доброй воле с самого начала. Возможно, вы не забыли, как хохотал
префект, когда во время нашего первого разговора я высказал
предположение, что эта загадка причиняет ему столько хлопот как раз
из-за очевидности ее разгадки.
- Да, - сказал я. - Я отлично помню, как он веселился. Мне даже
показалось, что с ним вот-вот случится родимчик.
- Материальный мир, - продолжал Дюпен, - изобилует аналогиями с миром
нематериальным, а потому не так уж далеко от истины то правило риторики,
которое утверждает, что метафору или уподобление можно использовать не
только для украшения описания, но и для усиления аргументации. Например,
принцип vis inertiae <Сила инерции (лат.).>, по-видимому, одинаков и в
физике и в метафизике. Если для первой верно, что большое тело труднее
привести в движение, нежели малое, и что полученный им момент инерции
прямо пропорционален этой трудности, то и для второй не менее верно, что
более могучие интеллекты, хотя они сильнее, постояннее и плодотворнее в
своем движении, чем интеллекты малые, тем не менее начинают это движение
с меньшей легкостью и более смущаются и колеблются на первых шагах. И
еще: вы когда-нибудь замечали, какие уличные вывески привлекают
наибольшее внимание?
- Никогда об этом не задумывался, - ответил я.
- Существует салонная игра, - продолжал Дюпен, - в которую играют с
помощью географической карты. Один играющий предлагает другому найти
задуманное слово - название города, реки, государства или империи -
среди массы надписей, которыми пестрит карта. Новичок обычно пытается
перехитрить своего противника, задумывая название, напечатанное наиболее
мелким шрифтом, но опытный игрок , выбирает слова, простирающиеся через
всю карту и напечатанные самыми крупными буквами. Такие названия, как и
чересчур большие вывески, ускользают от внимания из-за того, что они
слишком уж очевидны. Эта физическая особенность нашего зрения
представляет собой полную аналогию мыслительной тупости, с какой
интеллект обходит те соображения, которые слишком уж навязчиво
самоочевидны. Но, по-видимому, эта особенность несколько выше или
несколько ниже понимания нашего префекта. Ему ни на секунду не пришло в
голову, что министр мог ,положить письмо на самом видном месте на
обозрение всему свету - именно для того, чтобы помешать кому-либо его
увидеть.
Но чем больше я размышлял о дерзком, блистательном и тонком хитроумии
Д., о том, что документ этот должен был всегда находиться у него под
рукой, а в противном случае утратил бы свою силу, и о том, что письмо
совершенно несомненно не было спрятано там, где считал нужным искать его
префект, тем больше я убеждался, что, желая спрятать письмо, министр
прибег к наиболее логичной и мудрой уловке и вовсе не стал его прятать.
Вот с какими мыслями я как-то утром водрузил себе на нос зеленые очки
и во время прогулки заглянул к Д. Я застал его дома - он позевывал,
изображал хандру, как всегда, притворяясь, будто ему все давно приелось
и наскучило. В мире вряд ли сыщется другой столь же деятельный человек -
но таким он бывает, только когда его никто не видит.
Чтобы не отстать от него, я пожаловался на слабость зрения и,
оплакивая необходимость носить темные очки, под их защитой подробно и
осторожно оглядел комнату, хотя со стороны показалось бы, что я смотрю
только на моего собеседника.
Особенно внимательно я изучал большой письменный стол, возле которого
сидел мой хозяин.. На этом столе в беспорядке лежали различные бумаги,
письма, два-три музыкальных инструмента и несколько книг. Однако,
тщательно и долго оглядывая стол, я так и не обнаружил ничего
подозрительного.
В конце концов мой взгляд, шаривший по комнате, упал на ажурную
картонную сумочку для визитных карточек, которая на грязной голубой
ленте свисала с маленькой медной шишечки на самой середине каминной
полки. У сумочки были три кармашка, расположенные один над другим, и из
них торчало пять-шесть визитных карточек и одно письмо. Оно было
замусоленное, смятое и надорванное посредине, точно его намеревались
разорвать, как не заслуживающее внимания, но затем передумали. В глаза
бросалась большая черная печать с монограммой Д. Адрес был написан
мелким женским почерком: "Д., министру, в собственные руки". Оно было
небрежно и даже как-то презрительно засунуто в верхний кармашек сумки.
Едва я увидел это письмо, как тотчас же пришел к заключению, что
передо мной - предмет моих поисков. Да, конечно, оно во всех отношениях
разительно не подходило под то подробнейшее описание, которое прочел нам
префект. Печать да этом была большая, черная, с монограммой Д., на том -
маленькая, красная, с гербом герцогского рода С. Это было адресовано
министру мелким женским почерком, на том титул некоей королевской особы
был начертан решительной и смелой рукой. Сходилась только величина. Но,
с другой стороны, именно разительность этих отличий, превосходившая
всякое вероятие, грязь, замусоленная надорванная бумага, столь мало
вязавшаяся с тайной аккуратностью Д, и столь явно указывавшая на желание
внушить всем и каждому, будто документ, который он видит, не имеет ни
малейшей важности, - все это, вкупе со слишком уж заметным местом,
выбранным для его хранения, где он бросался в глаза всякому посетителю,
что точно соответствовало выводам, к которым я успел прийти, - все это,
повторяю я, не могло не вызвать подозрений у того, кто явился туда с
намерением подозревать.
Я продлил свой визит, насколько это было возможно, и все время, пока
я поддерживал горячий спор на тему, которая" как мне было известно,
всегда живо интересовала и волновала Д., мое внимание было приковано к
письму. Я хорошо разглядел его, запомнил его внешний вид и положение в
кармашке, а кроме того, в конце концов заметил еще одну мелочь, которая
рассеяла бы последние сомнения, если бы они у меня были. Изучая края
письма, я обнаружил, что они казались более неровными, чем можно было бы
ожидать. Они выглядели надломленными, как бывает всегда, когда плотную
бумагу, уже сложенную и прижатую пресс-папье, складывают по прежним
сгибам, но в другую сторону. Заметив это, я уже ни в чем не сомневался.
Мне стало ясно, что письмо в сумочке под каминной полкой было вывернуто
наизнанку, как перчатка, после чего его снабдили новым адресом и новой
печатью. Тогда я распрощался с министром и отправился восвояси, оставив
на столе золотую табакерку.
На следующее утро я зашел за табакеркой, и мы с большим увлечением
возобновили беседу, которую вели накануне. Пока мы разговаривали, под
окнами министра раздался гром-< кий, словно бы пистолетный выстрел, а
вслед за ним послышались ужасные вопли и крики испуганной толпы. Д,
бросился к окну, распахнул его и выглянул наружу. Я же сделал шаг к
сумочке, вынул письмо, сунул его в карман, а на его место положил
довольно точную его копию (то есть по внешности), которую я старательно
изготовил дома, без труда подделав монограмму Д, с помощью печати,
слепленной из хлебного мякиша.
Суматоха на улице была вызвана отчаянной выходкой какого-то человека,
державшего в руке мушкет. Он выстрелил из своего мушкета в толпе женщин
и детей. Однако выяснилось, что заряд в мушкете был холостой, и стрелка
отпустили, решив, что это либо сумасшедший, либо пьяница. Когда он
скрылся из виду, Д, отошел от окна, возле которого встал и я сразу после
того, как завладел письмом. Вскоре я откланялся. Человек, притворявшийся
сумасшедшим, был нанят мной.
- Но зачем вам понадобилось, - спросил я, - заменять письмо копией?
Не проще ли было бы в первый же ваш визит схватить его на глазах у Д, и
уйти?
- Д., - ответил Дюпен, - человек отчаянно смелый и находчивый. Кроме
того, его слуги ему преданы. Если бы я решился на безумный поступок, о
котором вы говорите, я вряд ли покинул бы особняк министра живым. И
добрые; парижане больше ничего обо мне не услышали бы. Однако меня
остановили не только эти соображения. Вам известны мои политические
симпатии. И тут я действовал, как сторонник дамы, у которой было
похищено письмо. Полтора года Д, держал ее в своей власти. А теперь он
сам у нее в руках - ведь, не подозревая, что письма у него больше нет,
он будет и далее множить свои требования. И тем самым неотвратимо
обречет свою политическую карьеру на гибель. К тому же его падение будет
не только стремительным, но и весьма неприятным. Хоть и говорится, что
facilis descensus Averni <Легок спуск в Аверн (лат.).>, однако когда
речь идет о взлетах и падениях, то, как заметила Каталани о пении, куда
легче идти вверх, чем вниз. И в данном случае я не питаю никакого
сочувствия - во всяком случае, никакой жалости - к тому, кому уготовано
падение. Ведь он - пресловутое monstrum horrendum <Отвратительное
чудовище (лат.).>, человек талантливый, но беспринципный. Однако,
признаюсь, мне очень хотелось бы узнать, какой оборот примут его мысли,
когда, получив резкий отказ от той, кого префект называет "некоей
высокопоставленной особой", он вынужден будет развернуть письмо, которое
я оставил для него в сумочке для визитных карточек.
- Как так? Вы что-нибудь в него вложили?
- Видите ли, я не счел себя вправе оставить внутреннюю сторону чистой
- это было бы оскорблением. Давным-давно в Вене Д, однажды поступил со
мной очень скверно, и я тогда сказал ему - без всякой злобы, - что я
этого не забуду. А потому, понимая, что ему будет любопытно узнать, кто
же его перехитрил, я рассудил, что следует дать ему какой-нибудь ключ к
разгадке. Ему известен мой почерк, и я просто написал на середине листка
следующие слова:
"...Un dessein si funeste
S'il n'est digne d'Atree, est digne de Thyeste".
<...план такой зловещий
Достоин если не Атрея, то Фиеста (фр.).>
Вы можете найти их в "Атрее" Кребийона.
ПАДЕНИЕ ДОМА АШЕРОВ
Эдгар Аллан ПО
ONLINE БИБЛИОТЕКА http://bestlibrary.org.ru
Son coeur est un luth suspendu;
Sitot qu'on le touche il resonne.
<Сердце его как лютня,
Чуть тронешь и отзовется (фр.).>
Беранже
Здесь этот нескончаемый пасмурный день, в глухой осенней тишине, под
низко нависшим хмурым небом, я одиноко ехал верхом по безотрадным,
неприветливым местам и наконец, когда уже смеркалось, передо мною
предстал сумрачный дом Ашеров. Едва я его увидел, мною, не знаю почему,
овладело нестерпимое уныние. Нестерпимое оттого, что его не смягчала
хотя бы малая толика почти приятной поэтической грусти, какую пробуждают
в душе даже самые суровые картины природы, все равно скорбной или
грозной. Открывшееся мне зрелище и самый дом, и усадьба, и однообразные
окрестности ничем не радовало глаз: угрюмые стены... безучастно и
холодно глядящие окна... кое-где разросшийся камыш... белые мертвые
стволы иссохших дерев... от всего этого становилось невыразимо тяжко на
душе, чувство это я могу сравнить лишь с тем, что испытывает, очнувшись
от своих грез, курильщик опиума: с горечью возвращения к постылым
будням, когда вновь спадает пелена, обнажая неприкрашенное уродство.
Сердце мое наполнил леденящий холод, томила тоска, мысль цепенела, и
напрасно воображение пыталось ее подхлестнуть она бессильна была
настроиться на лад более возвышенный. Отчего же это, подумал я, отчего
так угнетает меня один вид дома Ашеров? Я не находил разгадки и не мог
совладать со смутными, непостижимыми образами, что осаждали меня, пока я
смотрел и размышлял. Оставалось как-то успокоиться на мысли, что хотя,
безусловно, иные сочетания самых простых предметов имеют над нами
