владельца.
Надо еще заметить, что хотя трое конюших, которые поймали жеребца,
когда он спасался из объятых пламенем конюшен Берлифитцинга, сумели
остановить его с помощью уздечки и аркана, однако же ни один не мог с
уверенностью сказать, что во время этой опасной схватки или когда-либо
после он коснулся самого коня. Проявления редкостного ума в повадках
благородного и резвого животного не должны были бы возбудить особых
толков, но некоторые обстоятельства взбудоражили даже самых недоверчивых
и равнодушных, и, говорят, иной раз целая толпа, собравшаяся поглазеть
на диковинного коня, шарахалась в ужасе, словно чувствовала, что
неспроста он так свирепо бьет копытом, и даже молодой Метценгерштейн,
случалось, бледнел и съеживался под его пронзительным, испытующим,
совсем человеческим взглядом.
Среди многочисленной свиты барона никто, однако, не сомневался в
пылкости той необыкновенной любви, которую молодой вельможа питал к
буйному норовистому коню; никто, кроме ничтожного и уродливого
маленького пажа, чье уродство всем бросалось в глаза и чьи слова никто
ни во что не ставил. У него хватало дерзости утверждать (если мнение его
вообще заслуживает быть упомянутым), что всякий раз, как господин его
вспрыгивал в седло, по его телу проходила непонятная, едва заметная
дрожь; и всякий раз, как он возвращался с обычной своей долгой прогулки,
лицо его было искажено злобным торжеством.
Однажды бурной ночью, очнувшись от тяжелой дремоты, Метценгерштейн
точно безумный выбежал из своей спальни и, поспешно вскочив в седло,
ускакал в лесную чащу. Так бывало не раз, и потому никто не
обеспокоился, а вот возвращения его домочадцы на сей раз ожидали в
большой тревоге, ибо через несколько часов после его отъезда могучие и
величественные стены дворца Метценгерштейн треснули до самого основания
и зашатались, охваченные синевато-багровым неукротимым пламенем. Когда
огонь впервые заметили, дворец уже весь полыхал, и любые усилия спасти
хоть какую-то его часть были, несомненно, обречены на неудачу, так что
ошеломленные соседи праздно стояли вокруг и молча, хотя и сокрушенно,
дивились происходящему. Но в скором времени новое и страшное зрелище
приковало внимание собравшихся и доказало, что человеческие муки
потрясают чувства толпы куда глубже, нежели самая страшная гибель
предметов неодушевленных.
На аллею, обсаженную могучими дубами, что вела из лесу прямо к дворцу
Метценгерштейна, стремительно, точно сам мятежный дух бури, вылетел
конь, неся смятенного всадника.
Бесспорно, не всадник направлял эту неистовую скачку. Лицо его
выражало муку, тело напряглось в сверхчеловеческом усилии, в кровь
искусаны были губы, но лишь однажды вырвался у него короткий,
пронзительный крик ужаса. Мгновенье - ив реве огня и вое ветра отчетливо
и резко простучали копыта, еще мгновенье - и, одним прыжком перенесясь
через ворота и ров, конь вскочил на готовую рухнуть лестницу дворца и
вместе с всадником исчез в бушующих вихрях пламени.
И сразу же буря утихла и воцарилась гнетущая тишина. Белое пламя все
еще, точно саваном, окутывало дворец и, устремившись в безмятежную высь,
озарило все окрест каким-то сверхъестественным светом, а над зубчатыми
крепостными стенами тяжело нависло облако дыма, в очертаниях которого
явственно угадывался гигантский конь.
