он, но привычкой
держать при себе, даже на полях сражений, лакричную пастилку, чтобы успокоить
боль в печени. "Ибо у него болела печень, и это его и убило", -- заключил доктор
>>.
Я остановился на этом, завтра я уезжал; впрочем, в этот час меня призывал иной
хозяин -- к ежедневной службе, которую мы служим половину нашей жизни. Мы,
закрыв глаза, исполняем обязанность, к которой он нас принуждает. Каждое утро он
возвращает нас другому хозяину, зная, что иначе мы служили бы ему плохо. Когда
