портреты у безвестных носильщиков красоты, эта красота не видна им в полотнах,
-- ее заслоняет посредничество устарелого шаблона грации, блуждающего в глазах
публики подобно чисто субъективным образам, которые, как полагает больной,
действительно находятся перед ним. Однако эти мои знакомые, заурядные модели,
сверх того, вдохновляли художника, настаивали на некоторых -- восхищавших меня
-- улучшениях, и присутствие того или иного из них в картине означало не только
присутствие какого-то персонажа, но и присутствие друга, которого хотелось
вписать в свои полотна, -- всг это наводит на вопрос, не потому ли только мы
сожалеем, что упустили возможность познакомиться со всеми этими людьми, что
Бальзак вывел их в своих романах или посвятил им эти романы в знак своего
восхищения, что Сент-Бев или Бодлер написали о них свои самые красивые стихи, --
тем паче, все эти Рекамье и Помпадур казались мне небезынтересными фигурами, --
и то ли из-за врожденного недуга моего, бесившего меня тем, что я не могу
встретиться снова с недооцененными мною фигурами, то ли потому, что своим
обаянием они были обязаны лишь иллюзорной магии литературы, -- я сменил чтение,
утешая себя тем, что теперь, из-за ухудшавшегося состояния, надо разорвать связи
с обществом, отказаться от путешествий, посещения музеев, и отправился в клинику
на лечение.
Горечь мыслей о том, что я лишен литературных дарований, то возрастала, то
умалялась, но затем они уже не приходили мне на ум, и этот отрезок времени был
довольно долог, -- впрочем, я совершенно оставил мысль о сочинительстве, уехав
на лечение в далекую от Парижа клинику, где и пробыл до тех пор, пока там, в
начале 1916-го года, не стала ощутима нехватка медицинского персонала. Я
вернулся для медицинского осмотра в Париж, столь разительно отличавшийся от
того, каким он предстал в мое первое возвращение, в августе 1914-го, -- тогда я
снова вернулся в клинику. В один из первых вечеров этого второго приезда, в
1916-ом, мне захотелось услышать, что говорят о единственно волновавшем меня
предмете, войне, и после обеда я отправился к г-же Вердюрен, ибо она, заодно с
г-жой Бонтан, была одной из королев военного Парижа, наводившего на мысль об
эпохе Директории65. Девушки -- образование, словно после добавления небольшого
количества дрожжей, по виду спонтанное, -- целый день, как современницы г-жи
Тальен66, вышагивали, покрыв голову высокими цилиндрическими тюрбанами, с
гражданской ответственностью облачившись в темные, очень "военные" прямые
египетские туники поверх довольно коротких юбок; они обували сандалии,
напоминающие котурны Тальма67, или высокие гетры, напоминающие те, что носят
"наши дорогие бойцы"; это затем, говорили они, что им должно радовать глаз
бойцов, что они надели не только "струящиеся" платья, но еще и драгоценности,
напоминающие своими декоративными мотивами о войсках, -- даже если материал их
поступил не из войск и в войсках не использовался; вместо египетского орнамента,
напоминавшего о египетской компании, использовались кольца и браслеты из частей
снарядов или из пояска снаряда 75-го калибра, зажигалки из двух английских су,
на которые солдат в своем укрытии ухитрялся нанести столь прекрасную патину, что
профиль королевы Виктории68, казалось, наметан Пизанелло69; это всг потому еще,
говорили они, что они думают о бойцах постоянно, а если бойцы пали в бою, они
облачаются в траурной скорби, поясняя, что скорбь их "смешана с гордостью";
последнее-то как раз и допускало шляпку из белого английского крепа ( необычайно
изящного, "оставляющего надежду" и неодолимую уверенность в окончательном
триумфе ), а также замену былого кашемира атласом и шелковым муслином, допускало
и то, что они не забыли о жемчугах, "по-прежнему не оставив деликатности и
сдержанности, о которых бессмысленно напоминать француженкам".
Лувр, да и все музеи были закрыты, и когда в заголовке газетной статьи писали
"Сенсационная выставка", можно было с уверенностью сказать, что речь идет не о
картинах, а об одеждах, одеждах, впрочем, предназначавшихся для << этих
утонченных радостей искусства, которого парижанки слишком давно уже лишены >>.
Итак, элегантность и удовольствие обретены; элегантность, за недостатком
искусств, нуждающаяся в самооправдании, как это было в 1793-ем, когда художники,
выставлявшиеся в революционном Салоне, возглашали, что << этим аскетическим
республиканцам напрасно кажется странным тот факт, что мы посвятили себя
искусствам, когда объединенная Европа осадила территорию свободы >>. Так в
1916-ом поступали кутюрье, не без гордости художников признававшие, впрочем, что
<< поиск нового, уход от банальности, утверждение индивидуальности, подготовка
победы, открытие для послевоенных поколений новой формулы красоты -- вот
поставленная задача, преследуемая ими химера, -- в чем можно убедиться, зайдя на
выставку, удобно расположившуюся на улице ....., где затмились светлой и веселой
нотой ( со сдержанностью, конечно, приличной обстоятельствам ) печальные звуки
этой поры, казавшиеся уже было неизбежными. Уныние поры >>, воистину, << могло
бы и унять женскую энергичность, если бы нам не приходило на ум столько высоких
примеров смелости и выносливости. Так что, вспоминая о наших бойцах, мечтающих
на дне траншей об уюте и элегантных нарядах для далекой милой, оставленной у
очага, -- привнесем еще больше поиска в создание платьев, отвечающих
потребностям времени. Мода >>, правда, << живет главным образом у англичан,
главным образом у союзников; все в этом году просто без ума от платья-бочки,
веселая непринужденность которого придала девушкам маленькую забавную печать
редкой изысканности. Это будет одним из самых счастливых последствий этой
печальной войны >>, добавляет очаровательный хроникер ( мы думаем: взятие
потерянных провинций, пробуждение национального чувства ), << это будет одним из
самых счастливых последствий этой печальной войны, достигшей неплохих
результатов в плане туалета: без необдуманной роскоши, из пустяков, из ничего --
сотворена элегантность. Платью из дома моделей, выпущенному во множестве
экземпляров, в данный момент предпочитают платья, сделанные на заказ, потому что
они обнаруживают дух, вкус и индивидуальные предпочтения каждого >>.
Что до человеколюбия, то, учитывая бедствия, порожденные нашествием, количество
искалеченных, было довольно естественно, что оно становилось "еще изощренней",
оно-то и обязывало этих дам в высоких тюрбанах выходить к концу дня на "чай" у
стола для бриджа для обсуждения новостей "с фронта"; а за дверьми их ждал
автомобиль с красивым военным, болтавшим с рассыльным. Впрочем, новыми были не
только шляпки, вытянувшие лицо до размеров чудного цилиндра. Новыми были и лица.
Эти дамы в шляпках появились бог весть откуда, и они составляли цвет изысканного
общества -- одни уже шесть месяцев, вторые уже два года, третьи целых четыре.
Впрочем, для них это отличие было столь же важным, как для семейств типа
Германтов и Ларошфуко во времена моих первых светских выходов три или четыре
столетия подтвержденного старшинства. Мадам, знакомая с Германтами года так с
1914-го, как на выскочку смотрела на представленную им в 1916-ом, она
приветствовала ее кивком старой дамы, разглядывала в лорнет, одной гримасой
давая понять, что неизвестно даже, собственно говоря, была ли последняя
когда-нибудь замужем. << Всг это довольно отвратительно >>, -- заключала дама
1914-го года, желавшая, чтобы цикл новых допущений остановился на ней. Эти новые
лица ( казавшиеся молодым уже старыми, а некоторым старикам, посещавшим,
впрочем, не только большой свет -- достаточно узнаваемыми, чтобы не страшить
новизной ) не просто предлагали обществу разговоры о политике, о музыке в узком
кругу, вдохновлявшем на разговоры; необходимо было, чтобы именно они предложили
эти темы, ибо для того, чтобы вещи казались новыми, даже если они стары ( и даже
если они действительно новы ), необходимы -- как в искусстве, медицине, так и в
свете, -- новые имена. ( Кое-чем, впрочем, они выделялись новизной. Г-жа
Вердюрен ездила во время войны в Венецию, но поскольку эти люди избегали
говорить об огорчениях или чувствах, то когда она говорила, что ее поразило
что-то, ее не восхитила ни Венеция, ни Сан-Марко, ни дворцы, вовсе не что-нибудь
из того, что мне нравилось, а она не ценила, -- это были огни прожекторов в
небе, и о прожекторах она давала сведения, подкрепленные цифрами. Так из
столетия в столетие возрождается своего рода реализм как реакция на искусство,
восхищавшее доселе. ) Салон Сент-Эверт стал потрепанной этикеткой, которая и
присутствием величайших артистов, влиятельнейших министров никого бы не
привлекла. Напротив, сбегались выслушать мнение секретаря первых, либо
заместителей заведующих секретариатами вторых, -- к новым дамам в тюрбанах, чей
крылатый и стрекочущий наплыв затопил Париж. Королева дам первой Директории была
юна и прекрасна, ее звали г-жа Тальен. У дам второй было две королевы, и они
были стары и безобразны, -- их звали г-жа Вердюрен и г-жа Бонтан. Кто теперь мог
упрекнуть г-жу Бонтан за то, что ее муж в деле Дрейфуса сыграл роль, столь
жестоко раскритикованную "Эхом Парижа"? Вся Верхняя палата стала, к
определенному моменту, ревизионистской, и бывшие ревизионисты, равно как и
бывшие социалисты, по необходимости должны были набирать партию социального
порядка, веротерпимости, военной готовности. Кажется, прежде г-на Бонтана
ненавидели, потому что антипатриоты именовались тогда дрейфусарами. Но теперь
это название было забыто и заменено названием противника закона трех лет70. Г-н
Бонтан же наоборот был одним из авторов этого закона и, следовательно, был
патриотом. Нововведения, преступные или только отчасти ( впрочем, этот
социальный феномен -- только проявление более общего психологического закона )
вызывают ужас лишь до тех пор, пока они не претерпели процесс уподобления, пока
они не окружены успокаивающими деталями. Так было и с дрейфусарством, так было и
с женитьбой Сен-Лу на дочери Одетты, -- брак этот поначалу вызвал общее
возмущение. Теперь же у супругов Сен-Лу встречались "все известные люди",
Жильберта сама могла бы вести себя, как Одетта, и это бы "прошло", ее осудили бы
примерно так же, как старая дама осуждает неустоявшиеся нововведения. Теперь
дрейфусарство было включено в один ряд с вещами почтенными и привычными. Что до
выяснения, чем же это было само по себе, теперь, когда оно было допустимо, об
этом думали не больше, чем тогда, когда это порицалось. Больше это не было
"shocking". Это было в порядке вещей. Едва ли кто-то вспоминал, что такое было,
как по прошествии какого-то времени невозможно установить, был ли или не был
вором отец такой-то девушки. В крайнем случае, можно сказать: << Нет, это зять,
либо упомянутый вами -- однофамилец. Про него ничего подобного не говорили >>. К
тому же, дрейфусарство дрейфусарству рознь, и тот, кто был принят у герцогини
Монморанси и провел закон трех лет, был не столь уж ужасен. Во всяком случае,
каждому греху пощада71. И это забвение, пожалованное дрейфусарству, a fortiori72
затронуло дрейфусаров. Впрочем, дрейфусарства нельзя было встретить больше и в
политике, поскольку каждый, кто хотел войти в правительство, к этому времени уже
был дрейфусаром, и даже те, кто когда-то противостоял дрейфусарству, шокируя
новизной, воплощали собой ( это было в то время, когда Сен-Лу катился по
наклонной ) антипатриотизм, безрелигиозность, анархию и т. п. Вот почему
дрейфусарство г-на Бонтана, неуловимое и конститутивное, как дрейфусарство всех
политических мужей, было заметно не более, чем кости под кожей. Никто не
вспоминал, что он был дрейфусаром, потому что светские люди рассеяны и
забывчивы, а так же потому, что утекло много воды, и они делали вид, что утекло
еще больше -- одно из самых распространенных представлений заключалось в том,
что довоенная пора отделена чем-то столь же основательным и долговременным, как
