мелькнула мысль, что Ретц, увидев подобную физиономию, без сомнения
предпочел бы ее собственным рисункам, в которых пытался воплотить образ
дьявола. Когда я в тот первый короткий миг попытался подвергнуть анализу
его сущность, в мозгу моем возникли смутные и противоречивые мысли о
громадной силе ума, об осторожности, скупости, алчности, хладнокровии, о
коварстве, кровожадности, торжестве, радости, о невероятном ужасе и
бесконечном отчаянии. Меня охватило странное возбуждение, любопытство,
страх. "Какая жуткая повесть запечатлелась в этом сердце!" - сказал я
себе. Мне захотелось не выпускать этого человека из виду, узнать о нем
как можно больше. Торопливо накинув пальто, схватив шляпу и трость, я
вышел на улицу и, пробиваясь сквозь толпу, двинулся вслед за стариком,
который уже успел скрыться. С некоторым трудом мне наконец удалось
догнать его, и, приблизившись к нему, я осторожно, стараясь не
привлекать его внимания, пошел за ним по пятам.
Теперь я мог хорошенько изучить его наружность. Он был невысокого
роста, очень худой и на вид совсем дряхлый. Одежда на нем была грязная и
рваная, однако в те короткие мгновенья, когда на него падал яркий свет
фонаря, я успел заметить, что белье у него хоть и грязное, но сшито из
дорогой ткани и, если зрение меня не обмануло, сквозь прореху в наглухо
застегнутом и, без сомнения, купленном у старьевщика roquelaire <Длинный
сюртук, застегивающийся сверху донизу (фр.).> сверкнули алмаз и кинжал.
Эти наблюдения еще больше усилили мое любопытство, и я решил следовать
за незнакомцем всюду, куда бы он ни пошел.
Спустилась ночь; над городом навис влажный густой туман, вскоре
сменившийся упорным проливным дождем. Перемена погоды оказала странное
действие на толпу - все кругом засуетилось, и над головами вырос лес
зонтиков. Давка, толкотня и гул удесятерились. Что до меня - я не
обращал особого внимания на Дождь, ибо для застарелой лихорадки,
гнездившейся в моем организме, сырость была хоть и опасной, но приятною
усладой. Завязав рот носовым платком, я продолжал свой путь. С полчаса
старик пробирался по главной улице, и я, боясь потерять его из виду,
неотступно следовал за ним. Он не оборачивался и поэтому меня не
замечал. Через некоторое время он свернул в одну из боковых улиц, где
было хотя и полно народу, но все же менее людно, чем на главной улице.
Тут поведение старика совершенно изменилось. Он пошел медленнее и как-то
неуверенно, словно сам не зная куда. Несколько раз он без всякой видимой
причины переходил через дорогу, а толчея все еще была такой сильной, что
при каждом повороте я приближался к нему почти вплотную. Пока он брел по
этой узкой и длинной улице, прошло около часу, толпа постепенно стала
редеть, и наконец народу осталось не больше, чем бывает в полдень на
Бродвее возле парка - настолько велика разница между обитателями Лондона
и самого многолюдного американского города. Еще один поворот - и мы
вышли на ярко освещенную, полную жизни площадь. Здесь к незнакомцу
вернулась его прежняя манера. Опустив подбородок на грудь и
нахмурившись, он бросал яростные взгляды на теснивших его со всех сторон
прохожих, упорно пробивая себе дорогу в толпе. Я очень удивился, когда,
обойдя всю площадь, он повернулся и пошел обратно. Но еще больше удивило
меня то, что этот маневр он проделал несколько раз, причем однажды,
резко обернувшись, чуть не наткнулся на меня.
Таким образом он провел еще час, к концу которого прохожие уже не
мешали нам так, как прежде. Дождь все еще лил, стало холодно, и люди
начали расходиться по домам. Старик, раздраженно махнув рукой, свернул в
одну из сравнительно пустынных боковых улиц и пробежал примерно четверть
мили с проворством, какого невозможно было ожидать от человека, столь
обремененного годами. Я с трудом поспевал за ним. Через несколько минут
мы вышли к большому многолюдному рынку, расположение которого
незнакомец, по-видимому, хорошо знал, и здесь, бесцельно бродя в толпе
покупателей и продавцов, он вновь обрел свой прежний облик.
В течение тех полутора часов, что мы провели на этой площади, мне
пришлось соблюдать крайнюю осторожность, чтобы, не отставая от
незнакомца, в то же время не привлечь его внимания. К счастью, благодаря
резиновым калошам, я мог двигаться совершенно бесшумно, так что он ни
разу меня не заметил. Он заходил во все лавки подряд, ни к чему не
приценивался, не произносил ни слова и диким, отсутствующим взором
глядел на все окружающее. Теперь недоумение мое достигло чрезвычайной
степени, и я твердо решил не выпускать его из виду, пока хоть
сколько-нибудь не удовлетворю свое любопытство.
Часы грозно пробили одиннадцать; толпа начала быстро расходиться.
Какой-то лавочник, закрывая ставни, толкнул старика, и тут я увидел, как
по всему его телу пробежала дрожь. Он торопливо вышел из лавки,
беспокойно огляделся и с невероятной быстротой помчался по извилистым
пустынным переулкам. Наконец мы снова очутились на той улице, где
расположена гостиница Д, и откуда мы начали свой путь. Теперь, однако,
улица казалась совершенно иной. Она все еще была ярко освещена газом, но
дождь лил немилосердно, и прохожие попадались только изредка. Незнакомец
побледнел. С унылым видом прошел он несколько шагов по этой недавно еще
столь людной улице, а затем с тяжелым вздохом повернул к реке и
окольными путями вышел к театру. Там только что окончилось
представление, и публика густой толпой валила из дверей. Я увидел, как
старик, задыхаясь, бросился в толпу, но мне показалось, что напряженное
страдание, выражавшееся на его лице, несколько смягчилось. Голова его
снова упала на грудь, и он опять стал таким же, каким я увидел его в
первый раз. Я заметил, что он двинулся в ту же сторону, куда шла большая
часть зрителей, но разобраться в его причудливых порывах никак не мог.
По мере того как он шел вперед, толпа редела, и к нему снова вернулись
прежнее беспокойство и нерешительность. Некоторое время он следовал по
пятам за какой то компанией, состоявшей из десятка гуляк, но они один за
другим разошлись, и "наконец в узком темном переулке их осталось только
трое. Незнакомец остановился и, казалось, на минуту погрузился в
раздумье, потом в крайнем волнении быстро пошел дорогой, которая привела
нас на окраину города, в кварталы, совершенно непохожие на те, по
которым мы до сих пор проходили. Это была самая отвратительная часть
Лондона, где все отмечено печатью безысходной нищеты и закоренелой
преступности. В тусклом свете редких фонарей перед нами предстали
высокие, ветхие, источенные жучком деревянные дома, готовые каждую
минуту обрушиться и разбросанные в таком хаотическом беспорядке, что
между ними едва виднелись проходы. Под ногами торчали: булыжники,
вытесненные из мостовой густо разросшимися сорняками. В сточных канавах
гнили зловонные нечистоты. Повсюду царили бедность и запустение. Однако
постепенно до нас стали доноситься звуки, свидетельствовавшие о
присутствии людей, и в конце концов мы увидели толпы самых последних
подонков лондонского населения. Старик снова воспрянул духом, подобно
лампе, которая ярко вспыхивает перед тем, как окончательно угаснуть, и
упругой походкой устремился вперед. Вдруг при повороте нас ослепил яркий
свет, и перед нами предстал огромный загородный храм , Пьянства - один
из дворцов дьявола Джина.
Близился рассвет, но несчастные пропойцы все еще теснились в ярко
освещенных дверях. Издав радостный вопль, старик протолкался внутрь и,
снова обретя свой прежний вид, принялся метаться среди посетителей.
Вскоре, однако, все бросились к выходу: хозяин закрывал свое заведение.
На лице непонятного существа, за которым я так упорно следил,
изобразилось теперь чувство более сильное, нежели простое отчаяние. Но,
ни минуты не медля, он с бешеною энергией снова устремился к самому
центру исполина-Лондона. Он бежал долго и быстро, а я в изумлении
следовал за ним, решив во что бы то ни стало продолжать свои наблюдения,
которые теперь захватили меня всецело. Пока мы шли, поднялось солнце, и,
когда мы снова добрались до самой людной части этого густонаселенного
города - до улицы, где расположена гостиница Д., суета и давка снова
были такими же, как накануне вечером. И здесь, в ежеминутно возрастающей
толчее, я еще долго следовал за странным незнакомцем. Но он, как и
прежде, бесцельно бродил среди толпы, весь день не выходя из самой гущи
уличного водоворота. А когда вечерние тени снова стали спускаться на
город, я, смертельно усталый, остановился прямо перед скитальцем и
пристально посмотрел ему в лицо. Он не заметил меня и продолжал
невозмутимо шествовать дальше, я же, прекратив погоню, погрузился в
раздумье. "Этот старик, - произнес я наконец, - прообраз и воплощение
тягчайших преступлений. Он не может остаться наедине с самим собой. Это
человек толпы. Бесполезно следовать за ним, ибо я все равно ничего не
узнаю ни о нем, ни об его деяниях. Сердце самого закоренелого злодея в
мире - книга более гнусная, нежели "Hortulus Animae..." <"Садик души..."
(лат.)>, и, быть может, одно из величайших благодеяний господа состоит в
том, что она "не позволяет себя прочесть".
МЕТЦЕНГЕРШТЕЙН
Эдгар Аллан ПО
ONLINE БИБЛИОТЕКА http://bestlibrary.org.ru
Pestis eram vivus - moriens
tua mors его.
Martin Luther
При жизни я был тебе чумой - умирая,
я буду твоей смертью.
Мартин Лютер (лат.)
Ужас и рок шествовали по свету во все века. Стоит ли тогда говорить,
к какому времени относится повесть, которую вы сейчас услышите? Довольно
сказать, что в ту пору во внутренних областях Венгрии тайно, но упорно
верили в переселение душ. О самом этом учении - то есть о ложности его
или, напротив, вероятности - я говорить не стану. Однако же я утверждаю,
что недоверчивость наша по большей части (а несчастливость, по словам ,
Лабрюйера, всегда) "vient de ne pouvoir etre seui" <Происходит оттого,
что человек не может быть наедине с собой (фр.).>.
Но суеверье венгров кое в чем граничило с нелепостью. Они - венгры -
весьма существенно отличались от своих восточных учителей. Например,
душа, говорили первые (я привожу слова одного проницательного и умного
парижанина), "ne demeure qu'une seule fois dans un corps sensible: au
reste - un cheval, un chien, un homme meme, n'est que la ressemblance
peu tangible de ces animaux <Лишь однажды вселяется в разумную оболочку;
во всех остальных воплощениях - в лошади, в собаке, даже в человеке -
она остается почти совершенно им чужда (фр.).>" Веками враждовали между
собою род Берлифитцингов и род Метценгерштейнов. Никогда еще жизнь двух
столь славных семейств не была отягощена враждою столь ужасной. Источник
этой розни кроется, пожалуй, в словах древнего пророчества: "Высоко
рожденный падет низко, когда, точно всадник над конем, тленность
Метценгерштейнов восторжествует над нетленностью Берлифитцингов".
Разумеется, слова эти сами по себе мало что значили. Но причины более
обыденные в самом недавнем времени привели к событиям, столь же
непоправимым. Кроме того, земли этих семейств соприкасались, что уже
само по себе с давних пор рождало соперничество. К тому же близкие
соседи редко состоят в дружбе, а обитатели замка Берлифитцинг со своих
высоких стен могли заглядывать в самые окна дворца Метценгерштейн. И
едва ли не королевское великолепие, которое таким образом открывалось их
взорам, менее всего способно было успокоить ревнивые чувства семейства
не столь древнего и не столь богатого. Можно ли тогда удивляться, что,
