Риме, моей мести в Париже, моей страстной любви в Неаполе или тому, что он
ложно назвал моей алчностью в Египте,- будто в этом моем архивраге и злом
гении я мог не узнать Вильяма Вильсона моих школьных дней, моего тезку,
однокашника и соперника, ненавистного и внушающего страх соперника из
заведения доктора Брэнсби? Не может того быть! Но позвольте мне поспешить
к последнему, богатому событиями действию сей драмы.
До сих пор я безвольно покорялся этому властному господству.
Благоговейный страх, с каким привык я относиться к этой возвышенной
натуре, могучий ум, вездесущность и всесилье Вильсона вместе с вполне
понятным ужасом, который внушали мне иные его черты и поступки, до сих пор
заставляли меня полагать, будто я беспомощен и слаб, и приводили к тому,
что я безоговорочно, хотя и с горькою неохотой подчинялся его
деспотической воле. Но в последние дни я всецело предался вину; оно
будоражило мой и без того беспокойный нрав, и я все нетерпеливей стремился
вырваться из оков. Я стал роптать... колебаться... противиться. И неужто
мне только чудилось, что чем тверже я держался, тем менее настойчив
становился мой мучитель? Как бы там ни было, в груди моей загорелась
надежда и вскормила в конце концов непреклонную и отчаянную решимость
выйти из порабощения.
В Риме во время карнавала 18... года я поехал на маскарад в палаццо
неаполитанского герцога Ди Брольо. Я пил более обыкновенного; в
переполненных залах стояла духота, и это безмерно меня раздражало. Притом
было нелегко прокладывать себе путь в толпе гостей, и это еще усиливало
мою досаду, ибо мне не терпелось отыскать (позволю себе не объяснять,
какое недостойное побуждение двигало мною) молодую, веселую красавицу-жену
одряхлевшего Ди Брольо. Забыв о скромности, она заранее сказала мне, какой
на ней будет костюм, и, наконец заметив ее в толпе, я теперь спешил
приблизиться к ней. В этот самый миг я ощутил легкое прикосновение руки к
моему плечу и услышал проклятый незабываемый глухой шепот.
Обезумев от гнева, я стремительно оборотился к тому, кто так некстати
меня задержал, и яростно схватил его за воротник.
Наряд его, как я и ожидал, в точности повторял мой: испанский плащ
голубого бархата, стянутый у талии алым поясом, сбоку рапира. Лицо
совершенно закрывала черная шелковая маска.
- Негодяй! - произнес я хриплым от ярости голосом и от самого слова
этого распалился еще более.- Негодяй! Самозванец! Проклятый злодей! Нет,
довольно, ты больше не будешь преследовать меня! Следуй за мной, не то я
заколю тебя на месте! - И я кинулся из бальной залы в смежную с ней
маленькую прихожую, я увлекал его за собою - и он ничуть не сопротивлялся.
Очутившись в прихожей, я в бешенстве оттолкнул его. Он пошатнулся и
прислонился к стене, а я тем временем с проклятиями затворил дверь и
приказал ему стать в позицию. Он заколебался было, но чрез мгновенье с
легким вздохом молча вытащил рапиру и встал в позицию.
Наш поединок длился недолго. Я был взбешен, разъярен, и рукою моей
двигала энергия и сила, которой хватило бы на десятерых. В считанные
секунды я прижал его к панели и, когда он таким образом оказался в полной
моей власти, с кровожадной свирепостью несколько раз подряд пронзил его
грудь рапирой.
В этот миг кто-то дернул дверь, запертую на задвижку. Я поспешил
получше ее запереть, чтобы никто не вошел, и тут же вернулся к моему
умирающему противнику. Но какими словами передать то изумление, тот ужас,
которые объяли меня перед тем, что предстало моему взору? Короткого
мгновенья, когда я отвел глаза, оказалось довольно, чтобы в другом конце
комнаты все переменилось. Там, где еще минуту назад я не видел ничего,
стояло огромное зеркало - так, по крайней мере, мне почудилось в этот
первый миг смятения; и когда я в неописуемом ужасе шагнул к нему,
навстречу мне нетвердой походкой выступило мое собственное отражение, но с
лицом бледным и обрызганным кровью.
Я сказал - мое отражение, но нет. То был мой противник - предо мною в
муках погибал Вильсон. Маска его и плащ валялись на полу, куда он их
прежде бросил. И ни единой нити в его одежде, ни единой черточки в его
приметном и своеобычном лице, которые не были бы в точности такими же, как
у меня!
То был Вильсон; но теперь говорил он не шепотом; можно было даже
вообразить, будто слова, которые я услышал, произнес я сам:
- Ты победил, и я покоряюсь. Однако отныне ты тоже мертв - ты погиб
для мира, для небес, для надежды! Мною ты был жив, а убив меня,- взгляни
на этот облик, ведь это ты,- ты бесповоротно погубил самого себя!
Эдгар Аллан По.
Рукопись, найденная в бутылке
Перевод М.Беккер
Источник: "Эдгар По. Стихотворения. Проза", Изд-во "Худ.лит.", Москва, 1976,
Библиотека Всемирной литературы, Серия вторая - литература XIX в.
OCR: Alexander D.Jurinsson
Тому, кому осталось жить не более мгновенья,
Уж больше нечего терять.
Филипп Кино. Атис
Об отечестве моем и семействе сказать мне почти нечего.
Несправедливость изгнала меня на чужбину, а долгие годы разлуки
отдалили от родных. Богатое наследство позволило мне получить изрядное для
тогдашнего времени образование, а врожденная пытливость ума дала возможность
привести в систему сведения, накопленные упорным трудом в ранней юности.
Превыше всего любил я читать сочинения немецких философов-моралистов - не
потому, что красноречивое безумие последних внушало мне неразумный восторг,
а лишь за ту легкость, с какою привычка к логическому мышлению помогала
обнаруживать ложность их построений. Меня часто упрекали в сухой
рассудочности, недостаток фантазии вменялся мне в вину как некое
преступление, и я всегда слыл последователем Пиррона. Боюсь, что чрезмерная
приверженность к натурфилософии и вправду сделала меня жертвою весьма
распространенного заблуждения нашего века - я имею в виду привычку объяснять
все явления, даже те, которые меньше всего поддаются подобному объяснению,
принципами этой науки. Вообще говоря, казалось почти невероятным, чтобы
ignes fatui [Блуждающие огни (лат.).] суеверия могли увлечь за суровые
пределы истины человека моего склада. Я счел уместным предварить свой
рассказ этим небольшим вступлением, дабы необыкновенные происшествия,
которые я намереваюсь изложить, не были сочтены скорее плодом безумного
воображения, нежели действительным опытом человеческого разума, совершенно
исключившего игру фантазии как пустой звук и мертвую букву.
Проведши много лет в заграничных путешествиях, я не имел причин ехать
куда бы то ни было, однако же, снедаемый каким-то нервным беспокойством, -
словно сам дьявол в меня вселился, - я в 18... году выехал из порта Батавия,
что на богатом и густо населенном острове Ява, в качестве пассажира корабля,
совершавшего плаванье вдоль островов Зондского архипелага. Корабль наш,
великолепный парусник водоизмещением около четырехсот тонн, построенный в
Бомбее из малабарского тикового дерева и обшитый медью, имел на борту хлопок
и хлопковое масло с Лаккадивских островов, а также копру, пальмовый сахар,
топленое масло из молока буйволиц, кокосовые орехи и несколько ящиков
опиума. Погрузка была сделана кое-как, что сильно уменьшало остойчивость
судна.
Мы покинули порт при еле заметном ветерке и в течение долгих дней шли
вдоль восточного берега Явы. Однообразие нашего плавания лишь изредка
нарушалось встречей с небольшими каботажными судами с тех островов, куда мы
держали свой путь.
Однажды вечером я стоял, прислонившись к поручням на юте, и вдруг
заметил на северо-западе какое-то странное одинокое облако. Оно поразило
меня как своим цветом, так и тем, что было первым, какое мы увидели со дня
отплытия из Батавии. Я пристально наблюдал за ним до самого заката, когда
оно внезапно распространилось на восток и на запад, опоясав весь горизонт
узкою лентой тумана, напоминавшей длинную полосу низкого морского берега.
Вскоре после этого мое внимание привлек темно-красный цвет луны и
необычайный вид моря. Последнее менялось прямо на глазах, причем вода
казалась гораздо прозрачнее обыкновенного. Хотя можно было совершенно ясно
различить дно, я бросил лот и убедился, что под килем ровно пятнадцать
фатомов. Воздух стал невыносимо горячим и был насыщен испарениями, которые
клубились, словно жар, поднимающийся от раскаленного железа. С приближением
ночи замерло последнее дыхание ветерка и воцарился совершенно невообразимый
штиль. Ничто не колебало пламени свечи, горевшей на юте, а длинный волос,
который я держал указательным и большим пальцем, не обнаруживал ни малейшей
вибрации. Однако капитан объявил, что не видит никаких признаков опасности,
а так как наш корабль сносило лагом к берегу, он приказал убрать паруса и
отдать якорь. На вахту никого не поставили, и матросы, большей частию
малайцы, лениво растянулись на палубе. Я спустился вниз - признаться, не без
дурных предчувствий. И в самом деле, все свидетельствовало о приближении
тайфуна. Я поделился своими опасениями с капитаном, но он не обратил
никакого внимания на мои слова и ушел, не удостоив меня ответом. Тревога,
однако, не давала мне спать, и ближе к полуночи я снова поднялся на палубу.
Поставив ногу на верхнюю ступеньку трапа, я вздрогнул от громкого гула,
напоминавшего звук, производимый быстрым вращением мельничного колеса, но
прежде чем смог определить, откуда он исходит, почувствовал, что судно
задрожало всем своим корпусом. Секунду спустя огромная масса вспененной воды
положила нас на бок и, прокатившись по всей палубе от носа до кормы, унесла
в море все, что там находилось.
Между тем этот неистовый порыв урагана оказался спасительным для нашего
корабля. Ветер сломал и сбросил за борт мачты, вследствие чего судно
медленно выпрямилось, некоторое время продолжало шататься под страшным
натиском шквала, но в конце концов стало на ровный киль.
Каким чудом избежал я гибели - объяснить невозможно. Оглушенный ударом
волны, я постепенно пришел в себя и обнаружил, что меня зажало между
румпелем и фальшбортом. С большим трудом поднявшись на ноги и растерянно
оглядевшись, я сначала решил, что нас бросило на рифы, ибо даже самая буйная
фантазия не могла бы представить себе эти огромные вспененные буруны, словно
стены, вздымавшиеся ввысь. Вдруг до меня донесся голос старого шведа,
который сел на корабль перед самым отплытием из порта. Я что было силы
закричал ему в ответ, и он, шатаясь, пробрался ко мне на корму. Вскоре
оказалось, что в живых остались только мы двое. Всех, кто находился на
палубе, кроме нас со шведом, смыло за борт, что же касается капитана и его
помощников, то они, по-видимому, погибли во сне, ибо их каюты были доверху
залиты водой. Лишенные всякой помощи, мы вдвоем едва ли могли предпринять
что-либо для безопасности судна, тем более что вначале, пораженные ужасом, с
минуты на минуту ожидали конца. При первом же порыве урагана наш якорный
канат, разумеется, лопнул, как тонкая бечевка, и лишь благодаря этому нас
тут же не перевернуло вверх дном. Мы с невероятной скоростью неслись вперед,
и палубу то и дело захлестывало водой. Кормовые шпангоуты были основательно
расшатаны, и все судно было сильно повреждено, однако, к великой нашей
радости, мы убедились, что помпы работают исправно и что балласт почти не
сместился. Буря уже начала стихать, и мы не усматривали большой опасности в
