простонародье извлекает из прессы, уверяясь попеременно, милостью газеты, что
Лубе320 и Рейнах воры или великие граждане. Для моей собеседницы г-жа Леруа была
чем-то вроде г-жи Вердюрен в ее первой ипостаси, не столь блестящей, правда, и
кланчик ее ограничивался одним Берготом. Впрочем, эта молодая дама одной из
последних, по чистой случайности, слышала имя г-жи Леруа. Сегодня уже никто не
знает, кто она такая, -- что, однако, вполне закономерно. Ее имя не фигурирует
даже в индексе "Посмертных мемуаров" г-жи де Вильпаризи, в душе которой г-жа
Леруа занимала такое видное место. Маркиза не пишет о г-же Леруа, впрочем, не
столько потому, что последняя при жизни была с ней не слишком любезна, сколь
потому, что после смерти никто не смог бы ею заинтересоваться, и это молчание
было продиктовано не столько злопамятством светской женщины, сколь литературным
тактом писателя. Мой разговор с элегантной приятельницей Блока был очарователен,
ибо она была умна, но разница в словаре, ее и моем, делала его затруднительным
-- и в то же время назидательным. Нам известно, что года идут, что юность
уступает место старости, что самые прочные состояния и троны рушатся, что слава
преходяща, -- но эти сведения бесполезны, ибо наши методы познания и, так
сказать, способы клишировки подвижного универса, вовлеченного во Время, это
знание связывают321. Поэтому люди, с которыми мы познакомились в молодости,
навсегда останутся для нас молодыми, и мы ретроспективно украшаем старческим
благообразием тех, кого мы узнали уже в старых летах, безоговорочно доверяемся
кредиту миллиардера и поддержке влиятельного человека, -- умозрительно
представляя, но по существу не веря, что завтра они могут быть беглецами,
лишенными власти. В более ограниченной области, чисто светской, как на более
простом примере, вводящем в более запутанные задачи ( хотя задачи того же
порядка ), непонимание, объяснявшееся в нашей беседе тем, что мы были вхожи в
одно и то же общество, но с двадцатипятилетним промежутком, укрепляло во мне
чувство Истории и порождало во мне чутье на нее.
Следует отметить всг-таки, что это незнание подлинных положений, за десяток лет
проявившее избранников в их теперешнем виде, -- словно прошлого и не
существовало, -- воспрепятствовавшее тому, чтобы недавно прибывшая американка
узнала, что г-н де Шарлю занимал в Париже блестящее положение, тогда как у Блока
в означенную эпоху не было никакого, что Сван, расстилавшийся перед г-жой
Бонтан, был в большой чести, -- это незнание было свойственно не только
новичкам, но и тем, которые обращались в сопредельных обществах, и оно -- как у
тех, так и у других, -- было еще одним действием ( но в последнем случае
приложимом к индивиду, а не к социальной прослойке ) Времени. В конечном счете,
сколько бы мы не меняли среду и образ жизни, наша память, держась нити
тождественной личности, привязывает к ней, в последующие эпохи, воспоминания о
среде, в которой мы жили, будь то сорок лет назад. Блок у принца де Германт не
утратил знание, в котором он достиг совершенства, простого еврейского общества,
в котором он безвылазно пребывал с восемнадцати лет, и Сван, разлюбив г-жу Сван
из-за женщины, подававшей чай у того самого Коломбе, посещения которого одно
время ( как и чайной на улице Рояль ) г-жа Сван считала "шиком", прекрасно
помнил о своей светской значимости, о Твикенгеме322, и не питал иллюзий
относительно причин, из-за которых большее удовольствие ему доставляли посещения
Коломбе, чем приемы герцогини де Брогли, -- он прекрасно знал, что будь он в
тысячу раз менее "шикарен", он ни на раз больше не посетил бы Коломбе или Отель
Риц: вход туда был доступен каждому за определенную плату. Наверное, друзьям
Блока или друзьям Свана вспоминался также и узкий еврейский круг, приглашения в
Твикенгем, и поэтому среди не очень разнящихся "я" Свана и Блока в своей памяти
они не отличали сегодняшнего элегантного Блока от гнусноватого Блока былого,
Свана последних дней в Коломбе от Свана в Букингемском дворце. Но эти друзья
были, в некотором роде, соседями Свана по жизни; их существование шло по
достаточно близкой линии, чтобы в памяти он мог присутствовать цельно; другие
же, более далекие от Свана, не столь в социальном, сколь в плане близости
отношений, хранили о нем более смутные представления, они встречались реже, и
оттого, что они сохранили не так уж много воспоминаний, их познания были не так
устойчивы. Эти чужаки, спустя тридцать лет, уже не помнили ничего определенного,
они не помнили факты, которые, изменяя значимость человека, находящегося перед
глазами, могли быть обоснованы чем-то в прошедшем. Впрочем, в последние годы
жизни Свана я слышал, как светские люди, которым говорили о нем, переспрашивали,
как если б то было его общеизвестным званием: << Вы говорите о Сване из Коломбе?
>> Теперь я слышал, как люди, которые, однако, могли бы знать его и поближе,
говорили о Блоке: << Блок-Германт? Дружок Германтов? >> Эти заблуждения дробили
одну жизнь, отделяя ее от настоящего, и делали обсуждаемого человека чем-то
другим, сотворенным накануне, -- человеком, являющимся лишь конденсатом своих
поздних привычек ( тогда как сам он продолжает непрерывность жизни, увязанной на
прошедшем ), -- эти заблуждения тоже зависят от Времени, но это не столько
социальный феномен, сколько феномен памяти. Мне сразу же представился пример
этого забвения, видоизменяющего облик людей, -- правда, забвения несколько иного
рода, но тем более поразительного. Юный племянник г-жи де Германт, маркиз де
Вильмандуа, некогда был вызывающе дерзок со мной, и я, в отместку, стал вести
себя по отношению к нему столь оскорбительно, что было ясно: мы стали врагами.
Пока я, на этом утреннике у принцессы де Германт, раздумывал о Времени, он
представился мне, сказав, что, кажется, я знаком с его родней, что он читал мои
статьи и ему очень бы хотелось завязать -- или возобновить -- знакомство со
мной. И правда, с возрастом он, оставив, как и многие, дерзость и высокомерие,
стал посерьезней, к тому же в его среде обо мне упоминали, -- хотя и о довольно
посредственных статьях. Но эти причины его сердечности и радушия были
второстепенны. Главным -- или, по меньшей мере, тем, что позволило задействовать
остальное, -- было то, что, то ли обладая более слабой памятью, чем я, то ли
меньше заостряя внимание на отпорах, которыми я отвечал некогда на его выпады (
потому что я тогда не представлял для него того же значения, что он для меня ),
он совершенно забыл нашу неприязнь. Самое большее, мое имя напомнило ему, что,
должно быть, со мной, или с кем-нибудь из моих родственников, он встречался у
одной из своих теток. Не будучи в точности уверен, знакомимся мы или уже
знакомы, он тотчас заговорил со мной о тетке, у которой, в чем он не сомневался,
мы должны были пересекаться -- вспоминая не о наших ссорах, но о том, что там
часто обо мне говорили. Имя -- вот и всг, что часто остается нам от человека,
даже если он еще не умер, даже при жизни. И наши воспоминания о нем так смутны и
так своеобразны, так мало схожи с теми, что он сохранил о нас, что мы совсем
забыли, как мы с ним едва не оказались на дуэли, но вспоминаем, что в детстве он
носил странные желтые гетры, -- на Елисейских Полях, хотя вопреки нашим
уверениям, того, что мы играли с ним, он не помнит.
Блок вошел, подскакивая, как гиена. Я подумал: << Он вхож в салоны, куда
двадцать лет назад его не пустили бы >>. Но эти двадцать лет прошли и для него.
Он стал ближе к смерти. Что они ему принесли? Вблизи, в полупрозрачности лица,
где издалека и при плохом освещении мне виднелась лишь живая юность ( то ли там
проходило ее посмертное бытие, либо я ее там воскрешал ), проступала почти
отталкивающая, тоскливая маска старого Шейлока, ждущего за кулисами, уже
загримировавшись, момента выхода на сцену, -- прочитавшего уже вполголоса первый
стих. Еще десять лет, и в эти салоны, вялость которых наложит на него свою
печать, он вползет на костылях, став "мэтром", думая, что добраться до Ла
Тремуев ему уже не по силам. Что они ему принесут?
Эти изменения в обществе тем больше могли поставить мне важных истин, в какой-то
мере способных сцементировать мое произведение, что они вовсе не были, как я
чуть было не подумал, присущи только нашей эпохе. В то время, когда сам я едва
только стал выходить, и вступил -- я был тогда новичком в еще большей степени,
чем сейчас Блок -- в среду Германтов, я мог бы различить в ней некоторые
элементы, хотя и составляющие интегрированную часть этой среды, но абсолютно от
нее отличные, совсем недавно в нее допущенные, отдававшие необычайной новизной
для самых старых, хотя тогда я их не замечал; впрочем, эти "старейшие" сами,
хотя герцоги считали их постоянной неотъемлемой частью Предместья, были в свое
время -- они, или их отцы, или их деды -- выскочками. Одним словом, не столько
качества великосветской публики способствовали блеску этого общества, сколь
более или менее полное усвоение обществом, творившее из этих людей -- пятьдесят
лет спустя все они будут на одно лицо -- великосветскую публику. Даже в далеком
прошедшем, к которому я относил имя Германтов, чтобы не терять ни единой крупицы
его величия, -- не без основания, надо полагать, ибо при Людовике XIV чуть ли не
царственные Германты занимали более значительное положение, чем сегодня, --
происходили те же процессы, что и отмеченные мною сегодня. В частности, Германты
породнились тогда с семьей Кольберов, которая сегодня кажется нам
благороднейшей, поскольку женитьба на какой-либо Кольбер для какого-нибудь
Ларошфуко -- замечательная партия. Но Германты породнились с ними не оттого, что
Кольберы ( тогда -- простые буржуа ) были благородны; именно потому, что
Германты с ними породнились, Кольберы благородными и стали. Если имя д'Осонвиль
угаснет с теперешним представителем этого дома, быть может, к нему перейдет
известность, идущая от г-жи де Сталь, тогда как до Революции г-н д'Осонвиль,
один из первых вельмож государства, кичился перед г-ном де Брогли, что не знает
отца г-жи де Сталь и способен его представить не более, чем г-н де Брогли сам,
-- и не подозревая, что их сыновья когда-нибудь женятся -- один на дочке, второй
на внучке автора "Коринны". Из слов г-жи де Германт я понял, что я мог занять в
свете высокое положение нетитулованного лица, и обо мне думали бы, что я всегда
примыкал к аристократии, -- как думали некогда о Сване, а до него -- о г-не
Лебрене, г-не Ампере323, всех этих друзьях герцогини де Брогли, которая сама
поначалу мало чем была связана с большим светом. Как, должно быть, шокировал я
первыми вечерами, проведенными мною у г-жи де Германт, людей вроде г-на де
Босерфгй, -- даже не столько присутствием, сколько замечаниями,
свидетельствовавшими, что воспоминания, составлявшие его прошлое и определявшие
облик его представлений об обществе, были абсолютно мне чужды! Когда-нибудь Блок
станет так стар, что, обладая необычайно старыми воспоминаниями о салоне
Германтов, каким он предстал в этот момент его глазам, испытает то же удивление,
то же раздражение из-за чьих-нибудь вторжений и чьего-либо невежества. С другой
стороны, он приобретет особый такт, особую выдержку, которые казались мне
исключительной особенностью людей типа г-на де Норпуа, -- ибо особенности эти
воссоздаются и воплощаются во всех, кому они, казалось бы, недоступны. Впрочем,
представившийся мне случай попасть в общество Германтов я до сих пор нахожу
исключительным. Но если бы я отвлекся от своей персоны и непосредственно
окружавшей меня среды, то я увидел бы, что этот социальный феномен не столь
единичен, как поначалу мне казалось, что из комбрейской котловины, откуда я
вышел, били довольно многочисленные струи воды, симметрично поднимавшиеся вверх
из этой же водной массы. Конечно, в обстоятельствах всегда есть что-то
особенное, а в характерах неповторимое, и совершенно отличным образом, в свою
очередь, в эту среду ( благодаря неожиданной женитьбе племянника ) проник
