Священником в этой церкви был директор нашего пансиона. В каком глубоком
изумлении, в каком смущении пребывала моя душа, когда с нашей далекой
скамьи на хорах я смотрел, как медленно и величественно он поднимается на
церковную кафедру! Неужто этот почтенный проповедник, с лицом столь
благолепно милостивым, в облачении столь пышном, столь торжественно
ниспадающем до полу,- в парике, напудренном столь тщательно, таком большом
и внушительном,- неужто это он, только что сердитый и угрюмый, в
обсыпанном нюхательным табаком сюртуке, с линейкой в руках, творил суд и
расправу по драконовским законам нашего заведения? О, безмерное
противоречие, ужасное в своей непостижимости!
Из угла массивной ограды, насупясь, глядели еще более массивные
ворота. Они были усажены множеством железных болтов и увенчаны острыми
железными зубьями. Какой глубокий благоговейный страх они внушали! Они
всегда были на запоре, кроме тех трех наших выходов, о которых уже
говорилось, и тогда в каждом скрипе их могучих петель нам чудились
всевозможные тайны - мы находили великое множество поводов для сумрачных
замечаний и еще более сумрачных раздумий.
Владения наши имели неправильную форму, и там было много уединенных
площадок. Три-четыре самые большие предназначались для игр. Они были
ровные, посыпаны крупным песком и хорошо утрамбованы. Помню, там не было
ни деревьев, ни скамеек, ничего. И располагались они, разумеется, за
домом. А перед домом был разбит небольшой цветник, обсаженный вечнозеленым
самшитом и другим кустарником, но по этой запретной земле мы проходили
только в самых редких случаях - когда впервые приезжали в школу, или
навсегда ее покидали, или, быть может, когда за нами заезжали родители или
друзья и мы радостно отправлялись под отчий кров на рождество или на
летние вакации.
Но дом! Какое же это было причудливое старое здание! Мне он казался
поистине заколдованным замком! Сколько там было всевозможных запутанных
переходов, сколько самых неожиданных уголков и закоулков. Там никогда
нельзя было сказать с уверенностью, на каком из двух этажей вы сейчас
находитесь. Чтобы попасть из одной комнаты в другую, надо было непременно
подняться или спуститься по двум или трем ступенькам. Коридоров там было
великое множество, и они так разветвлялись и петляли, что, сколько ни
пытались мы представить себе в точности расположение комнат в нашем доме,
представление это получалось не отчетливей, чем наше понятие о
бесконечности. За те пять лет, что я провел там, я так и не сумел точно
определить, в каком именно отдаленном уголке расположен тесный дортуар,
отведенный мне и еще восемнадцати или двадцати делившим его со мной
ученикам.
Классная комната была самая большая в здании и, как мне тогда
казалось, во всем мире. Она была очень длинная, узкая, с гнетуще низким
дубовым потолком и стрельчатыми готическими окнами. В дальнем, внушающем
страх углу было отгорожено помещение футов в восемь - десять - кабинет
нашего директора, преподобного доктора Брэнсби. И в отсутствие хозяина мы
куда охотней погибли бы под самыми страшными пытками, чем переступили бы
порог этой комнаты, отделенной от нас массивной дверью. Два другие угла
были тоже отгорожены, и мы взирали на них с куда меньшим почтением, но,
однако же, с благоговейным страхом. В одном пребывал наш преподаватель
древних языков и литературы, в другом - учитель английского языка и
математики. По всей комнате, вдоль и поперек, в беспорядке стояли
многочисленные скамейки и парты - черные, ветхие, заваленные грудами
захватанных книг и до того изуродованные инициалами, полными именами,
нелепыми фигурами и множеством иных проб перочинного ножа, что они вовсе
лишились своего первоначального, хоть сколько-нибудь пристойного вида. В
одном конце комнаты стояло огромное ведро с водой, в другом весьма
внушительных размеров часы.
В массивных стенах этого почтенного заведения я провел '(притом без
скуки и отвращения) третье пятилетие своей жизни. Голова ребенка всегда
полна; чтобы занять его или развлечь, вовсе не требуются события внешнего
мира, и унылое однообразие школьного бытия было насыщено для меня куда
более напряженными волнениями, чем те, какие в юности я черпал из роскоши,
а в зрелые годы - из преступления. Однако в моем духовном развитии ранней
поры было, по-видимому, что-то необычное, что-то outre [преувеличенное
(франц.).] События самых ранних лет жизни редко оставляют в нашей душе
столь заметный след, чтобы он сохранился и в зрелые годы. Они превращаются
обычно лишь в серую дымку, в неясное беспорядочное воспоминание - смутное
скопище малых радостей и невообразимых страданий. У меня же все по-иному.
Должно быть, в детстве мои чувства силою не уступали чувствам взрослого
человека, и в памяти моей все события запечатлелись столь же отчетливо,
глубоко и прочно, как надписи на карфагенских монетах.
Однако же, с общепринятой точки зрения, как мало во всем этом такого,
что стоит помнить! Утреннее пробуждение, ежевечерние призывы ко сну;
зубрежка, ответы у доски; праздничные дни; прогулки; площадка для игр -
стычки, забавы, обиды и козни; все это, по волшебной и давно уже забытой
магии духа, в ту пору порождало множество чувств, богатый событиями мир,
вселенную разнообразных переживаний, волнений самых пылких и будоражащих
душу. "O le bon temps, quo се siecle de fer!" [О дивная пора - железный
этот век! (франц.)]
И в самом деле, пылкость, восторженность и властность моей натуры
вскоре выделили меня среди моих однокашников и неспешно, но с вполне
естественной неуклонностью подчинили мне всех, кто был немногим старше
меня летами - всех, за исключением одного. Исключением этим оказался
ученик, который, хотя и не состоял со мною в родстве, звался, однако, так
же, как и я,- обстоятельство само по себе мало примечательное, ибо, хотя я
и происхожу из рода знатного, имя и фамилия у меня самые заурядные,
каковые - так уж повелось с незапамятных времен - всегда были достоянием
простонародья. Оттого в рассказе моем я назвался Вильямом Вильсоном,-
вымышленное это имя очень схоже с моим настоящим. Среди тех, кто,
выражаясь школьным языком, входил в "нашу компанию", единственно мой тезка
позволял себе соперничать со мною в классе, в играх и стычках на площадке,
позволял себе сомневаться в моих суждениях и не подчиняться моей воле -
иными словами, во всем, в чем только мог, становился помехой моим
деспотическим капризам. Если существует на свете крайняя, неограниченная
власть,- это власть сильной личности над более податливыми натурами
сверстников в годы отрочества.
Бунтарство Вильсона было для меня источником величайших огорчений; в
особенности же оттого, что, хотя на людях я взял себе за правило
пренебрегать им и его притязаниями, втайне я его страшился, ибо не мог не
думать, что легкость, с какою он оказывался со мною вровень, означала
истинное его превосходство, ибо первенство давалось мне нелегко. И однако
его превосходства или хотя бы равенства не замечал никто, кроме меня;
товарищи наши по странной слепоте, казалось, об этом и не подозревали.
Соперничество его, противодействие и в особенности дерзкое и упрямое
стремление помешать были скрыты от всех глаз и явственны для меня лишь
одного. По-видимому, он равно лишен был и честолюбия, которое побуждало
меня к действию, и страстного нетерпения ума, которое помогало мне
выделиться. Можно было предположить, что соперничество его вызывалось
единственно прихотью, желанием перечить мне, поразить меня или уязвить;
хотя, случалось, я замечал со смешанным чувством удивления, унижения и
досады, что, когда он и прекословил мне, язвил и оскорблял меня, во всем
этом сквозила некая совсем уж неуместная и непрошеная нежность. Странность
эта проистекала, на мой взгляд, из редкостной самонадеянности, принявшей
вид снисходительного покровительства и попечения.
Быть может, именно эта черта в поведении Вильсона вместе с одинаковой
фамилией и с простой случайностью, по которой оба мы появились в школе в
один и тот же день, навела старший класс нашего заведения на мысль, будто
мы братья. Старшие ведь обыкновенно не очень-то вникают в дела младших. Я
уже сказал или должен был сказать, что Вильсон не состоял с моим
семейством ни в каком родстве, даже самом отдаленном. Но будь мы братья,
мы бы, несомненно, должны были быть близнецами; ибо уже после того, как я
покинул заведение мистера Брэнсби, я случайно узнал, что тезка мой родился
девятнадцатого января 1813 года,- весьма замечательное совпадение, ибо в
этот самый день появился на свет и я.
Может показаться странным, что, хотя соперничество Вильсона и
присущий ему несносный дух противоречия постоянно мне досаждали, я не мог
заставить себя окончательно его возненавидеть. Почти всякий день меж нами
вспыхивали ссоры, и, публично вручая мне пальму первенства, он каким-то
образом ухитрялся заставить меня почувствовать, что на самом деле она по
праву принадлежит ему; но свойственная мне гордость и присущее ему
подлинное чувство собственного достоинства способствовали тому, что мы,
так сказать, "не раззнакомились", однако же нравом мы во многом были
схожи, и это вызывало во мне чувство, которому, быть может, одно только
необычное положение наше мешало обратиться в дружбу. Поистине нелегко
определить или хотя бы описать чувства, которые я к нему питал. Они
составляли пеструю и разнородную смесь: доля раздражительной враждебности,
которая еще не стала ненавистью, доля уважения, большая доля почтения,
немало страха и бездна тревожного любопытства. Знаток человеческой души и
без дополнительных объяснений поймет, что мы с Вильсоном были поистине
неразлучны.
Без сомнения, как раз причудливость наших отношений направляла все
мои нападки на него (а было их множество - и открытых и завуалированных) в
русло подтрунивания или грубоватых шуток (которые разыгрывались словно бы
ради забавы, однако все равно больно ранили) и не давала отношениям этим
вылиться в открытую враждебность. Но усилия мои отнюдь не всегда
увенчивались успехом, даже если и придумано все было наиостроумнейшим
образом, ибо моему тезке присуща была та спокойная непритязательная
сдержанность, у которой не сыщешь ахиллесовой пяты, и поэтому, радуясь
остроте своих собственных шуток, он оставлял мои совершенно без внимания.
Мне удалось обнаружить у него лишь одно уязвимое место, но то было особое
его свойство, вызванное, вероятно, каким-то органическим заболеванием, и
воспользоваться этим мог лишь такой зашедший в тупик противник, как я: у
соперника моего были, видимо, слабые голосовые связки, и он не мог
говорить громко, а только еле слышным шепотом. И уж я не упускал самого
ничтожного случая отыграться на его недостатке.
Вильсон находил множество случаев отплатить мне, но один из его
остроумных способов досаждал мне всего более. Как ему удалось угадать, что
такой пустяк может меня бесить, ума не приложу; но, однажды поняв это, он
пользовался всякою возможностью мне досадить. Я всегда питал неприязнь к
моей неизысканной фамилии и к чересчур заурядному, если не плебейскому
имени. Они были ядом для моего слуха, и когда в день моего прибытия в
пансион там появился второй Вильям Вильсон, я разозлился на него за то,
что он носит это имя, и вдвойне вознегодовал на имя за то, что его носит
кто-то еще, отчего его станут повторять вдвое чаще, а тот, кому оно
