Эндрюса.
Эта убогая, закопченная распивочная с низким потолком ничем не
отличалась от любого заведения подобного рода, какими они были в те времена;
и все же посетители, расположившиеся в ней причудливыми группами, нашли бы,
что она вполне отвечает своему назначению.
Наши матросы, люди простые и немудрящие, тем не менее представляли
собой весьма занятную парочку.
Один из них, тот, которого не без основания прозвали "Дылдой", был как
будто старше своего спутника и чуть не вдвое выше его. Из-за своего
огромного роста -- в нем было футов шесть с половиной -- он сильно
сутулился. Впрочем, излишек длины с лихвой искупался нехваткой ширины. Он
был до того худ, что, как уверяли товарищи, пьяный мог бы служить флагштоком
на мачте, а трезвый -- сойти за бушприт. Но ни одна из подобных шуток не
вызывала даже тени улыбки у этого матроса. У него был крупный ястребиный
нос, острые скулы, круто срезанный подбородок, запавшая нижняя губа, а глаза
на выкате -- большие и белесые. Казалось, ко всему на свете он относился с
тупым безразличием, причем лицо его выражало такую торжественную важность,
что описать или воспроизвести это выражение невозможно.
Второй матрос, тот, который был моложе, являлся его полной
противоположностью. Рост матроса едва достигал четырех футов. Приземистое
нелепое туловище держалось на коротких и толстых кривых ногах; куцые руки с
массивными кулаками висели наподобие плавников морской черепахи. Маленькие
бесцветные глазки поблескивали откуда-то из глубины, нос утопал в лиловых
подушках щек; толстая верхняя губа, покоясь на еще более толстой нижней,
придавала его лицу презрительное выражение, а привычка облизываться еще
подчеркивала его. Нельзя было не заметить, что Дылда вызывает в нем
удивление и насмешку, он поглядывал на своего долговязого приятеля снизу
вверх, точь-в-точь как багровое закатное солнце смотрит на крутые склоны
Бен-Невиса.
Странствия сей достойной парочки из трактира в трактир сопровождались в
тот вечер самыми невообразимыми происшествиями. В распивочную "Веселый
матрос" друзья явились без гроша в кармане -- запасы денег, даже самые
солидные, когда-нибудь да иссякают.
В ту минуту, с которой, собственно, и начинается наш рассказ, Дылда и
его дружок Хью Смоленый сидели посреди комнаты, положив локти на большой
дубовый стол и подпирая ладонями щеки. Скрытые огромной бутылью от эля,
который они успели выпить, но не оплатили, приятели взирали на зловещие
слова "мела нет" (что означало -- нет кредита), выведенные, к их величайшему
изумлению и негодованию, над входной дверью тем самым мелом, наличие коего
отрицалось. Не думайте, что хотя бы один из этих детей моря умел читать по
писаному, -- способность, считавшаяся в те времена простым народом не менее
магической, чем дар сочинительства, но буквы, как хмельные, делали резкий
крен в подветренную сторону, а это, по мнению обоих матросов, предвещало
долгое ненастье; волей-неволей пришлось тут же, как аллегорически выразился
Дылда, "откачивать воду из трюма, брать паруса на гитовы и ложиться по
ветру".
И матросы, расправившись наскоро с остатками эля и затянув шнурки
коротких курток, устремились на улицу. Несмотря на то, что Хью Смоленый
дважды сунул голову в камин, приняв его за дверь, наши герои благополучно
выбрались из трактира и в половине первого ночи уже во всю прыть неслись по
темному переулку к лестнице св. Эндрюса, навстречу новым бедам и упорно
преследуемые разъяренной хозяйкой "Веселого матроса".
В эпоху, к которой относится этот богатый происшествиями рассказ, по
всей Англии, и особенно по ее столице, долгие годы разносился
душераздирающий вопль: "Чума!" Лондон совсем обезлюдел; по темным, узким,
грязным улицам и переулкам близ Темзы, где, как полагали, и появился призрак
Черной смерти, свободно разгуливали только Ужас, Страх и Суеверие.
Указом короля на эти районы был наложен запрет, и под страхом смертной
казни никто не смел нарушить их мрачное безлюдье. Но ни указ монарха, ни
высокие заставы перед зачумленными улицами, ни смертельная угроза погибнуть
от богомерзкой болезни, подстерегавшей несчастного, который, презрев
опасность, рисковал всем, -- ничто не могло спасти от ночных грабителей
покинутые жителями дома; хотя оттуда и был вывезен весь скарб, воры уносили
железо, медь, свинец, -- словом, все, что имело какую-нибудь ценность.
Каждый год, когда снимали заставы, оказывалось, что владельцы
многочисленных в тех местах лавок, стремившиеся избежать риска и хлопот,
связанных с перевозкой, напрасно доверили замкам, засовам и потайным
погребам свои обширные запасы вин и других спиртных напитков.
Впрочем, лишь немногие приписывали эти деяния рукам человеческим. Люди
обезумели от страха и считали, что во всем повинны духи чумы, бесы моровой
язвы или демоны горячки. Ежечасно возникали леденящие кровь легенды, и
неодолимый страх словно саваном окутал эти здания, находившиеся под
запретом, -- не раз случалось, что ужасы обступали грабителя, и он в трепете
бежал, оставляя обезлюдевшие улицы во власти заразы, безмолвия и смерти.
Одна из тех зловещих застав, которые ограждали зачумленные районы,
внезапно выросла на пути Дылды и его достойного дружка Хью Смоленого, когда
они, спотыкаясь, бежали по переулку. О возвращении не могло быть и речи;
нельзя было терять ни минуты, так как преследователи гнались за ними по
пятам. Да и что стоит настоящим морякам взобраться на сколоченную наспех
ограду! И вот приятели, разгоряченные быстрым бегом и вином, уже перескочили
барьер, понеслись дальше с громкими криками и пьяным гиканьем и вскоре
затерялись в лабиринте зловонных извилистых улиц.
Конечно, если бы они не были пьяны до бесчувствия, сознание
безвыходности их положения парализовало бы их, а они и без того стояли
нетвердо на ногах. Стало холодно, моросил дождь. Камни, вывороченные из
мостовой, валялись где попало среди высокой, цеплявшейся за ноги, буйно
разросшейся травы. Обломки домов завалили улицы. Кругом стоял удушливый
смрад, и при мертвенно бледном свете, излучаемом мглистым тлетворным
воздухом даже в самую темную ночь, можно было увидеть то там, то здесь в
переулках и в жилищах с выбитыми стеклами разлагающийся труп ночного
разбойника, настигнутого рукою чумы в ту самую минуту, когда он грабил.
Но даже эти препятствия и картины ужасов не могли остановить людей от
природы храбрых, отвага которых была к тому же подогрета элем, -- и вот уже
наши матросы, пошатываясь и стараясь, насколько позволял им алкоголь, не
уклоняться в сторону, спешили прямо в пасть смерти. Вперед, все вперед бежал
угрюмый Дылда, пробуждая многоголосое тоскливое эхо своим диким гиканьем,
напоминавшим военный клич индейцев; вперед, все вперед спешил за ним
вразвалку коротышка Хью Смоленый, вцепившись в куртку своего более
предприимчивого товарища, и из глубины его могучих легких вырывались басовые
ноты, подобные бычьему реву, еще более оглушительные, чем музыкальные
упражнения Дылды.
Теперь приятели, видимо, добрались до главного оплота чумы. С каждым
шагом воздух становился все зловоннее и удушливее, а переулки все более
узкими и извилистыми. С прогнивших крыш поминутно срывались громадные камни
и балки, а грохот, с каким они падали, свидетельствовал о высоте окружающих
зданий; с трудом прокладывая себе дорогу среди развалин, матросы нередко
задевали рукой скелет или разлагающийся труп.
Вдруг, когда они наткнулись на подъезд какого-то высокого мрачного дома
и у разгоряченного Дылды вырвался особенно пронзительный вопль, в глубине
здания раздался взрыв неистового сатанинского гогота и визга. Ничуть не
испугавшись этого гогота, от которого в такое время да еще в таком месте у
людей не столь отчаянных кровь застыла бы в жилах, пьяницы очертя голову
ринулись к двери, с градом проклятий распахнули ее настежь и очутились в
самом пекле.
Комната, куда они попали, была лавкой гробовщика; через открытый люк в
углу у входа был виден ряд винных погребов, а доносившееся оттуда хлопанье
пробок свидетельствовало о том, что там хранятся изрядные запасы спиртного.
Посредине лавки стоял стол, в центре которого возвышалась огромная
кадка, наполненная, по всей вероятности, пуншем. Весь стол был заставлен
бутылками со всевозможными винами; вперемежку стояли баклаги, фляги, кувшины
самого разнообразного вида с другими спиртными напитками. Вокруг стола на
козлах для гробов разместилась компания из шести человек. Попытаемся описать
каждого из них.
Против двери, на возвышении, сидел, по-видимому, распорядитель пира. Он
был высок и очень тощ. Дылда даже растерялся, увидев человека, еще более
тощего, чем он сам. Председатель был желт, как шафран, но черты его лица не
привлекли бы внимания и о них не стоило бы упоминать, если бы не одно
обстоятельство: лоб у него был до того безобразный и неестественно высокий,
что казалось, будто поверх головы надето нечто вроде колпака или кивера в
виде огромного нароста. Стянутый, точно кисет, ввалившийся рот улыбался с
какой-то дьявольской приветливостью, и глаза от действия винных паров
казались остекленевшими, как, впрочем, у всех сидящих за столом. На этом
джентльмене была богато расшитая мантия из черного бархата, в которую он
небрежно завернулся с головы до ног, словно в испанский плащ. Голова его
была утыкана черными перьями, какими обычно украшают катафалки, и он
непринужденно, с франтоватым видом, покачивал этим плюмажем из стороны в
сторону; в правой руке распорядитель сжимал берцовую кость, которой, видимо,
только что потехи ради огрел одного из своих собутыльников.
Напротив, спиной к двери, восседала леди, наружности ни чуть не менее
ошеломляющей. Будучи почти одного роста с вышеописанным джентльменом, она,
однако, не могла пожаловаться на худобу -- ее явно мучила водянка, к тому же
в последней стадии; фигура этой леди больше всего походила на огромную бочку
из-под октябрьского пива, с пробитым верхом, стоявшую в углу. Ее округлое,
как шар, красное и распухшее лицо отличалось той же странностью, что и лицо
председателя, -- вернее сказать, в нем тоже не было ничего примечательного,
кроме одной черты, которая настолько бросалась в глаза, что не упомянуть о
ней невозможно. Наблюдательный Хью Смоленый тут же заметил, что каждый из
присутствующих отмечен какой-нибудь чудовищной особенностью, словно он взял
себе монополию на одну часть физиономии. У леди, о которой мы ведем речь,
выделялся рот. Он протянулся зияющей щелью от правого до левого уха, и
подвески ее серег то и дело проваливались в эту щель. Однако бедняжка изо
всех сил старалась держать рот закрытым -- уж очень ей хотелось сохранять
тот величественный вид, который придавал ей тесный, туго накрахмаленный,
тщательно отутюженный саван, стянутый у шеи батистовым гофрированным рюшем.
По правую руку от нее сидела миниатюрная молодая особа, которой она,
видимо, покровительствовала. Дрожь исхудалых пальцев, синева губ, легкий
лихорадочный румянец, пятнами окрасивший свинцово-серое лицо этого нежного
создания, -- все говорило о том, что у нее скоротечная чахотка. В манерах
молодой леди чувствовался подлинный haut ton (светский тон [фр.]); с
непринужденной грацией носила она свободную, очень элегантную погребальную
сорочку из тончайшего батиста; волосы кольцами ниспадали на шею; на губах
играла томная улыбка; но ее нос, необычайно длинный и тонкий, подвижный,
похожий на хобот, весь в угрях, закрывал нижнюю губу и, несмотря на
